J hates H

Его зовут Тибальт. И это серьезно. Ему десять или девять лет, трудно сказать. Однажды Джокер возвращается в логово из Аркхама и видит его. Джокер трет переносицу, массирует двумя пальцами глаза под веками. Сильно надавливает, так, чтобы пошли цветные пятна. Может, тогда мигрень отступит? Его долго не было. Месяца три-четыре. Отдыхал на курорте. От всего. От Харли и рутины, от готэмского национального и от Гордона. Даже от Бэтса. Потому что иногда и человеку, и монстру так нужно одиночество. В его камере не было ничего, что можно использовать. Ни простыней, ни подушки, - только голая, прикрученная к стене кровать. И это, наверное, жестоко. Может, стоит написать жалобу в суд по правам человека? Джокер знает, что всего этого достоин, еще как, не жалеет. Его стражи знают, что ему всего этого не надо, хватит, пожалуй, и смирительной рубашки, оранжевой робы, чтобы сделать задуманное. Так их, шавок. Думали, что перехитрили? Ха-ха. Ха. И вот он дома. И вот перед ним посреди его собственной спальни стоит мальчишка Тибальт. И он не знает, куда себя деть и что сделать. Это так странно. Страньше обычного. Вытаскивает из-за пазухи пистолет, нервно прицеливается. Ворох простыней колышится, раздвигается. Венера рождается из пены. Харли скидывает простынь, сдувает непослушную прядку со лба. И да, раздражение на секунду затухает, загоняется иглой в центр мигрени. Потому что вот она. А вот он. И они не видели друг друга сто лет. Одиночества. И это было хорошо. А вот сейчас, глядя на неё, еще лучше. Сука сладкая. СС. - Пирожок, - то ли шепчет, то ли стонет Харли, выбирается из-под одеял и на всех четырех, в чем мать родила, ползет по кровати к нему. Её белая круглая грудь трясется туда-сюда. Джокер облизывает губы, высасывает лимфу из уголков шрамов. Эта картина словно из его бредового сна. И он хочет протянуть руку. Мешает мальчишка. - Это — Тибальт, - говорит Харли, подползая совсем близко, затягивая Джокера своими светло-синими глазами, с прожилками белого, завлекая своей белой кожей и красными губами. Совершенно без стеснения и опаски. Совершенно. И это бесит. Забыла шавка правила, совсем обленилась. - Я его приютила, бедняжку, - тем временем добавляет Харли, трется щекой о пах Джея, мурлычет, убаюкивет. - Правда ведь, хорошенький малыш, будет нашим. Джокер смотрит на Тибальта, поворачивает голову на бок, шея хрустит так громко и сухо, словно он сделан из хвороста, ненастоящий клоун, на шарнирах. Снова поворачивается. Смотрит на Харли, крутящую задницей, трущуюся лицом о его пах. И это чертовски привлекательно. Но вот только. Вот только это плохой сон. Для нее. Он замахивается, обрушивает свой гнев на её ангельское личико. Все шрамы зажили. Не осталось ни одного. Папочки слишком долго не было дома. Её нос хрустит, его сворачивает на бок, а кровь льется красной патокой. Все это время Тибальт тупо стоит и смотрит на происходящее. Его нижняя губа трясется, но он не издает ни звука. Джокер наклоняется к скулящей Харли, слизывает её кровь из-под носа, словно разъяренный пес. Поворачивается к мальчишке, ухмыляется широко, с прожилками кроваво-красного. - Вон, - рычит. И мальчишка исчезает в ночной мгле, словно его и не было вовсе. Когда тело Харли вновь украшено его дарами, самыми красивыми из побрякушек — синими, красными, фиолетовыми, он позволяет ей сказать: - Пирожок, сладенький, мне так было одиноко без тебя, - она ластится кошкой. - И потому ты привела этого ублюдка. Чтобы он тебя развлекал? - Джокер делает затяжку, поворачивается чудовищным лицом со смазанным гримом к ней. Харли кривит губы. Не боится совсем. Рада, ужасно рада, что он все-таки пришел. - Он еще совсем мал, девять лет, ему нужна семья, - сетует Харли, в голосе зарождаются нотки гнева. Она ведь кошка, которая бродит сама по себе, у кошек не бывает хозяев. - Мы — не семья, - тычет Джокер ей в грудь зажженной сигаретой. Она игнорирует, целует в скулу. Знает все его слабые места, знает рычаги и умеет ими пользоваться. Быть может, Харли для того и создана, чтобы всем казалось, что и он тоже человек. Забавная была бы шутка. Она — его грим, лучший способ притвориться нормальным. Пусть так. - Можно он останется, пожалуйста? - спрашивает Харли. Просит Харли. Умоляет Харли. И это приятно, давненько Джокер не слышал её мольбы. - Посмотрим, - сухо сообщает он, но она не слышит иронии в его интонации, лишь душит в объятьях, запрыгивает сверху, седлает ногами, нагибается, шепчет на ухо: - Люблю тебя, сладкий. - Он только хмыкает, возвращает поцелуй, как умеет, с кровью губ, с кровью сердца. Утром на кухне за столом они сидят вдвоем. Мальчишка и монстр. Джокер и Тибальт. Харли суетится рядом — варит кофе, плещет в него виски, отдирает подгоревшую овсянку от кастрюли. Она так радостна и легка, что даже синяки на запястьях и шее смотрятся бриллиантами. - Как тебя зовут по-настоящему? - спрашивает Джокер, пытливо вглядываясь в глаза мальчонки. Не хорошие, черные, большие, хитрые. - Тибальт и зовут, - хмурится мальчишка. Джокер хохочет, запрокинув голову. От этого скрипучего и совершенно неуместного звука Харли вздрагивает, а пацан вжимает голову в плечи. - Очень хорошая шутка, - отсмеявшись, сообщает Джокер. Допивает кофе, докуривает сигарету, снова смотрит на приблудившегося щенка. Ладно, хуже не будет. Днем Джокер сидит в своей лаборатории. А за стеной смех. За стеной возня и игры. Радость. То, чего он не понимает. Потому что смеяться надо над хорошей каверзой, над шуткой, немного жестокой, немного сумасшедшей, классической. Смеяться надо над его шуткой, когда он скажет. А Харли смеется теперь все больше над шутками мальчишки, все больше с ним. Гуляет с ним. Играет с ним. Заботится о нем. И это глупо, совершенно по-детски, - раз так, то зачем ей вообще ребенок, - но Джокер ненавидит мальчишку с каждым днем все сильней. Ни за что, просто так, разве не этим славится настоящая любовь? А что делать тогда с настоящей, искренней ненавистью? Проходит всего-ничего, каких-то пару дней, но Джокер кипит от ярости. Его бесит эта наглая ухмылка на губах мальчишки, бесит сама ситуация, в которую он попал, конечно же, из-за Харли, бесит, что его так легко облапошили. - Избавься от него, - говорит Джокер, лежа на животе. Харли разминает его затекшие мышцы, но замирает от его слов. - Папочка, пожалуйста, - шепчет она сдавленно, прикасается к основанию шеи, к загривку горячими губами. Но только Джокера уже не разжалобить. - Избавься, хуже будет, - замечает равнодушно Джокер. А у самого руки чешутся. Он хочет, чтобы она нарывалась, хочет, чтобы сама себя загнала в угол, чтобы не было возврата, а мосты горели яркими кострами, отражаясь в их глазах. Это очень плохо, но иного пути просто не существует. - Нет, - упрямо говорит Харли, соскакивает с его спины, всаживает кулак под ребра. А Джокеру только того и надо. Взвивается вверх лентой, пеньковым галстуком, лязгает зубами, смеется. Скатывается по лестнице комом нервов и нерастраченной ненависти, Харли царапается где-то сзади, верещит, визжит. Все бесполезно, все совершенно не имеет значения. Малыш Тибальт набирает чей-то номер на старом дисковом телефоне. Оборачивается на них, прижав трубку к уху, улыбается неуверенно, как-то жалко. Харли визжит, Джокер просто стреляет. Когда в ушах перестает звенеть, воцаряется ужасная тишина. У Тибальта в голове аккуратная дырочка, такая, что с первого раза и не заметишь. Он оседает на пол, продолжая улыбаться. Харли нетвердой походкой идет к нему, опускается на колени, гладит спутанные кровью темные волосы. Поднимает взгляд на Джокера. Он смотрит на неё удовлетворенно, кровожадно и самодовольно, - все вместе. Монстр накормлен, можно жить дальше. А её глаза пусты. Ни одной эмоции, ни тени чувства. Она растягивает губы в улыбке, безжизненной и пугающей, навязанной привычкой, не более. Её глаза ровные и недвижимые, словно озеро. В них нет ничего для него. И Джокер внезапно понимает, что это конец, соломина, сломавшая хребет верблюда. Мир отмирает. В воздухе стоит вой полицейских сирен.