J hates H

А Джокер знает, что скоро умрет. Это не процесс, это факт. Бесился сначала, конечно же, хрипел и кашлял кровью проклятия. Бил Харли железным прутом через спину, пил её слезы, как амброзию. Колченогий зверь издыхает долго, но все-таки не зализать ему ран. Потом сидел в своем кресле и смотрел на Готэм — на все сотни тысяч огней, которые ему не погасить, не заставить светиться сверхновой. Потому что он не бог. Обман так сладок, но все-таки обман. А Харли сидела словно собака у его ног, ластилась, поскуливала. Он отстраненно отмечал её печаль, тугую пружину в её крохотном птичьем сердечке. А потом он смирился. И стало вдруг удивительно спокойно, все равно. В конце концов, равнодушие — это ведь тоже эмоция, тупое покалывание за грудиной, напоминание о том, что он все еще дышит, харкает, перхает, пытается карабкаться. Все ведь бесполезно, как ни крути вечно вьющуюся веревочку. Так-то. Харли все твердит, что все будет хорошо, что они выберутся, что если он умрет, то и смех вместе с ним. А такого просто не бывает. В мире и так слишком мало радости, так мало счастья и настоящего веселья, что эти крохи у неё, у них всех забрать не могут. Хорохорится, конечно, девочка, пытается постичь своим крохотным умишком непостижимое. Её мистер Джей, непоколебимый и нерушимый, хитрый и изворотливый, настоящий дракон для принцессы, смертен. И умрет он не на постели из роз, умрет, словно пес нашкодивший, словно кукла в руках кукловода. И будет это чертовски прозаично. И не смешно, само собой. Она жестит, не хочет верить, проходит все стадии, что прошел и он. Дурочка, тупое создание, что с нее возьмешь? Но не уходит, не отползает в ночь. И это даже приятно. Джокер всегда думал, что как только карточный домик начнет рушиться, Харли, как крыса с корабля, да побежит. Обознался. Или еще не пришло время. Думать об этом не хочется. Но ждать так томительно. Лучше бы сразу исчезла. Ему и поделом — сам ведь создал эту сучку. Джокер жесток с Харли, как никогда прежде. Она приносит ему свежесваренный кофе, он плещет кипятком ей в лицо. Она чистит его пистолеты, а он оставляет лишь один патрон в барабане, прикладывает ствол к её голове. Она латает его тренч и его раны, а он всаживает ей хирургическую иглу в самое больное место — сердце. И ждет, каждый гребаный раз ждет, что она размахнется, окрасит его губы красным, чтобы лучше улыбались. Разобьет тарелки и стаканы, наорет и свалит, хлопнув дверью. Скатертью дорога. Только Харли тише воды, ниже травы, не рыпается, не выкидывает своих обычных фокусов. Стирает с лица кофейную гущу, зажмуривает глаза, когда слышит щелчок, закусывает губу до крови, когда алая лента тянется по её вздымающейся и опадающей груди. А ночью она приходит, ложится рядом на старый побитый молью матрас, закидывает ноги ему на бедра и утешает. Ничего не говорит и не делает — просто лежит рядом. И это хорошо. Это так по-настоящему, что на секунду он действительно верит, что она останется до конца. А потом наступает утро, и все начинается по-новому. Харли становится такой тихой и задумчивой, что даже Джокер в своей агонии и беспрестанной рефлексии — смешно даже для клоуна — замечает. Она будто все делает на автомате, без души и без искры. Поверила что ли, наконец? Закралось в её маленькую светлую голову осознание правды? Или просто сошла с ума чуть больше, чем уже успела? Он не знает, но отмечает тем утром тяжелые синяки под ее глазами, трясущиеся тонкие руки, гусиную кожу на коленках. Она дрожит и не может остановиться. Хочет что-то сказать, но не знает, стоит ли начинать. Открывает рот, закрывает, словно рыба, выброшенная на сушу. И черт, Джокер харкает испорченной кровью, но ему жаль её. Впервые за все время. Чертов старик, расклеился совсем. Скрежещет зубами, прячет окровавленный платок в карман, хмурит брови. - Что встала?! - визжит хрипло. - А ну пошла отсюда, дрянь! - на секунду этот глупый и грустный выпад поднимает ему настроение. Улыбается, хорохорится, пялится на неё черными провалами. А Харли стоит перед ним, хвостики поникли, глаза на мокром месте, губы тонкие, плотно сжаты. Она качает головой, улыбается уголком рта, разворачивается на каблуках и просто уходит. И радоваться бы, да только Джокер не рад. Когда наступает ночь, она не приходит. Он ворочается долго в ворохе дырявых одеял и тряпья. Кряхтя, поворачивается с боку на бок, но уснуть не может. Чего-то не хватает. Знает, чего именно, но признавать не хочет. Крепко зажмуривает глаза, считает окровавленных летучих мышей. Но сон не приходит. Раз мышка, два мышка, а, к черту! Встает с кровати, натягивает брюки от костюма, тяжело припадая на одну ногу тащится вниз, во двор. Он знает, что не найдет ее там. Если Харли действительно решила свалить, остановить её не так-то и легко. По заслугам и награда. Заворачивает сухое белое тело в тренч, нахлобучивает федору, выходит в готэмскую ночь. Сквозь дырку в небесах идет снег — частый и мокрый, оставляет на одежде и лице мокрые полосы — а шляпа плохо спасает, что ни делай. Джокер стоит среди рухляди и мусора, по привычке достает из кармана сигарету, щелкает зажигалкой. В свете огня различает её фигуру. Она сидит прямо так, коленями на снегу, спиной к нему. И добрую минуту Джокер тянет сигарету запаршивевшими легкими, пытается понять, что именно она делает. Никотин забивает ноздри наждачной бумагой. Пробивает на кашель. Сильный, чахоточный, больной. До слез, до крови на губах. Она ведь молится. А он даже и не знал, что она умеет. Харли оборачивается на его сухой хрусткий голос. Сидит на коленях прямо перед ним, в свете зажигалки. Словно вот он — бог. Да только он смертен. Так они и глядят друг на друга. Она — снизу вверх, жалостливо и как-то совсем по-детски. Он — затравленно и устало. Не могут разорвать зрительный контакт, не могут просто прекратить, словно между ними невидимая красная нить. Наконец, он трясет головой, подходит, рывком поднимает её на ноги. Хочет ударить, да только не знает, как. Не понимает, как сжать пальцы в кулак, как обрушить ей под ребра, сделать её снова человеком, не святой. Вот правда, лучше бы свалила нахрен. Разворачивается, горбясь от своего бремени и готэмского ветра, ковыляет обратно в убежище. - Джек, - слышит. Останавливается. Не может идти дальше. Харли редко вспоминает его настоящее имя. Потому что он так хочет, потому что он её научил тычками, мытьем и катаньем, лепестками синяков под глазами. - Что? - скрипуче отвечает, отзывается, словно на кличку, на старое и забытое слово, которое полностью вымарано из этой реальности, но существует в его разуме. - Мне уйти? - задушенно и так тихо спрашивает она. И это бесит. Потому что ему жаль ее. Жаль себя. Жаль их вместе. Дурацкое, нереальное, но существующее. Признать не так уж и сложно. И бесит то, что она сама не знает ответа, что требует у него, тисками сдавила виски, клещами вырывает из самого сердца. Джокер поднимает лицо к небу. Темное, почти черное марево игольчатых звезд смотрит на него мириадами далеких и холодных глаз. Вечность стоит на пороге, надо признать. И если бы это было настоящей причиной, было бы намного легче. - Нет. Харлин, - говорит он отрывисто, протягивает в ночь ладонь, не смотрит, не оборачивается. Её ручка совсем крохотная. Идеально лежит в его руке. Он сжимает её до треска в костях. А она лишь улыбается. Он не видит, но знает точно. И этого, наверное, достаточно.