J hates H

У Харли много шрамов. На спине и поперек. На тонких запястьях и поверх зарубцевавшейся толстой соединительной ткани. И эти шрамы — её путь домой, те самые крошки, которые разбросал Ганзель для Гретель. Для того, чтобы она могла встать да хоть из могилы, прийти к нему, вернуть ему то, что принадлежит, то, что сводит с ума и не дает сосредоточиться. Сердце. Червивое. Глупое слово. Блядь. Она лежит на боку и дышит ровно, почти так, как и надо. Но Джокер знает, что все теперь совсем не так. Потому что теперь она хрупкая. Она всегда бежала вперед, ощерившись, словно кошка, это она спасала его, срубала головы врагов, если было нужно, и если нет. Все одно. Но теперь он должен ее защищать. Иначе она погибнет. И это в лучших традициях глупого кино. Это в лучших традициях таких, как Джинни. Джокер сухо усмехается, чуть слышно. Харли думает, что он бы воскресил мертвую Миссис Напьер, если бы только мог. Но это иллюзия. Он бы повторно отправил её на шесть футов вниз, если бы мог, и еще, и еще. Потому что она была хрупкой, хрупче Харли, гораздо хрупче, а потому была бесполезной ему. Не говоря о том, что прошлое в прошлом. Харли поворачивается к нему лицом, ресницы трепещут, дергаются, в напряжении, всегда так. Но она не просыпается, высвобождает только руку из-под подушки. Правую, куцую, без указательного пальца. Самого важного. Им она жала на курок, им подманивала жертв. Теперь похожа на героиню мультфильмов, тех, в которых все в перчатках, а пальцев всего четыре. Харли тоже теперь любит перчатки. Джокер может отомстить, конечно, сделает. Не за нее, за себя. У него была идеальная красотка, малышка на миллион, сейчас у него только жертва. Кусок мяса, возможно, что и под замену. В его подвалах много вот таких Харли, если выбрать лучшие части, получится то, что надо. Но ведь этого все равно будет недостаточно. Потому что он так долго лепил её под себя, так долго делал её идеальной, а на самом пике, когда наступила кульминация, её отобрали. Разломали на чертову кучу паззлов, прислали пару деталей на память. И за это грязные ублюдки поплатятся. Он тоже умеет разбирать на части. Деструкция ведь проще, чем созидание. А в этом он мастер. Только нужно немножко притормозить, растянуть удовольствие, так, чтобы хватило солнца в карманах надолго. Харли открывает свой синий глаз. Один. Как циклоп пялится на него, черный провал зияет чужой вселенной, вбирает в себя крошечные блики уличного света от фар машин, засасывает в пространство такое далекое и пугающе ненастоящее, что остается только не моргать, смотреть в ответ. И Джокер смотрит. Ненавидит её пуще прежнего, потому что её бровь изгибается дугой, тело пружинит и пышет этим смехом хрустящим, как битое стекло, этой удивительно-печальной радостью. Совсем другими эмоциями, которых у Харли не было. Потому что Харли была красавицей в их тандеме. Теперь же превратилась в настоящую тыкву. И вина очень херовое чувство. Джокер спихивает её с кровати одним ловким движением. Харли падает на пол, ойкает, потирает ушибленную задницу. - Завтрак, - шипит Джокер. Как всегда, как обычно. В горле саднит от желчи, от ненависти к ней, её унынию, бесстрастности, её заломаным ручкам. Думает, что еще пару костей нужно сломать, пару сухожилий вырвать, так, для комплекта, чтобы не строила из себя бедную родственницу, чтобы не смела думать, что ему её жаль. Жалость — удел слабаков. Хрупких цветуёчков. Харли кивает головой. Отправляется в ванную, наматывает на голове небрежный узел из светлых кудряшек и черных проросших корней. Джокер смотрит на её отражение в зеркале сквозь полуприкрытую дверь, наблюдает, как она сплевывает в раковину зубной порошок, как малюет губы кроваво-красным, закрывает дупло от глаза повязкой. Черной тряпкой, чтобы смотрелось не так ужасно, чтобы не пугать наемников, выглядеть совсем уж залихватски, по-пиратски. Выходит в шортах и майке, в которых спала, не удосуживается надеть что-то приличней. Джокер вскидывает бровь, ждет, когда она одумается, запахнет халат, хоть бы и его. Но она пялится в ответ, посылает воздушный поцелуй и, вихляя бедрами, выкатывается за дверь. Смеется глухо, подначивает, сука. В такие минуты Джокер знает, за что выбирал. Свешивает ноги с кровати, сидит пару минут, погрузив пальцы в растрепанные жирные волосы. С кухни доносится нестройное пение и хлопки в такт. Ему кажется, что он в церкви какой-то, в гребаном госпел-хоре. Только некого уже восхвалять. Бога нет, или умер, или вышел покурить, хер его знает. Аромат бекона и подгоревших тостов забивает ноздри. И это так знакомо, так привычно, его личная рутина. Больше года жил без нее, ничего как-то. Но вот сейчас хочется смеяться. Запрокидывает голову, втягивает носом жирные грязные запахи, хохочет, перхает, снова смеется во весь голос. Вскакивает. Зачесывает пятерней волосы назад, накидывает халат. Вьется пурпурной птицей за спиной, пока он спускается вниз. Курит сигарету, насвистывает песенку. И наемники услужливо расступаются, пешки занимают передовую. Он не король, не мнил себя таковым никогда. Но желтые писаки, нахлобучившие ему корону всю в потеках крови, еще поживут. Пусть их. Приятно даже. Харли вертится у плиты, подмахивает задом так, словно кто-то её трахает, а она извивается, стонет что-то под нос, почти кончает. Такая же, как раньше, глупая, спесивая, радостная, не заткнуть. Её бедра выделывают неприличные пируэты. Чтобы скрыть пошлятину, Джокер прижимается сзади, кладет руки на талию, запускает пальцы под резинку шорт. Харли ойкает и глупо хихикает. А он умещает подбородок между плечом и шеей, пытается поймать зубами мочку уха. Харли дергается, словно от удара. Это была вторая деталька, которую ему прислали в бархатной коробке. Забыл же. Блядь. Бесится, дичает, бьет ладонью по лицу, не сильно, почти что ласково, чтобы пришла в себя, перестала унижать их обоих этой жалостью, этой колченогой недоэмоцией. У него своих-то не осталось никаких, не хватало, чтобы и Харли все растеряла. - Сука, - шепчет Харли совершенно по-змеиному, ловко разворачивается в его руках. Её единственный глаз наливается кровью, заполняется ненавистью. А Джокер лишь невинно ухмыляется, выставляет ладони перед собой в знак примирения. - Эй, босс... - произносит кто-то высоко и испуганно. Харли и Джокер поворачиваются одновременно. Джокер хочет сказать что-нибудь страшное и едкое, осадить мальца, чтобы кишки завязались узлом, чтобы уполз подальше. Но не успевает. Харли хватает пистолет с кухонного стола и стреляет. Попадает в голову. Ровно, идеально. Джокер не обращает внимания на тело, пялится только на средний палец Харли на курке. А потом он целует её в губы. Сильно, смачно, до асфиксии. Лижет языком щеку, нос, щербатый куцый глаз. Словно преданный пес. Она смеется, фыркает, вытирает рукавом лицо, дает ответную пощечину. Джокер ловит её за запястье. Сжимает сильно, до хруста. Она стонет. От боли, от похоти. Он смотрит на свое лучшее творение. Зеркало. И никакой жалости.