J hates H

Джокер смотрит, как она болтается на тросе. Выделывает невообразимые па, дурачится и дурачит. Всю эту пеструю компанию — сурового Дэдшота, тупого Бумеранга, сучку Уоллер. Из нее все же получилась отличная шутиха у трона короля, его трона. Он затаскивает её в вертолет и обнимает первым, будто так оно и надо, словно он ждал ее. Наверное, все-таки ждал. Так много лишних действий совершил, чтобы достать ее, совершенно ненужных и таких глупых. Он давно не чувствовал себя глупцом. Разучился за долгие годы самодовольства и превосходства, этих подковерных игр с Бэтси. Но когда он её видит, с размазанными тушью и помадой, с кровоподтеками и драными колготками, он её обнимает. Прижимает к себе, считает ребра, слушает сердце, изучает, не препарирует. И, наверное, она ему так нужна, что хочется выжать из неё весь сладкий сок, опьянеть от её запаха и ощущения, больше никогда не трезветь. И, быть может, Джокер сказал бы, что это херовое чувство, только Джек в его голове думает совершенно по-другому. Лопасти вертолета поворачиваются и трепещут, словно крылья птицы. Джокер обнимает Харли Квинн, как мужчина обнимал бы женщину. На перроне, после долгой разлуки, на пороге дома, после тяжелого дня, на исходе кошмарной ночи, когда наступил рассвет. И совершенно точно, Джокер никогда не обнимал её вот так. Он говорит ей глупости про медвежью шкуру и содовую из виноградных косточек, рычит ей на ухо глухо и удовлетворенно, а она смеется, гладит короткие волоски на шее, называет его так, как она одна умеет. Пирожок. Бесит и радует одновременно, рождает ненависть, благоговение, радость. Он изобрел её заново, сделал под себя, легкой и доступной, совершенно понятной и линейно-простой. Только сейчас её глаза — как кровавые океаны, синие с прожилками красного. Лопнувшие сосуды. И ничего более загадочного он не видел в своей жизни. Потому что она совсем не такая, какой он её себе представлял. И у них есть вот этот шанс — один на двоих. Дергает за хвостик, насилует её губы поцелуем. Разная помада, жирная, липкая, смешивается. И вот теперь они снова вместе. Снова могут тянуть эту лямку, играть в эту дурацкую, но такую веселую игру. Жизнь. Смерть. Все смешивается в тугой комок нервов и желаний. Все они не растрачены. А вертолет ворочает лопастями, несет их куда-то к горизонту. И это все можно было бы назвать хэппи эндом, если бы пленки хватило, если бы язык повернулся. Джокер хочет ей сказать. На самом деле. Да только он не умеет делать правильные вещи. Словно они в зеркальной комнате, а все зеркала разбиты. И потому просто обнимает, пялится в свое отражение в её глазах. Этот конец им очень подходит — он ведь веселый. На другой Джокер не согласен, не приемлет. Плохие концы для героев, для злодеев можно оставить короткий кадр и отдаляющуюся камеру. И можно еще веселенькую музычку, чтобы с помпой, с чувством. Ракета врезается в вертолет, словно пуля в сердце, проходит насквозь, повреждает кабину пилота. Джонни кричит ему что-то, и Джокер оборачивается, смотрит, как догорает их счастливое однажды. И бесит, так неимоверно бесит, что их прервали, что не дали насладиться этой короткой передачкой в застенках — губы в губы, дыхание к дыханию. Момент безнадежно испорчен. - Теперь только мы с тобой вдвоем, а, детка? - говорит он, а лопасти вертолета перхают, крутятся с трудом, корпус кренится, валится в черную пропасть. У них больше нет никаких шансов. Трясет страшно, безбожно. Шею опаляет горячим, огненным дыханием самого бога. И это страшный суд для них двоих — за все злодеяния. - Я готова, - говорит Харли, улыбается так по-детски открыто и доверчиво, что и ему самому хочется верить. А потом она падает в пропасть, кричит и падает, будто бы в замедленной съемке. Джокер подается вперед, пытается удержать её ускользающие пальцы, ловит кожей мгновения тепла, эмоции, упускает, не справляется. Кричит яростно и по-звериному. Это его сознание, его разум утекает сквозь трещины в черепе, все человеческое, что у него когда-либо было или осталось. А Харли все падает и падает в бездну. Секунда. Две. Вечность. В воздухе скрежещут лопасти вертолета, летает воронье. Или ангелы, быть может. Харли, его лучшее творение, его ян, словно падающая звезда, катится на край небосклона, исчезает из виду. Его подельники кричат, горят заживо, но Джокеру все равно, он все пялится и пялится сквозь чадящий дым на пики небоскребов, все пытается разглядеть её среди обломков и догорающих кусков воздушной машины. Но ее нет. Больше нет. И миг действительно превращается в бесконечность. И совершенно точно Джокер жалеет, что не сказал ей всех вещей, которые мог сказать, не сделал всего, что мог сделать. Не дернул за хвостики, не ухмыльнулся в лицо грязно и самодовольно, не размазал помаду на её губах в самый последний раз. Пальцы хранят ощущение её кожи даже в перчатках. Но повторно оживить глиняную статую не под силу даже Джокеру. Вертолет кренится на бок, умирающей тушей падает в сердце города. В ушах звенит, барабанные перепонки лопаются, набирают кровь. Он улыбается в последний раз, прежде чем отправиться в адское пекло. Нет причин, чтобы все заканчивалось вот так. Но все же это конец. И шансов у них больше не осталось. И не было никогда, если по-честному. Если бы Джека спросили, стал бы он что-то менять, если бы мог, он бы усмехнулся, покачал головой. Нет, не стал бы. Самый лучший конец. Для них двоих.