J hates H

Рыжая-бесстыжая, так говорят об их породе. Но Пэм все равно. Взбивает локоны нервной рукой, поправляет лямку платья. Ей нечего скрывать. Скользит зеленой лозой по клубу, стелется, пригибается к земле под своим грузом. Красота в глазах смотрящего, она хорошо запомнила поговорку. И вот в глазах Гордона, всей королевской рати, она - злодейка, в глазах дурочки Харли всегда была супер-героиней. И так бесит, что сейчас ничего не может сделать, не может спасти маленькую девочку с волосами мягкими, как перо пташки, с широко раскрытыми синими глазами и по-детски трогательными губками бантиком. Кончено, Пэм любит Харли, что тут скрывать. И может быть, не так, как любит её Харли. Но сейчас это все неважно. Она расколдована, из принцессы в тыкву, потерялась маска супер-героини, не может больше спасать Харли, не смогла. И потому она в «Айсберге». Ей нужно напиться, залить глаза, вдрызг, чтобы кричать и материться, чтобы проблеваться, проплакаться своим горем, заснуть трупом на тяжелой подушке, забыть хоть на секунду о том, что она не успела. Не спасти ничего и никого. А Харли ведь называла это крошкой. В горле горький комок, не сглотнуть, не сплюнуть, катать его по трахеям, жалеть себя. Вот всё, что остается. Пэм взгромождается на барный стул. Она ещё не пьяна, но чудится — Джокер рядом. Подслеповато щурится сквозь блики стробоскопа, пытается разглядеть соседа. И самое смешное, это правда он. Бухает, пока Харли воет в уголке, свернувшись в позу зародыша. Мерзкое слово. У него виски совсем на донышке, рот смолит сигарету почти до бычка. Он ухмыляется никому конкретно, играет ножом, перекатывает его между пальцев, срывает лоскуты кожи, пускает кровь. Радостно ему, паскуде, весело. Памеле нужно что-то сделать, дать ему сдачи, за Харли, за всю эту ситуацию, за то, что вот оно так вышло. А он виноват, конечно. Мудак бесчувственный. Памела не хочет сцен. Это глупо, Оззи будет не рад, а с ним Пэм ссориться не готова. Да и по-детски это все. Разбитую чашку не склеишь, засохший цветок не заставишь дать побеги, а крошку не вернешь Харли. Пэм бьет Джокера по плечу, всаживает ядовитый шип в мышцы, может быть, ах если бы, задело кость. Тренч трещит, рвется. Памела довольно ухмыляется. Джокер обожает свои тряпки — весь этот гнилой и дешевый образ. Так приятно подмочить ему репутацию, выдернуть пару перьев из павлиньего хвоста. Джей поворачивается, его глаза такие черные, маслянистые, словно пленка нефти на океанической глади, отрава в бокале с вином. И Памела ждет злости, вызова, ярости. Только этого всего нет. В его взгляде пугающая пустота, тягучая, совершенно космическая. Дыра размером со вселенную. Он смотрит, ухмыляется по привычке, давит эту улыбку, словно вскрывает гнойную рану. И у Пэм в горле ворочается что-то склизкое и противное, словно собственное сердце прыгнуло из груди в глотку. - И ты здесь, - выдает Джокер, перебирает пальцами по стойке. Кровь катится по костяшкам, засыхает бурой коркой. Памела ничего не отвечает. Заказывает водку с содовой. Она бы отсела от Джокера, но клуб битком набит, не вздохнешь, не двинешься. А потому она остается сидеть на своем месте в этой кунсткамере злодеев. Своя среди своих на самом деле. Чувствует себя сегодня чужой. Потому что «Айсберг» - это вечный праздник жизни, ей же предстоят похороны. Пэм пьет водку жадными глотками, будто это вода. Подумают, что пришла надраться, будут недалеко от правды. Именно за этим нелегкая занесла. Джокер рядом ворочается, дергает пораненым плечом, шипит. Памела так ненавидит его в эту секунду, так хочет убить, растерзать, распотрошить. Да только никому это облегчения не принесет, ничего уже не исправит. Вот именно поэтому Памела не всаживает нож в спину Джокера, не заставляет лиану обвиться вокруг его шеи, давить-давить, пока он не посинеет, не упадет кулем на землю. Сладкая мечта. Вот почему Памела спрашивает его: - За что ты её так? Что она тебе сделала? - Джокер поворачивается на её голос, смотрит, пялится. Памеле кажется, что сейчас он вскроет её грудную клетку своим взглядом, размажет кровь по белому красивому платью. Но вместо этого он просто усмехается и качает головой. Ничего не говорит. Пэм сжимает кулаки, Пэм скрежещет зубами. Это так несправедливо, так чертовски неправильно. Вот теперь ей хочется выбить из него всю дурь. - Ты понимаешь, придурок, что из-за тебя она уже никогда не оправится?! Ты понимаешь, что ты отнял у неё единственное хорошее, что было?! - Памела почти срывается, перекрикивает музыку. И вот тогда Джокер хватает её за запястье. Все также пусто и скупо ухмыляется, все также держит марку, но Пэм знает, что по щелчку выключателя, по желанию безумного гения, он уже превратился из забулдыги-завсегдатая бара, плюшевого и совершенно безопасного, в чудовище кровавое и жуткое, в монстра форменного. И Пэм рада. Именно монстру, убившему крошку, она и желает отомстить. Джей её мало интересует, ей нужен сам Джокер. Кровь с его пальцев перетекает на её платье, окрашивает кружево по краям черно-красным. Джокер дергает её вверх, и Памела подчиняется. Могла бы сопротивляться, но ей не нужно. Она хочет его всего лишь для себя, без гомона толпы, без лишних глаз и ушей. И монстр её прекрасно понимает, поддерживает. Расправа — дело двоих. Они выходят из «Айсберга», держась за руки, словно любовники, цепляясь друг за друга, как утопающие. Когда дверь, ведущая на задний двор, захлопывается, Джокер тут же впечатывает её в стену. - Как же ты меня задолбала, сука, - сладко шепчет в самое ухо. - Как же я хочу поделиться с тобой своей радостью, - улыбается шире, до натянувшейся на скулах шрамированной кожи. Памела дергается, но ничего не может сделать. Не рассчитала сил, попала в ловушку. Не боится Джокера, никогда не умела, видит его насквозь, знает, что там на изнанке. Но сейчас на неё смотрит вовсе не Джокер. На нее пялится нечто действительно страшное, чужеродное, безумное. Нет, не так. Настолько иное, что понятие разума к нему неприменимо. И это чудовище сейчас её разорвет. - Пиздуй к ней, - внезапно Джокер прочищает горло, выпрямляется и отпускает Пэм, - может быть, хоть тебя послушает. В конце концов, бабские же дела. Он закуривает, сутулит плечи под холодным осенним ветром. Памела одергивает пальто, прячет в рукав скукожевшееся кирпично-красное кружево, хрупкое и ломкое, как её самообладание, как малышка Харли. Выпрямляется, смотрит на Джокера, нервно жующего кончик папиросы, сжимающего рваными губами сигарету так, словно это как-то поможет. Он оборачивается, роется в кармане. Достает что-то и кидает Пэм. - Уже без надобности, - говорит, сплевывает на землю и идет прочь. Пэм разжимает ладонь. Смотрит в свете уличного фонаря на детскую пустышку. Инкрустированную бриллиантами, сиреневую соску. Нагибается совсем близко. Читает надпись на ленте. Закусывает губу. Крошка, кусочек пирога. Харли так всегда говорила.