J hates H

Они сидят на кухне. Харли вертится на крутящемся стуле, кровь брызжет во все стороны — на скатерть, на пол, на его ботинки. Джокер облизывает пересохшие треснутые губы, вдевает нитку в иголку. Рана не серьезная, яремная не задета, ну да ладно. Все равно нужно заштопать. Иначе ведь подохнет, а куда ее девать в этом случае? Это-то всегда и останавливает Джокера — ему некуда девать (ся) от Харли. - Сидеть, - рявкает он, и пьяненькая Харли успокаивается, подбирает под себя острые по-подростковому угловатые коленки. - Есть, босс, - отдает она честь двумя пальцами. Джокеру хочется сломать ей запястье. Ведет себя словно капризная кукла, дует губы, давит слезы из уголков глаз, вместе с подводкой, с искусственными ресницами. Падают хлопьями на её избитое лицо. Джокер морщится, пробивает её кожу насквозь. Харли ойкает, но сидит смирно. Видимо, все же протрезвела. А он орудует иголкой словно заправский скорняк. Не сапог конечно, но ума в ней не больше, чем в башмаке. Тупоголовая, дамми. Блондинка, что с неё взять, подтереться теперь ей докторской степенью. Харли высовывает язык, снова вертит головой. Джокер страдальчески закатывает глаза, фиксирует мордочку одной рукой, другой продолжает свою экзекуцию. - Пирожок, только, пожалуйста, можно без шрамов? - ноет она надрывно, поскуливает. Джей ухмыляется. Ему эта идея нравится. Не задумывался как-то, устал на деле. Но сейчас горячечная мысль бьется где-то на уровне подсознания. Шикарный же итог. - Почему же, тыковка? - спрашивает он елейно, жестоко. В нем клокочет какая-то ужасная иррациональная радость. Хочется вышить на ней что-нибудь задорное, словно художник на полотне. - Я хочу быть красивой на мой день рождения, - хихикает Харли, обнимает его внезапно за шею, залепляет влажный, пахнущий алкоголем поцелуй в самые губы. Джокер с трудом отцепляет её проворные ладошки от своих плеч, с омерзением вытирает рот рукавом рубашки. И внезапно останавливается. Что? День рождения? Не слышал о таком. Джокер не любит чувствовать себя растерянным, а потому спрашивает напрямик: - И когда же он, куколка? - Ему на самом деле эта информация не нужна, потеряется в груде паззлов, не подходящих ни к чему конкретно, но ведь любопытство сгубило кошку, так ведь? - Через две недели! - радостно визжит Харли, закидывает ноги ему на колени, кружится в кресле, а иголка торчит из шеи под странным углом. Джокер резко останавливает кресло, так, что Харли чуть не падает из него, снова смеется. Смех у неё навязчивый, но искренний. От такого болит голова. Вырвать бы ей язык, всяко пошло бы на пользу, но Джокер лишь скрежещет зубами, фиксирует её руки на подлокотниках одной рукой, а второй проворно зашивает рану. - Вот и все, - бросает, - шрамов не будет. Мой тебе подарок. - Это так мило, пирожок! - восклицает Харли, душит его в объятьях, так, что Джокеру приходится перекусить нитку зубами. А дурочка Харли пусть думает, что он целует её в шею. Все равно другого выхода нет. Когда Джокер оказывается наедине со своими мыслями, за бронью тяжелой двери, далеко от Харли, её смеха, визгов и писков, он неожиданно снова думает о ней. Она никогда раньше не упоминала, что у неё вообще есть день рождения. А он и не задумывался. Два года, кажется. Черт, целых два года. И дело вовсе не в дне рождения. Дело в точке отсчета, в годах дело. Поздним вечером он выбирается из своего убежища, крадется невесомой тенью по лестнице, заглядывает в спальню. Харли не спит. Сидит на полу, скрестив ноги по-турецки, разбирает вещи в его ящике, сортирует. Она не оборачивается, не слышит, под смешными хвостиками торчат огромные наушники. Она кивает головой в такт, губы шевелятся. Джокер выдыхает, прокрадывается дальше. Спускается, надевает тренч, вываливается в дурно пахнущую черную ночь. Он пьет и курит, ищет драки. Просто скучно. Наверное, так. Ему бы Бэтмена сейчас на растерзание. И это даже смешно было бы сказать: «Хей, Бэтс, а у меня ведь есть девчонка». Джокер хмыкает. Сам в это толком не верит. Небылица какая-то, неверлэнд. Но вышла бы хорошая шутка. Красотка досталась не герою, но злодею. Может, конечно, и не супер-красотка, но вообще-то хорошенькая. Слюни уж точно все пускают, только и успевай подбирать. Как так вышло-то? Джокер возвращается в подавленном настроении, плюхается на кровать, не раздеваясь. Лежит рядом с ней, заложив руки за голову, курит в потолок. А она жмется под шерстяным пледом. Холодно ей, видите ли. Джокер закусывает губу, проводит языком по шрамам. Бредятина ведь, телячьи нежности. Грубо трясет её за плечи, пока она не открывает свои синие, затуманенные со сна глаза. - Сколько? - спрашивает. - Мммм, - мычит Харли, обнимает его за пояс, устраивается поудобнее у него на груди, голова — там, где сердце. - Сколько? Ты здесь, э? - снова трясет он её. Харли просыпается окончательно. Смотрит на него непонимающе, ерошит распущенные волосы. Точно, дурочка. - Два года, - наконец, выдает она, глядя в его черные глаза. Не может и не умеет понять, что происходит в его пустой черепушке. Война, конечно же. - И? - подначивает он. - И восемьдесят четыре дня, - добавляет она, кутаясь в одеяло, пряча от него взгляд. - И?! - снова давит он, крошит, ломает все то, что у неё есть хорошего. Любовь её. - И часов восемь? - переспрашивает она, на этот раз глядя ему в глаза. Джокер разражается лающим хохотом. Закатывает глаза, падает на подушки, смеется, не может остановиться. Харли сверлит его ухмыляющуюся рожу тяжелым взглядом. - Я, пожалуй, посплю на диване, - выдает она ядовито. Вскакивает. Он не вовремя хочет удержать её за руку, но Харли легко выкручивается, хлопает дверью, исчезает. Она прячется от него, избегает. Она пренебрегает им, а он пренебрегает датами. Отправными точками, которые обычные люди соединяют. И получается жизнь. Джокер оставляет их каплями крови на своей карте. Их не нужно соединять нитками, чтобы знать, где и что началось. Только её это не устраивает. Для неё два года восемьдесят четыре дня и часов восемь - это сплошная прямая линия, новая и красная от крови, для неё это не просто жизнь с ним. Это ведь и есть настоящий день рождения. Джокер ненавидит все эти символы. Глупо же, ну. Она обожает. Татуировки, дневники, хвостики — все это точки, которые он не удосужился соединить. И теперь, за каких-то пять минут между ними образовалась пропасть. Ему хочется блевать от всех этих реверансов, от её предсказуемости, от глупости и от плюшевых медвежат в углу постели — остались от неё. Вот почему он в первую очередь ненавидит женщин. Слабый пол. Глупый пол. Истерички и нюни, зануды и паскуды. Так почему же без них так тошно? Хуже? Лучше? Все же хуже. Джокер приходит поздно. На часах больше трех утра. С нижнего этажа слышится ритмичный храп наемников. Гостиная пуста. Лишь Харли свернулась в калачик на старом продавленном диване. Накрылась одеялом с головой, сложила руки под головой лодочкой. Рот приоткрыт, под глазами размазалась тушь, а хвостики свалялись месивом проросшей золотой пшеницы. Джокер наклоняется, грубо трясет её за плечо. - Пошли, - говорит. - К черту, спать хочу, - огрызается она. Джокер свирепеет за секунду, вздергивает её за руку, вырвав из груди стон и ругательства. - Пошли, кому сказал, - огрызается в ответ. На этот раз Харли затыкается и покорно следует за ним на задний двор. В предрассветных сумерках плохо видно, но Джокеру плевать. Он ведет Харли за собой след в след, уверенно. Останавливается, как вкопанный, показывает ей на окровавленные тела на земле. - Два, - чеканит сквозь зубы. Харли ничего не понимает, жмется к нему то ли от холода, то ли от ужаса. - Девяносто восемь, - продолжает он, высыпая из мешка в руки Харли мятые банкноты. Они кружатся над Харли, словно конфетти, падают снежинками. Она старается подавить улыбку, но выходит плохо. Джокер рассеянно смотрит на розовеющее небо. - И часа три, наверное? - спрашивает он, выхватывает пистолет, делает три громоподобных залпа в небо. Харли радостно хлопает в ладоши, смеется. Впервые за долгое время. Джокер самодовольно ухмыляется в ответ. Невозможно же удержаться. - С днем рождения, куколка, - бурчит он нечленораздельно — она затыкает ему рот поцелуем. Он тоже умеет соединять точки.