J hates H

Джокер кашляет в кулак. Будто что-то попало в горло, застряло на слизистой. Не может понять, что с ним не так. Поворачивается на другой бок, кашляет судорожно и часто, задыхаясь, перхая в кулак. Прикрывает рот ладонью. Вот именно сейчас Харли ему будить не хочется. Заснула, наверное, полчаса назад. Спит чутко, рот распахнут, ресницы дрожат. Лицо опухшее и влажное от слез. Жалкая. Безалаберная. Бесполезная совсем. Джокер выбирается из постели. Кутается в махровый халат, запахивает плотнее, вываливается на лестницу, прислоняется горячим лбом к холодному металлу перекладины. Стоит так несколько секунд, считает про себя окровавленных зверушек, перескакивающих через изгородь. Не заснуть ему этой ночью, как ни крути. Лихорадит, знобит, разгоняет сон. Джокер приходит на кухню, достает с верхней полки прогорклый виски, плещет в кружку с веселенькой рожицей оленя. Рождественская кружка. Садится на стул. Спина скрипит, кости щелкают. И кашель рвется рваной лентой из груди. Тянет виски, морщится. Ужасный вкус для ужасного вечера. На часах три пятнадцать. В доме ужасающе тихо. Вот в такой час, при таком раскладе и нужно валить. Как коту нашкодившему, старому совсем, доходяге. Валить, чтобы умереть в одиночестве. Потому что человек — самое одинокое существо во всей вселенной. Джокер стар, Джокер дряхлым стал. И все это замечают, сколько не вали дураков. Потому что вовсе они и не дураки. Не поможет в излечении его болезни отделение головы от тела. Потому что, словно у заморского чудовища, у гидры какой-то, они всё растут и растут, языки поганые разносят зловонные слухи. Джокеру недолго осталось. Джокер скоро умрет. И вполне может быть, что Джокеру не похуй. Не потому что он хочет жить вечно, и это как-то тупо сдохнуть на самом пике, нет, все потому, что Харли не похуй. Он знает, не принимает, бесится и огрызается. Но ей не похуй. Никогда не было на самом деле. И от этого под ложечкой сосет, от этого в груди ворочается кашель. Когда он умрет, не если, он оставит её совсем одну. Жаль бросать Бэтси, жаль оставлять столько незаконченных дел, неначатых шуток, но это все второстепенно. Жаль вообще, что вот такая херня с ними приключилась. Но ничего сделать уже нельзя. От смерти, как известно, нет лекарства. Ему многое нашептывают льстивые языки — Джокер непотопляемый, Джокер бессмертный, от Джокера просто так не избавиться. Но шутка есть шутка. Он умирает, вот так. Допивает виски, закуривает. Сидит в темноте, пялится на кончик зажженной сигареты, смакует это растянувшееся мгновенье, когда ему по сути-то и не надо притворяться живым, не надо нахлобучивать корону, не нужно вести себя так, будто ничего не происходит. Можно сгорбить спину, щелкнуть костями в пальцах, отправить их на место, можно затянуться терпкой сигаретой, которая, конечно, добра ему не сделает, но и хуже, как известно, уже не будет. Джокер не питает надежд, но и уныние ведь большой грех. Всегда нужно держать марку — улыбаться, быть на шаг впереди других, идти под веселенький шансончик, не под похоронный марш. И вот поэтому он совершает ежедневную рутину — пьет кофе, читает газеты, шлепает Харли по заднице, ведет себя так, будто ничего, совершенно ничего не происходит, а у них все сто лет впереди. И дел столько накопилось — пришлепнуть Бэтси, раздать кровавые подарочки готэмцам, посмеяться вдоволь. Рождество ведь на носу. И вот, возможно, именно эта рутина помогает ему держать все под контролем. Свою империю куцую, своих прихлебателей лживых, своих врагов сердечных. Единственная, кто не поддается мантре «все-будет-хо-ро-шо», так это Харли. Бьется, дурочка, словно муха в паучьих сетях, все пытается найти это гребаное несуществующее лекарство, все пытается спасти его. И не хочет мириться с тем, что рано или поздно останется одна, не хочет верить, что боги и демоны тоже не вечны. Живы, пока люди в них верят. Но Джокер все свои шансы истратил, чудеса с таким, как он, не случаются. - Куришь? - спрашивает совсем тихо, будто призрак. Джокер нервно встряхивает плечами. Попался, словно нашкодивший мальчишка. - Курю, - отвечает самоуверенно и даже насмешливо. Харли появляется, словно призрак, в своей белой сорочке, натянутой на птичьи косточки, садится на соседний стул, рядом, но соблюдая дистанцию. Джокер никогда не любил эти её прилипчивые нежности, а сейчас стал к ним еще более раздражительным. Потому что он знает, что она делает это напоследок, хочет запомнить, запечатлеть его образ, длину руки от локтя и до запястья, размер ладоней, ощущение кожи, наэлектризованной от трения волос об одежду, частоту, с которой бьется его сердце, хриплый ритм его дыхания. Да только бесит ужасно. Не сыграл еще в ящик, и в ближайшее время не собирается. Как можно дольше, во всяком случае. - Ты убиваешь себя, - замечает плаксиво, синюшные губы подрагивают. Он слышит «меня». И да, своим поведением, своим похуизмом, бесшабашным психованным ликованием, рваными ранами не только на щеках, но и по всему телу — дырами в её космосе — он убивает её. И хотелось бы злорадствовать, но не о чем. Тушит сигарету в стакане с виски, тянет Харли за руку, заставляет её перебраться к нему на колени. - Не буду больше, мамочка, - смеется он, и тут же прикусывает язык. Смотрит на Харли, она отворачивает голову, прячет за волосами, на его плече. Джокер шумно выдыхает, сидит, прижимает её к себе, словно хрупкую куклу. - Харлин, - наконец распечатывает сухие, потрескавшиеся губы, - прости, - это почти что подвиг, но только в глубине черепушки. На самом деле сказать это легко. Слово окровавленное сердце выскальзывает из промасленных рук. - Ничего, - выдыхает Харли ему в шею, - ничего. Просто кури поменьше, этого будет достаточно. Харли поднимается на ноги, одергивает подол ночной рубашки, босиком, прямо по холодному полу идет обратно в спальню. Джокер сидит и смотрит, как окурок плавает в стакане с виски, разлагается и гниет на глазах. Скоро и он будет гнить вот так, черви съедят его мозг, мыши изгрызут тленную плоть. И ничего, совершенно ничего от него не останется. Может быть, воспоминания. Может быть, плесень по углам Готэма. Может быть, кто-нибудь ухмыльнется его шутке напоследок. И этого ужасно мало. Этого недостаточно, чтобы зло победило добро. А именно этого ему и надо — чтобы хорошую историю передавали за него, словно вирусную болезнь, словно заразу, чтобы его дело, его маленький бизнес, его игра, - все длилось вечно. Джокер поднимается в спальню, трясет Харли за плечи. Но она, конечно, не спит. Глаза, как и всегда, на мокром месте. Он целует её в просоленные влажные губы и говорит: - А знаешь что, тыковка? Давай еще раз попробуем. Давай делать джокеров, пока не наберется целая колода. Харли усмехается ласково и немного грустно. Вот, что ему нужно, - чтобы она не осталась совсем одна, когда он шагнет в пропасть. Чтобы кто-то донимал её так же, как и он, чтобы кто-то точно также сводил её с ума, тот, кого она сможет ненавидеть и обожать одновременно. Ещё один Джокер в колоде. Лекарство от смерти.