J hates H

Старая пожарная станция заброшена пару лет. Гордон не будет их здесь искать. Или будет, но не сразу. Поэтому Джокер приводит её сюда. Бросает, словно мешок с картошкой, на землю, оставляет лежать пыльной кучей мышц и внутренностей на бетонном ободранном полу. Харли ранена. Не сильно, так, царапина, но этого достаточно, чтобы она свернулась в позе зародыша, абортированного ублюдка, прямо на полу. Поскуливает, шавка, подрагивает, колченогая псина, но все также ждет его жалости, его ладони на загривке, тычка под ребра, хоть чего-нибудь, что бы доказало ей, что он вовсе и не злится. А Джокер лютует. Она опростоволосилась, навела на след, раскрыла логово полиции. Там, где Гордон, там и Бэтмен. А такого развеселого соседа ему не надо, перебьется как-нибудь. Потому что в кошки-мышки Джокер любит играть, а не в какие-нибудь мышки-кошки. Так вот. Логово пришлось оставить, замести следы, исчезнуть из этой реальности не надолго, залечь на дно. У Харли синяк на скуле от рукоятки его револьвера, а на плече рваная рана от полицейской пули, прошившей шкуру костяной иглой. Конечно, она не умирает, но потрепало её хорошенько. Джокер рад. Это заслуженно. Нельзя быть такой глупой и безрасcудной. Без-рас-суд-ной. Слово-то какое. Будто он заботится об этом. Ха. Хэ. Он заботится лишь о том, чтобы они выжили. Почему они? Ответ прост. Харли — нужное дополнение. Верная. Однолюбка, - говорит. Очень полезное качество, когда вся полиция Готэма против тебя. И всего лишь надо было подрезать крылышки вместе с бриллиантовыми браслетами этой птичке, как её там, подружке мэра в общем. А Харли, сука, не сдержала слова, привела за ними всех бравых копов, каких смогла собрать. Сорока-воровка. Джокер оставляет её лежать на полу, в куче светлых кудряшек с прожилками красного, перепачканного кровью светлого меха и высоких каблуков. Его детка - красотка, как пить дать, даже с разбитым лицом, вся в слезах и хлопьях туши. Он удаляется на верхние этажи пожарной станции под звуки её всхлипывания. Музыка. Джокер ложится спать. Вот так просто. Не изобретает колесо, не придумывает план побега, не делится с красноглазыми крысами, снующими в коридорах, своей жаркой яростью. Просто закладывает руки за голову и ложится спать. Потому что так чертовски устал, потому что заебался спасать эту паскуду. Ту, которой помощь не нужна, засаживать занозу глубже в задницу. Ха-ха-харли. Чтоб ты сдохла, что ли. Джей просыпается в кромешной тьме. Станция отстоит от Готэма достаточно далеко, на другом берегу реки, почти что на острове. Здесь даже бомжи больше не живут. Все, что осталось — старый продавленный матрас и пустые бутылки. Он лежит на полу, смотрит в потолок, как бликуют на нем огни большого города, мешаясь с синим, красным, золотым. Цвета напоминают о зазнобе. Расправляет затекшие плечи, закуривает, харкает прямо под ноги. Никотин проникает в поры кожи, обволакивает легкие, и это так успокаивающе-хорошо, так нормально, словно он не один против всей полиции города, словно у него нет этой самой пиздецовой пятой ноги. Ладно же. Встает, кряхтит, спина разламывается. Спускается вниз на три пролета. - Харлс! - зовет громко, голос гулким эхом разлетается от старых кирпичных стен. А в ответ только стылая тишина, молчание, словно на радио-волне, замершей навечно, - выходи к папочке! - повторяет он, но ответа снова не получает. Кружит по станции, ходит взад-вперед, возвращается в темный угол, где оставил её. На месте. Дьявол не утащил её в ад, не повезло. Тыкает носком ботинка под ребра. Реакции ноль. И, может, все же сдохла. Тыкает сильнее, с нажимом. Она не дергается и не стонет. Морщится, наклоняется ближе. Дышит, лихорадит, дама в опасности и в обмороке заодно. И надо бы её вот так оставить, да только взваливает отребье на спину, несет два пролета, снова бросает на пол, тяжело дышит, опираясь на колени. То ли он стал слаб, то ли она пожирнела. Скорее второе. Усмехается, скрипит зубами. Снова поднимает её на руки, относит туда, где оставил продавленный заблеванный матрас. Укладывает на живот. Потрошит её шубу, грязное от крови и пепла платье. Рана выглядит не опасно. Но и не хорошо. С ней нужно что-то делать. Наверное. Джокер сидит у спины, смолит последнюю сигарету, выпускает дым кольцами из носа. Щекочет ноздри, рождает улыбку на лице. Надо просто бросить её здесь и идти дальше. Она - балласт, бесполезна совершенно. Может быть, её найдут и подлечат. Но ему она больше не помощница со всей её щенячьей верностью. А Харли ворочается и стонет что-то нечленораздельно. Мяукает, и может быть, даже плачет. Сраная кукла. Открывает свои голубые, мутные, словно катарактой пораженные, глаза, смотрит на него. Пялится трупом из могилы. Её пошлые, кроваво-красные губы ухмыляются ему. Облизывается, делает смешную и жалкую мордашку, снова падает в зыбь. Джокер тушит сигарету носком ботинка, встает, засовывает руки в карманы тренча и выходит прочь. Возвращается с початой бутылкой водки, целой пачкой сигарет и головной болью. Курит ещё одну, жадно глотает никотин усталыми легкими. Ладно, время пошло. Харли сидит, привалившись к стене, кутается в грязный полушубок, жмется в углу импровизированной кровати. То ли в сознании, то ли хочет быть. Джокер выбрал бы второе. Ему сейчас ни к чему все эти писки и визги. На старой пожарной станции есть душевые. И, может быть, - слабая, тщедушная надежда, - в трубах скопилось немного воды. Откручивает вентиль, ждет секунд десять, лейка перхает натужным шипением, вылетают струи ржавой, желтой жижи. Ждет ещё секунд пятнадцать, придерживая еле стоящую на ногах Харли. И это странно, но вода становится чистой. Ледяной совсем, но ему того и надо. Сдирает с Харли блестящее платье и грязный мех, оставляет её дрожать совершенно обнаженной, толкает грубым тычком прямо под воду. Она открывает рот, словно рыба, попавшая на сушу, глаза расширяются, лезут из орбит. Но на это плевать. Не сдохнет, раз до этого не удосужилась. Харли скребет по душевой неслушающимися пальцами, пытается сказать что-то севшим голосом. Его тренч стоил четыреста баксов. Давно. Джокер заворачивает Харли прямо в него. Бесит ужасно, но другой сухой одежды нет. Её — вся в крови. Рана, вроде как и плевая, но Харли смогла устроить драму и из такой казалось бы крошечной царапинки. Она идет сама, и он может отдохнуть. Она такая тяжелая, дрожит вся, кутается в его тренч, опирается на его плечо. Доводит все же, заставляет опуститься на матрас. Достает нож, а она только смотрит, пялится на него своими оленьими синими глазами. Распарывает матрас, словно мясник, достает комковатую вату, засучивает рукава, пихает руку в чрево глубже. Харли смотрит неотрывно, а Джокер достает умело белые хлопья, тянет нитки, рвет и режет лоскуты. Он крутит пальцем, заставляя её повернуться. Харли поджимает колени, спускает тренч до локтей. Рана кровит, выглядит болезненно и по-дурацки, словно алый росчерк на белом снегу. Такой след останется, если вышибить мозги с десяти шагов зимним утром. Джокер знает, улыбается, словно кот. Это придает ему сил. На такой случай в пряжке ремня есть игла. Прошивает кожу, проглатывает её свист сквозь плотно сжатые губы. Пробивается иглой в её тело, словно насилует. И ей больно. И ему не радостно. Вот так бывает. Усталость просто. Шьет быстро и размашисто, словно скорняк. И может, даже шрам останется, наплевать, хочет скорее закончить. Хочет выпить, закурить хочет. Быстрее же. Навязывает узелок, перегрызает нитку зубами, её кожа, горячая и просоленная, слишком близко. Приваливается спиной к стене, сидит и курит. Она сидит напротив в слабом уличном свете, скорее уж в уличной темноте. Но её силуэт, словно цветные пятна под веками, все равно выделяется. Харли переползает чуть ближе, тихо, совершенно по-змеиному, устраивается рядом с ним. Джокер предпринимает жалкую попытку отпихнуть её, толкнуть, вынудить убраться туда, откуда вылезла. Но Харли не отстает, цепко впивается в сгиб его локтя пальцами. Они сидят и смотрят на темный проем окна. Джокер курит. Харли кладет голову ему на плечо. Шрамы расползаются вымученной ухмылкой. Он предлагает ей сигарету. Все, что у него есть.