J hates H

- Через месяц идешь на похороны. Примерно, - говорит Джокер. Закуривает, пьет черный кофе, читает газету. - На чьи? - усмехается Харли, ерзает на стуле, запихивает промасленный кусок блинчика в рот, снова усмехается, сетует с набитым ртом, - Мы устраиваем для кого-то вечеринку? Джокер отрывается от чтива, смотрит в ее голубые, наивные глазища, тянет сигарету, перхает дымом. Она с ним всего без года неделю, эта прилипала, и он не знает, нормально ли это, но выхода все равно нет. Манит её крючковатым пальцем, улыбается, на живца, острым ножом прямо по сердцу, чтобы не сорвалась, чтобы не выбросило на сушу жабрами наружу. Харли тянется всем телом, налегает грудью на стол, оказывается нос к носу с Джокером, нежится в лучах его внимания, впитывает это редкое ощущение нужности, цельности. Важная, нужная, на полсекунды — центр его вселенной. Ха. Хороша же шутка. - Сначала, тыковка, нам нужно в другое место, - Джокер полностью игнорирует её последний вопрос, улыбается широко, уверенно, по-настоящему, улыбается так, чтобы она поверила в искренность его намерений. Нужна ли ему её вера? Сомнительное чувство, ненужный капитал к его приобретениям, главное из которых, - она сама. Но он все равно предвосхищает её визг и трепет, её совершенно девчачий восторг. Говорит только в машине, когда шрамы заклеены ровным слоем грима, улыбка по-голливудски открыта и беззащитна, а рубашка — чистая, свежая, лишь на отвороте три засохших бурых пятнышка, за удавкой галстука и не видно. Джокер произносит эти слова вслух, два магических, шаманских созвучия, ждет от нее потока радости, экстаза, божественного откровения. Всего, чего угодно, но только не молчания. - Давай поженимся, - витает в воздухе его предложение. Совершенно практическое и очень нужное им обоим, но совершенно неоправданное. Джокер уже чувствует себя дураком. И странно, вовсе не потому, что приходится выцарапывать из себя эти слова, - не так уж и сложно, раз для дела надо, - а потому что она молчит. Сидит на пассажирском, не пристегнутая, молчаливая. Джею хочется ударить по тормозам, чтобы она вылетела через лобовое стекло, чтобы кровила вся, с ног до головы, стонала бы, молила бы о смерти. Если резко остановиться, хотя бы разобьет лоб о приборную доску, - мстительно думает он. Удивительно, но Харли надела приличное платье, почти закрывающее колени, синее, как её глаза, такое правильное что ли, детское, с белым воротничком. Оно подходит школьнице, подойдет, чтобы поставить закорючку на бумагах. - Если нужно, давай, - отвечает Харли серьезно. Наверное, Джокер не видел никогда её такой серьезной. Все смехуёчки, улыбки украдкой, пошлые стоны. И никогда вот так. Ему хочется дать ей подзатыльник, чтобы расплакалась, разревелась, не сидела так, ужасно ровно, как струна, натянутая на горле его врага, его самого. Он спускает ей эту вольность - «если нужно». Потому что, хуевое чувство, конечно, но бесит же — она не пышет радостью безумной, не вешается на его шею, не верещит так, что не заткнуть, не липнет так, что не отодрать. Для неё это нужно, и для неё это важно. И чувство это паршивое. В мэрии они проводят от силы десять минут. Он получает новенькое свидетельство о браке, а она получает его фамилию — Напьер. И раньше говорил, не удивлена, но все же пристально рассматривает свое имя рядом с его фамилией. Потом вздыхает, улыбается впервые за весь день, с самого утра, просовывает руку в его ладонь. И он сжимает. Как никак, теперь она его жена. Тупо ужасно, но без этого не обойтись. Свидетельство похоронено в сейфе, подальше от глаз, колец они не носят, естественно. Все остается на своих местах, идет своим чередом. Но Джокер же знает, не может забыть, как гору мусора, которую выкинул из головы, не может просто отфильтровать и стереть. Он знает теперь, что она — его жена. И это бесит. Так бесит, что хочется кричать. Он ненавидит эту свою вынужденную несвободу, ненавидит до дрожи в пальцах, до выбоин и отметин на её молочно-белой спине. Харли терпит, как и всегда, выносит его дурной нрав и ужасное настроение, ничего не говорит и не просит, по большому счету. Он и так ей дал слишком много, все карты на руках. Наверное, поэтому и храбрится. Утром готовит завтраки, днем штопает его носки, а вечером отправляется на дело, чистит пушки, стреляет метко, ранит пулей врагов, ранит взглядом его. Пора признаться, ему не по себе от этого её взгляда. Ему не по себе от этой их маленькой игры на двоих — в чертову семью. И похерить бы это чувство паршивое, но не может. Злится ещё больше, лютует, зверствует, мажет красным по белому. И это замкнутый круг. В четверг утром все как обычно. Только Джек Напьер мертв. Наконец-то измерен, взвешен, уложен в сосновый ящик, отправлен на шесть футов под землю, объявлен мертвым. Джокер потирает ладони. Он очень долго ждал этого. И дело вовсе не в деньгах. Хотя без них в этой истории не обошлось. - Сегодня, - говорит Джокер, бросает Харли черное платье, - сегодня ты идешь на мои похороны, веселая вдова. Харли смотрит на него долго и пристально, не может толком понять, чего он от нее хочет, зачем все это. То невеста, то вдова. Несмешная шутка, - читает по её глазам. Но отступать им уже некуда. Слишком много пройдено. И в горе, и в радости ведь, как там говорилось? Настало время доказать свою преданность по-настоящему. Джокер одевает её в черную органзу и кружева, заворачивает, словно подарок, словно черную розу на собственную могилу. Для всех, кто будет смотреть, вручает ей свидетельство о браке, усмехается, треплет по щеке. А Харли стоит — ноги длинные, белые, каблуки высокие, лаковые, платье-шлейф полощет на ветру. Она похожа на черно-белую птицу, красивую, дикую и печальную. Краше, чем была на свадьбе. И Джокер качает головой, смеется. У них все на прокрутке, все по-быстрому, квики. Ха. Это все же хорошая шутка. Отпускает её на честное дело, совершенно законное. Давно такого не делал. Но она может ему помочь. Ведь она его наследница. Она может забрать то, что когда-то принадлежало Джеку Напьер, то, что принадлежит и Джокеру отчасти. Все. Деньги. Драгоценности. Облигации. То, что нельзя украсть, но только получить. Память. Прошлое. То, что он так ненавидит, а потому хочет всеми силами уничтожить. Харли возвращается поздним вечером. Садится на крыльцо, закуривает. Бросает сумку на ступеньку рядом. Джокер подкрадывается в ночной мгле, цепляет крючковатым пальцем добычу. Бумаги. То, что ему так нужно от его веселой вдовушки. Хочет убраться восвояси. Его мысли прерывает её всхлип. Она сидит на рассохшихся ступенях их дома и рыдает в голос, совершенно отвратительно и ужасно надрывно. Потому что это не пшик, не фейк, не дешевая клоунада. Она плачет по нему. И это по-настоящему. За секунду Джокеру хочется тоже стать вдовцом, всадить ей нож. Немеет от ярости и натуги. Ненавидит её сильнее, чем прежде. Скрежещет зубами. А она плачет, закрыв лицо ладонями. Горюет по нему такому, каким он был когда-то. Жалеет это чудовище. Джокер вздергивает её за хрупкие запястья на ноги. Она еле держится, смотрит в его изломанное лицо в полумраке, не отрывается. И внезапно, слишком поздно, конечно, Джокер понимает, что это все не от жалости. Он хочет остановить её, заткнуть, но она оказывается проворнее. Всхлипывает, разлепляет запекшиеся губы, шепчет: - Я люблю тебя, Джонни. И вот тогда он бьет со всей силы, впечатывает кулак в ее лживые губы, в её сладкие, отравленные соцветия. Она падает на землю, а он молотит по ребрам носком ботинка, пинает её, словно нашкодившую шавку, словно дворнягу, докучливую сучку. Испытывает удовлетворение, спокойствие, тихую радость. Все потому, что она ведь лживая, эта девка, порочная, нет ей веры никакой. И её словам. В горе и в радости, ха. Через много часов, Джокер находит Харли в ванной. Она сидит на краешке, обрабатывает раны и синяки мазью, морщится, но больше не плачет, совершенно спокойна. Выжала из себя всю жалость, к себе, к нему тоже. Она поднимает на него взгляд, смотрит почти снисходительно: - Можешь порвать свидетельство, если хочешь, свою службу сослужило. Джокер рычит сдавленно, ругается коротко и грубо. Кидает Харли стальное кольцо, хлопает дверью и выходит вон. В горе и в радости.