J hates H

Джокер сидит напротив Джеремии Аркхама и не смотрит. Разглядывает ногти, кровавую грязь, скопившуюся под ними, изучает неровный скол, пялится в пустоту. Все, что угодно, лишь бы не в глаза доброго доктора. Все почему? Потому что это ужасно скучно. Но старик пусть думает, что зачаровал злодея, вселил в его сердце страх и трепет, заставил раскаяться в содеянном. Правда станет расплатой. Джокер ни о чем не жалеет. Джокер даже не думает о том, что именно делает, не анализирует. Просто соединяет точки. Крайние всегда. Пусть люди в белых халатах решают, пусть копошатся в его мозгах, пусть разгадывают эту загадку. Как же все вышло вот так? И, конечно, они найдут причины. Как там говорят, все мы из детства? Так пусть же ему припишут жестокого отца. Бухарика какого-нибудь, с бутылкой наперевес, с оскалом желтых прокуренных зубов и вечными придирками. А может, это он разделал его под орех? Вырезал улыбку от уха до уха, э? Хорошая версия. Подходит американскому психопату номер один. Или, быть может, это все мамаша? Блядоватая, волосы пышные и светлые. Губы красные, жирные. Красивой была, курва. Любил её маленький глупый мальчик. Так сильно любил, что воняло диагнозом. Говорят, Эдип во всем виноват. И можно еще парочку деталей добавить — как подглядывал за ней в душевой, как насиловал её смачно и с огоньком в день своего совершеннолетия, как мазал лицо её кровью — первым боевым раскрасом. Поэты бы обзавидовались. Пусть стервятники глумятся. А Джокер будет смотреть на свои руки, изучать ногти, думать о себе в третьем лице, воображать, что же еще о нем надумают. Заманчивая перспектива. В Аркхаме он не первый раз. И это глупо. Не могут запомнить добрые доктора, лекари души, что стены его не удержат, что нет для него преград. Что он здесь потому, что хочет быть здесь. Все остальное вторично. Лучше бы упекли в Блекгейт, всяко надежней вышло бы. Аркхам отпускает в камеру. Медбратья ведут по коридору, заломив руки за спину. Но Джокеру не больно. Он давно переборол в себе все эти эмоции — электрические импульсы, ведущие от мозга в кончики пальцев. Боль — это всего-навсего еще одно бесполезное чувство. Избавился, перегорел. И теперь просто тащится, хихикает, как девчонка, подкалывает своих стражников. Ведутся, конечно. Дают под дых. Сгибается пополам от боли и смеха одновременно. Припадает на одно колено, судорожно хватает рваными губами воздух в легкие. Когда поднимает взгляд от пола, видит острые лаковые мыски туфель. И это радость. Он не хочет испытывать эту эмоцию, давит её, прячет, загоняет как можно дальше. Но это так сложно, гораздо сложнее, чем истребить боль. Хорошие эмоции — это паскудство ещё то, цепляются за сознание, скребут кошками сердце. И радость одна из них — кислотой не вытравить. Джокер знает эти лаковые туфли на невообразимой шпильке, знает эти тонкие белые лодыжки, знает их обладательницу. Хочется поднять взгляд, увидеть колени и бедра, талию и грудь, посмотреть в эти синие глаза, подернутые снежной крошкой. И это бесит так сильно, что он харкает и сплевывает мокроту прямо на лаковый мысок. А потом смеется. Его оттаскивают, тянут по полу за волосы, а он хохочет, не унимается. Запрокидывает голову, смотрит снизу вверх на Харлин Квинзелл. О да, сука хороша. Вся выточена из белого мрамора и плавных линий. Галатея без Пигмалиона. Тяжко дышит, смотрит в её синие глаза. И она тоже смотрит. Плюс к его карме. А она стоит в заплеванных туфлях, даже не морщит носа. Смотрит и снисходительно улыбается. Так ухмыляются женщины, которые знают, почему мальчишки драли их за косы всю дорогу. Так смотрят женщины, прекрасно понимающие цену этим плавным линиям. Шлюха надо думать. Но отчего-то совершенно плевать. Джокер хохочет безумно, а его уволакивают в камеру. Пятнадцать секунд, но этого вполне достаточно. Он смотрит на нее как голодный зверь из-за решеток своего вольера, изучает, препарирует, разделяет на кровавые полосы и ленты. Вот так. В бредовой горячке она кажется ему овечкой, но циничный опыт подсказывает, какая она на самом деле. Хищница. Об этом говорит все подряд — ее лаковые туфли, волна высветленных волос, жирная полоска губ. Её невинность как его смех. Фейк. И внезапно Джокеру хочется познакомиться с Харлин поближе. Когда его снова приводят на прием к Аркхаму — большому папочке, главному мозгоправу, святому человеку, он уже знает, что именно будет делать, какую цену попросит за право знать. Или желание обманываться. Это ведь вещи одного порядка. Две крайности одной и той же сущности. Любовь и ненависть. Страх и любопытство. Правда и ложь. Джеремия устал, так устал копаться в прогнивших мозгах психопата. Потому что диагноза для его болезни еще не придумали, а ключ выкинут в окно давным-давно. И это бесит старика, выводит из себя. Потому что ведь каждый из нас мнит себя богом, тем самым Пигмалионом, врачевателем душ. И старику пакостно на душе от того, что не может он понять клоуна, не может разобраться, как же у того шарики зашли за ролики, а самое главное — почему? Томительная неизвестность. Задел все-таки пройдоху за живое. - Чего ты хочешь, мальчик? - звучит так по-библейски, словно с ним разговаривает всемогущий бог. О, Джокер знает, чего именно он хочет. Но за так он не скажет. Не разжиться им материалами для научных статей, не позариться. - Не тебя, папаша, - усмехается клоун, голова ходит туда-сюда, словно на пружине. Остатки человеческой природы требуют своего — принять вызов, препарировать, выпотрошить, расчленить это гадостное чувство радости в своей душе. - А кого? - спрашивает Аркхам, на секунду отрывается от своих записей, смотрит на Джокера внимательно и настороженно. И пациент 4479 впервые за три месяца смотрит в ответ. Пожирает взглядом, затягивает в свои черные дыры, разрывает губы в садистской, красной улыбке. И Бог понимает, что говорит с самим Дьяволом. - Харлин, старик, приведи мне Харлин, - усмехается монстр, - я расскажу ей обо всем — о своих страхах, - понижает он голос, - и о детских комплексах, - хнычет тоненько, - и о моих ужасных страданиях, - заламывает комично руки. Выражение лица Аркхама меняется с заинтересованного на презрительное. - Ни за что, - перхает старик. Но иглу в стоге сена не утаишь. Яд Джокера просачивается сквозь морщины и неприступную стену отчужденности. И брезжит свет. - Все-все, - доверительно шепчет Джокер на прощание, салютует двумя пальцами, позволяет увести себя.