J hates H

Энн Колтон часто приходит на кладбище. Здесь похоронена её дочь. Здесь похоронена её внучка. Вместе, в жизни и в смерти — единое целое. Это было давно, много лет назад. И на самом деле, уже практически не больно. Жаль только, что на металлическом столе она увидела не свою дочь. Совершенно незнакомую девочку, усталую и больную, осунувшуюся, такую неживую, такую не родную. Её светлые волосы свалялись сосульками — не отмыли еще от крови, её синие глаза, не прикрытые заботливой рукой коронера, смотрели в пустоту так, словно видели перед собой что-то важное. А в ее груди застряло с десяток свинцовых пуль. Кровь около пулевых отверстий почернела, свернулась, была похожа на родимые пятна. И Энн смотрела, не могла остановиться. Не могла оторвать взгляд от этого чудовищного, уродливого цветка в груди её дочери. Прошло лет десять, наверное. Но Энн все еще ходит на кладбище. И дело вовсе не в том, что рана не затягивается. Не затянется ведь никогда. Дело в том, что с мертвыми ей спокойнее, чем с живыми. И это действительно пугает. До дрожи в дряблых коленях, до ранней cедины на висках, до морщин, отходящих некрасивыми линиями от плотно сжатых губ. Старое городское кладбище Готэма — пустынное место. Мало, кого здесь хоронят — земля дорогая, да и смысла особенного нет. Кремация — это дешево и рядом с сердцем. Ведь можно забрать немного праха с собой, оставить его в коробочке на каминной полке, перебирать в пальцах и верить, что смерть отстоит не так уж и далеко от жизни. Энн этого не нужно. Потому дочь она похоронила по-людски — в сырой земле. По субботам особенно грустно и уныло. Особенно зимой. Особенно вечером. Метель заметает надгробия, холодит сердце. Энн не привыкать — одевается тепло, засовывает руки поглубже в карманы, подставляет огрубелое лицо готэмскому ветру. Не плачет уже давно — кажется, простудила слезные железы, сухо совсем стало. Она приходит тоже по субботам. Маленькая, щуплая, одетая совершенно не по погоде — короткую юбку, грязно-белую шубу. На голове всегда хвостики, словно она застряла в детстве. Когда мама завязывала. Да так и осталась бродяжкой, потерянной девочкой, идущей по кругу, по колено в снегу. Губы шевелятся, но слов не произносят. Словно она вымаливает что-то. Словно онемела, так хочет что-то важное и правильное сказать, но перебита трахея. И выходит только хрип, всхлип, жалкие слезы. А ими, как известно, горю не поможешь. Мертвую женщину, с которой она говорит, зовут Шэрон Квинзелл. Энн и хотела бы ошибаться, но вечно работающий телевизор сделал её мнительной, сделал её ужасно забывчивой до деталей собственной жизни, но не до перипетий чужих. Не сразу, паззл за паззлом, но Энн вспоминает, откуда ей так знакомо имя. Шэрон была матерью Харлин. А Харлин стала Харли. И носит она всегда два хвостика — то ли из озорства, то ли от безысходности. Никто толком не знает. Первая мысль Энн — бежать, не приходить больше никогда в это клятое место, второе — остаться. Это ведь и её место тоже. Место, где можно поплакать, где, хоть иногда, очень редко, можно быть собой. Можно говорить то, что думаешь. Надеяться, что услышат, хоть и оставят все слова без ответа. Единственное, что держит её в этом мире крепко-накрепко. Мысль, осознание того, что все не бесцельно. Даже смерть её дочери. И Энн остается. Приходит каждую субботу, как и раньше. Скорбит в молчании вместе с Харли Квинн. И это, надо же, не так чудовищно, как казалось. В новостях говорят, что подружка Джокера убила так много людей, что и не сосчитать. Энн верит, конечно, но увязать кровавую леди Баттори с маленькой девочкой на коленках слишком сложно. Мама ведь умерла. Почти то же самое, когда умерла дочь. Как не понять вот такое горе. Очевидное, открытой раной. И вот это чудовищно, а не пистолет, торчащий из-под грязно-белой шубы в потеках крови. Энн никогда не подходит сама. Потому что как бы она ни жалела полоумную, она все еще знает брод, боится этих скорбных хвостиков, поникших плечиков, дрожащих пальчиков. Потому что призраком за всем этим фасадом маячит массивная фигура хохочущего клоуна. А вот это по-настоящему страшно. Энн столько раз видела его безумные глаза по телевизору — боится увидеть в живую. В тот день идет снег. Метет, сшибая с ног, кусает щеки, оставляет изморозь на ресницах. Но Энн, как и всегда, на своем посту. Стоит и смотрит на серый могильный камень. Ничего нового. Она вздрагивает, когда кто-то кладет ей на плечо руку. Оборачивается стыдливо — совестно отчего-то. За спиной стоит Харли Квинн. Тушь на ресницах размазалась причудливым черным цветком, словно глаза запали глубоко в черепе. Красные губы пытаются улыбнуться, но дрожат. Кажется, сейчас расплачется. - Кто такая Вирджиния? - спрашивает безумная. Вращает белками, смотрит прямо глаза в глаза, прожигает что-то в душе Энн насквозь. И не потому, что так уж страшно. А потому, что чертовски больно смотреть в них. Будто в зеркало глядишься. - Моя дочь, - отвечает Энн, выдерживает этот взгляд. Харли не спрашивает больше ничего. Просто стоит и пялится на могилу сквозь вихри снежинок, будто пытается запомнить, впитать в себя всю скудную информацию. Вирджиния Колтон. В замужестве Напье. Харли смотрит, не отрываясь, словно что-то колет глаз, что-то зацепило, заставило вновь плакать. - Так значит, Джинни? - переспрашивает тупо и затравленно. - Значит, - отвечает кто-то из-за спины за место Энн. Харли замирает пойманной птицей, по спине проходит волна, словно кто-то дернул за невидимые ниточки, заставил её распрямиться. А Энн уже поворачивается, чтобы посмотреть на вмешавшегося. Внезапно Харли хватает её за руку — больно и цепко, впивается ногтями в кожу. Энн смотрит прямо перед собой. И хорошо, что рука Харли в ее руке. Потому что перед ней сам дьявол. Он завернут в темное пальто, на лицо намотан толстый шарф, скрывающий разорванный рот, на глаза надвинута шляпа, но не узнать его невозможно. И Энн не знает точно, что именно так пугает её — его насмешливый голос, руки глубоко в карманах пальто, или то, что он кажется удивительно знакомым. Харли жмет её ладонь, внезапно оказывается чуть-чуть, но впереди. Смелая девчонка. Маленькая, но смелая. А Энн смотрит из-за её плеча прямо на Джокера, не может оторвать взгляда. Словно на дикого зверя за прутьями решетки. Он приподнимает шляпу двумя пальцами и говорит: - Мама. Энн смотрит в провалы его черных глаз и не может до конца понять, вопрос ли это или утверждение. И о ком в первую очередь идет речь. А глаза у Джокера пустые, такие далекие и такие неживые. Кажется, что снег ложится на его лицо ровным слоем и не тает. Страшно. Харли пробирается чуть вперед. Подманивает его, отпускает руку Энн, перекладывает свою ему на сердце. - Джей, - говорит приглушенно, с опаской, но все же смелее, чем смогла бы Энн. Он подается вперед, словно на шарнирах, проворачивает голову и смотрит на Харли так, будто в первый раз увидел. А Энн пялится на них обоих. Бездумно, интуитивно подмечает детали. Джокер намного выше ее, хоть и сух по телосложению, но подавляет ее своей массой, всей своей фигурой. А Харли стоит рядом, миниатюрная совсем, ухмыляется напугано и треснуто, подходит ему хорошо. Светлые волосы разметало по ее лицу, поправляет, убирая прядь за ухо. Энн прикрывает рот рукой. Энн хочется кричать. Но слова застряли в горле. Энн открывает рот, но не может выжать из себя ни звука. А Джокер просто достает из-за пазухи пожухший цветок, почти что увядшую чайную розу и протягивает ей. Его глаза на секунду блестят черным, острым, бликуют, кажутся живыми. А потом снова превращаются в бездну, словно огонек упал в черную жирную жижу, потерялся там, потух совсем. - Джей, - снова повторяет Харли. Он отрывается от созерцания могилы. Смотрит на Харли. Долго смотрит, ужасающе спокойно. Так, будто перед бурей. - Да, тыковка? - скрипит угрожающе, сжимает её плечо до хруста своей ладонью. Харли не меняет выражения лица, надувает губки, смотрит на него снизу вверх с обожанием, но капризно. - Я замерзла, - тянет она, ежится в своей короткой шубке. Джокер фыркает, внезапно разражается хохотом. Но тяжелое пальто снимает, накидывает ей на плечи. - Пошли, - бросает коротко, поворачивается и идет прочь. Внезапно, будто что-то вспомнив, разворачивается к Энн. Снова буравит её воспаленным взглядом. Что-то обдумывает, перекатывает в голове, будто рассыпавшийся горох в карманах. - Мальчик, - говорит, - это был мальчик. Энн зажимает рот ладонью, впивается зубами в руку, лишь бы не завыть. Мальчик. Внук. Джокер удаляется ровной походкой по кладбищенской дорожке, засыпанной снегом, тянет за руку едва поспевающую Харли. Энн выдыхает. Она не знает, жалеть ли ей об этом, не знает, что из этого лучше. С десяток пуль под сердцем или вот так. Харли оборачивается и подмигивает ей. Джокер дергает её за руку, поправляет сползшее пальто на ее плечах. Быть может, все они на своих местах. И Джек, и Джинни, и Харли.