J hates H

Она уже даже не задает эти пресловутые вопросы. «Ты меня любишь, пирожочек?» «Папочка, ведь я твоя единственная девочка, да?» «Мистер Джей, мы ведь всегда-всегда с тобой будем вместе?» Потому что она совсем большая, она знает на них ответ. Нет. Нет. Нет. Она — ничто, пыль под его ботинками, она — воплощение того, что он ненавидит, вся такая чувственная, иррациональная, прилипчивая и бестолковая. Она — это сгусток чувств, которые он не хочет и не может позволить себе. Харли не такая уж и дура, Джокер проверял. А потому она перестает задавать эти вопросы, не циклится больше, не наматывает его нервы себе на кулак, не ждет, пока папочка рассвирепеет, припечатает её к стенке, выбьет весь дух из субтильного тельца с куриными крылышками. Она, словно хамелеон, приспосабливается к окружающей обстановке, учится сливаться, подстраиваться, приноравливаться. И у нее так хорошо выходит, что она даже перестает раздражать Джокера. Это странно. Он не ложился спать. Вваливается в спальню в пять пятнадцать утра, смотрит на ее распластавшееся на покрывалах тело. Красотка ему досталась. Хорошенькая девочка, которая улыбкой может растопить даже арктические льды. Но не его восковые шрамы на щеках. Потому что они сделаны из такого материала, совершенно непробиваемого, нерушимого, как броня Супер-парня. Джокер смотрит на нее, не может двинуться вперед. Это колдовство какое-то, морок. Нужно что-то сделать, разрешить как-то эту проблему, потому что она затягивает, заставляет думать, и воспоминания выползают уродливыми трупами на водную гладь памяти, топят его в своей крови и гнили. Джокер делает шаг вперед, еще шаг, подходит к кровати совсем близко. Присаживается на край, ее дыхание обжигает его сухую ладонь, становится слишком тепло. Джокер ненавидит, когда вот так. Это он её подобрал, в конце концов, а не она его. Он бьет ее по лицу ладонью. Звонко и не очень сильно, чтобы разбудить. И в его исполнении это почти что нежность, это маленькая поблажка для самой красивой девчонки класса. Харли открывает свои синие глаза, подернутые сном-наркотической дымкой, улыбается своей горячей ухмылкой, топит шрамы на его щеках. А Джокер ударяет снова. Нанизывает её внутренности себе на кулак, оборачивает сверху бархатной кожей. Он всегда думал, что если она подохнет, он сделает из нее чучело. Поставит раком, у входа, словно цепную кошку. У Харли тонкая кожа, быстро чернеет под его напором, наливается красным и синим. И это, словно картина импрессиониста, мазки размытые, ничего четкого. Её губы перечеркнуты красной полосой поперек. Её хочется смахнуть, слизать, но Джокер этого не делает. Загоняет трясущуюся Харли в угол, заставляет её царапать побелку когтями, всаживает носок ботинка прямо под ребра, чтобы раскрошились, разломались, проткнули легочные мешки и сердце, вышли наружу костяными кинжалами. Он ждет, когда же она начнет умолять, когда же будет канючить и плакать, что любит его, что оплошала, но он непременно должен ее простить, потому что она ведь не хотела, это все случайно. И никого у нее больше нет, кроме него. Но Харли молчит. Зыркает на него своими неожиданно почерневшими от гнева и страха глазами, прикрывает скрещенными локтями тугие сиськи, не размыкает красных окровавленных губ. Джокер харкает ей в лицо и уходит. Потому что это совершенно бесполезно. Она больше не делает вот так. Не говорит о своей любви, не клянется ей и не использует её против него. И от этого, пожалуй, старая игра в кошки-мышки, в маньяка и девицу более не доставляет ему удовольствия. Чертова кукла. Красивая бездушная паскуда. Утром он просыпается усталым. В ложбинке ванны валяются окровавленные бинты и спонжи. Раньше она всегда рисовала красной помадой сердечко на зеркале, и это было до тошноты сладко, до бесячки тупо и по-детски. Но он терпел. Сейчас из зазеркалья на него пялится усталый, сухой мужчина с гофрой вместо губ. Тренируется, растягивает. Хорошо идет. Да только не так, как хотелось бы. Харли, конечно, на кухне. Обычная рутина позволяет забыть о ночных эскападах. И она варит кофе, жарит блинчики, намазывает кроваво-клубничным джемом ухмылочку, высунутый язык. Ставит это все перед Джокером, садится напротив. Не смотрит, пилит ногти, обгрызает кутикулу на большом пальце. Джокер смотрит на нее исподлобья, загоняет кубиками сахар по венам. Харли кашляет, сплевывает на салфетку немного крови. - Сломал? - скрипуче спрашивает Джокер. - Наверное, - беззастенчиво, совершенно обычно сообщает Харли. И это еще один признак. Херовый такой, бесячий. Ей насрать, ни слезинки не проронила. Сшила раны проспиртованной иглой, наложила повязки. Черные пятна под глазами запудрила-замазала. Стала вновь равнодушной. Наверное, сам виноват, но все же. - Не пойдешь со мной, - отвечает Джокер, глотает паршивый дешевый кофе. - Как скажешь, папочка, - улыбается Харли. И в её словах нет обиды, нет жалости ни к нему, ни к себе, нет сожаления, нет ничего, за что можно ухватиться. Этот "папочка" превратился из прилипчивого сладкого прозвища в банальную оговорочку. Джокер встает, треплет её по хвостикам, словно собачку. Харли продолжает сидеть. Не целует его в просоленные губы, не поправляет небрежно повязанный галстук, не выпрашивает крохотную прощальную ласку. И это очень плохо. Джокер знает. Но делать ничего не будет. Скурвилась девка, забыла свое место, выпотрошена вся и вытрахана. Стала такой, как он. Они поменялись местами, теперь он ждет от неё хоть слова, а она его не говорит. Пока они едут на встречу с мафиози, пока перебирают все возможные варианты развития событий, Джокер думает о том, почему же он её не выгоняет, почему не спускает с лестницы, не отправляет её на корм готэмским акулам. И это дрянная мысль, ужасная ирония — ему не хочется. Ему просто нужно, чтобы она спросила: «Папочка, ты меня любишь?» Он ждет, когда же она оттает, снова станет собой и не знает, как этого добиться. Кислотой все вытравлено. Равнодушие хуже ненависти и даже хуже любви. Наемников убивают по одному. Точечными выстрелами, и Джокеру даже нравится, что он остается совсем один. Переулками валит, как крыса, оставляя за собой огненный след. Это плохая вылазка, ужасная наебка, но с собой в ад он успеет забрать парочку никудышных парней с перстнями на пальцах и пистолетами в набедренных кобурах. Может быть, это представление он исполнил на бис, просто так, для зрителей — жителей Готэма. Джокер доплетается до убежища глубокой ночью. В плече застряла острозубая пуля, тренч порван и заляпан кровью. Он садится прямо на ступени, закуривает свою семнадцатую за день сигарету и лелеет мысли о мести. Наверное, все еще можно спасти. Или нет. Исправить точно можно, прямо красной ручкой поверх слова «херово». Джокер чувствует себя почти нормальным. Что вообще такое «норма»? Нет, он чувствует себя в себе, как-то так. И он отсчитывает минуты. Кровь пульсирует в венах, выливается сквозь дырку в плече, течет по пальцам. Надо заштопать, но лень вставать и идти в дом, где спит Харли, видит сны о единорогах и радугах, ни о чем не беспокоится и ни о чем не думает. В том числе и о нем. Дверь скрипит. Джокер оборачивается. Она легка на помине, как и всегда. Стоит босая, в тонкой ночной сорочке, слишком шикарной для этих мест, в кружевах и рюшах. Не к месту Джокер лающе смеется — вспомнил её пошлую красную комбинацию, в которой она представляла себя такой соблазнительной. Но Харли не улыбается. Её губы поджаты, плотно сомкнуты — чтобы унять дрожь. Руки скрещены на груди, хоть с её размером это и тяжело. Она не выглядит угрожающей, осуждающей тоже. Она выглядит жалко. И Джокер кривится, отворачивается. Первая настоящая эмоция от нее за долгое время, и вот такая хрень. - Зайди в дом, холодно, - сообщает Джокер черной пустоте прямо перед собой. Он слышит отчаянный тонкий стон, а потом она прижимается своей горячей грудью к его спине, изворачивается, кладет голову ему на плечо. Зажимает рану своей крохотной ладонью, заставляет кровь леденеть, пульсировать все медленней и медленней. - Папочка, - шепчет, замолкает на секунду. Джокер ждет, словно змея в высокой траве. Ждет, когда птичка снова попадет в силки. Он не собирается её есть, только смотреть на её агонию. - Папочка, ты любишь меня? - спрашивает она, наконец, очень тихо. - Конечно же, нет, - резко выдает он, пытается стряхнуть голову Харли со своего плеча. Пытается успокоить колотящееся от никотина и адреналина сердце. - Конечно же, нет, - эхом повторяет она, целует его в загривок, рождая на шее волну мурашек. И внезапно все приходит в норму, снова обретает смысл. Джокер ловит пальцы Харли острыми зубами, опаляет кожу горячим дыханием. Сойдет.