J hates H

А Харли вылечилась. Джокер узнает из газет. Думал, что вышла погулять, день или три назад. Оказывается, прошло месяцев десять. Она улыбается с фотографий в газетах. Она раздает интервью и машет рукой из телевизора. И Джокер внезапно понимает, что его поезд ушел. Пустили под откос, и неясно, что делать с этим. Потому он просто палит по ящику, заставляет диктора заткнуться. Говорят, она сама захотела. Никто за хвостики не тащил. Никто не запихивал в смирительную рубашку. Просто однажды она пришла, села перед добрыми людьми в белых халатах и попросила помощи. Не из-за него, из-за нее. И это бесит Джокера больше всего. Потому что о нем она ничего не говорит, даже не упоминает. Журналюги, псы поганые, спрашивают ее, подначивают, рвут на куски, но она не сдается, игнорирует, просто ведет себя так, словно его больше не существует. И Джокер признает, это не только бесит, это шокирует. Его отрава выветрилась из ее крови, вышла вся, словно токсин. И теперь раковая больная, хромоножка Харли Квинн, снова стала Харлин Квинзелл. И снова у нее все хо-ро-шо. О Харли в логове запрещено говорить. Ни добрым, ни злым словом нельзя поминать. Потому что тот, кто помянет, тому глаз вон. Все, как полагается. Харли — отработанный материал, Харли — заноза в его заднице, наконец-то, вышла, рана, гноившаяся столько лет, затянулась. И Джокер радуется. Через силу. Потому что он действительно не ожидал такого поворота событий. Словно руль у него из рук вырвали и выкрутили вовсе не в ту сторону. Но шутка тем и хороша — не знаешь, когда услышишь закадровый смех. Не знаешь, когда самому смеяться. Джокер понимает, что время настало. Хохочет, запрокинув голову. С уходом Харли что-то разваливается в их «доме». Утром никогда не бывает нормального кофе, а его тренч весь в потеках бурого и красного. На пустых бутылках можно играть, словно на ксилофоне. Сигареты тушатся прямо о подлокотники старого продавленного дивана. Раньше Харли справлялась как-то с этими маленькими бытовыми неурядицами. Джокер помнит, что она херово готовила, вечно ныла по поводу своих обязанностей, появившихся вместе с клоунской шапкой, но все же не смела ослушаться. Рутины не хватает, этой блядской предсказуемости. Початой бутылки бурбона на самой верхней полке, крошек от печенья в его постели, развешанного женского белья на обогревателе. Джокер мог бы узнать, где она живет, да знает уже на самом деле, мог бы притащить её за волосы в свое логово. Проблема в том, что он не хочет. Знает, что без нее легче, чем с ней. Она нужна ему гораздо меньше, чем он ей. А потому он ящером доисторическим выжидает, когда же она сломается, когда потускнеет её вновь приобретенная, выработанная нормальная улыбка. Только сплетни и слухи вокруг нее утихают. Харлин перестает ежедневно появляться в газетах на передовицах, не точит лясы в этих второсортных шоу по кабельному каналу. Она возвращается в тот мир, из которого он так грубо вытащил её, обнажил все нервы, вскрыв грудную клетку, всадил свою иглу в ее сердце. С уходом Харли что-то разваливается в самом Джокере. Что-то, что сшивало воедино его внутренние органы и мысли. Наверное, он просто слишком стар, износилось его хорошее чувство юмора. Теперь прет одна лишь чернуха. И это, наверное, отлично. Харли делала его мягче, гибче, хоть и сама не подозревала. Теперь он может сосредоточиться на Бэтмене. И это хорошо, это самое то, что ему нужно. Легче сказать, чем сделать. Харли была прилипалой, клейкой задирой, обвивала его, опутывала своими руками и словами. Теперь без ее постоянного доставалова он будто теряет клетки тела, распадается на атомы. Словно у собаки отгрызли пятую ногу, у солдата вырезали аппендикс, у свиньи оторвали хвост. Ненужные детали, в которых притаился дьявол. А теперь его просто нет. Судьба — это паскуда насмешливая, хитрая гадалка, шарлатанка, которая обещает золотые горы, но после встречи с ней в карманах только куски угля. И, надо же такому случиться, судьба дает Джокеру шанс. Никогда раньше не жалела, только злорадно насмехалась над ним — от нее и набрался этого искусства. Но Джокер снова встречает Харли — и что это еще, как не проделки судьбы. Она идет по улице и болтает по телефону. Узкие джинсы, белоснежная блузка, хвостик коротких темных волос. Она так непохожа на себя, что Джокер узнает ее сразу, вычленяет ее среди других, не думает, просто следует за ней. Надвигает шляпу на глаза, натягивает шарф на раззявленный рот. В его позвоночнике, натянутом, словно струна, что-то дергается, а спина покрывается мурашками. Все потому, что он идет за ней не как за жертвой, а как собака плетется за хозяином. И это очень плохо, это чертово днище. Харли живет в обычном квартале. Серединка на половинку. Не богатый и не бедный. Нормальный. На третьем этаже многоэтажки, окна выходят на реку, а занавески все в цветочек. Она поднимается по лестнице, мобильник все еще зажат между ухом и плечом, сумка болтается ниже поясницы, а в руке пакет из супермаркета. У нее загорелая ровная кожа и красная помада. Она совершенно не похожа на себя. Смеется глупо в трубку. Нет, все же похожа. Как дурой набитой была, так и осталась. Харли заходит в квартиру. А Джокер остается стоять около почтовых ящиков. Пялится на её закрытую дверь, переваривает всю полученную информацию. По чести не знает, что с ней делать. Потому что судьба все-таки злодейка. Можно оставить все как есть. Просто уйти и перевернуть эту страницу. Но в голове вертятся вопросы, ответов на которые Джокер не знает. И не узнает, пока она не ответит на них. Он отлично читает людей, препарирует их и разбирает на атомы, но внезапно понимает, что с Харли теперь это не пройдет. Говорят, что дважды в одну и ту же воду не войти, не пересечь этот рубикон, как ни пытайся. Но внезапно Джокер понимает, что он хочет понять, что же привело их в эту точку, даже если ему придется задавать вопросы. Конечно, по-своему. Именно поэтому он рисует на её почтовом ящике шариковой ручкой этот знак. Разделительный рубеж. Вопросительный. Никто этого, наверное, не поймет. Просто хулиганы-графитчики забрались в район серединка на половинку. Только Харли, кем бы она ни была, кем бы не стала, сможет разобраться. Если захочет, конечно. И на это вся его надежда. Потому что большего, чем этот кроваво-красный знак, он ей не может дать. Не позволяет что-то хорошо засевшее в сердце, согнувшее позвоночник дугой. Гордость. То, чего у него всегда было в избытке, то, чего не хватало Харли. Джокер возвращается через три дня. В подъездной полутьме подслеповато хватается за стены. Пытается прочитать эту наскальную живопись, разобраться в иероглифах их когда-то недооцененного «вместе». И ответ есть. Точка. Точка. Многоточие. Много точек после его вопросительного знака. Она не оставляет ему никакой надежды. Она не желает продолжения. Потому что у нее нет нормального ответа. Потому что она так устала плавать в море безумия, без конца и без края. Хвататься за обломки, кричать о помощи, не рассчитывая быть услышанной. Все это в трех, четырех, пяти точках. И это, конечно же, счастливый финал, как бы судьба, сука такая, их не перекручивала, не перемалывала в своих жерновах. Джокер бесится, Джокер лютует. Потому что его такой ответ не устраивает. Он не разрешал ей уходить, не позволял ей возвращаться в сознание, к нормальности, квартире на третьем этаже, кашемировым свитерам и белоснежным блузкам. Не разрешал сменить два хвостика на выцветший светлый хвостик, не разрешал лечить свое дурацкое сердце. Джокер выламывает дверь. Хлипкая, деревянная, поддается с треском и ужасным скрипом. Замок выворачивает с мясом, только щепки летят. Он пытается отдышаться, пялится на Харли, прижимающую ручонки в защитном жесте к груди. Она в домашнем — в старых трениках и растянутой майке, в руке пульт от телевизора, а на ногах — сланцы. Ничего из этого он не помнит, кроме дурацких тапочек. С Микки Маусом. Сохранила, сука, его же подарок. Из самого сердца страны, из Диснейлэнда. Упросила, вымолила, он стибрил под гогот толпы и её умильное хихиканье. Сейчас это бесит больше всего. Гребаные тапки заставляют глаза налиться кровью, в висках стучит, а во рту становится так сухо, словно он на необитаемом острове. Подходит размеренно, она пятится назад, стена останавливает. Джокер пользуется своим правом, хватает её за клок волос, выхватывает из собранного пучка, делает хвостик. Тянет на себя, заставляет её припасть на одно колено, заставляет шипеть, но все-таки не вырываться. - Пожалуйста, Джек, - шепчет Харлин, губы еле движутся, но он все же слышит, понимает её. Впервые за все время, наверное. Читает в этих глазах мольбу, просьбу, которую никогда не слышал раньше. Бесится ещё больше. Пытается ухватиться за что-то в этом взгляде, зацепиться, расщепить и воспользоваться этой эмоцией, подловить на крючок. Но ничего нет. Понимает и отпускает её волосы. Она поставила точку, и больше не продолжить предложение. Он может затащить её в логово, пересчитать все кости, затрахать её мозги до смерти, только это никому из них будет не нужно. Потому что Харли больше нет. Осталась только Харлин. Нужна ли она Джокеру? Вряд ли. Он ухмыляется натужно, сплевывает прямо так, на пол, поворачивается к ней спиной. Джокер всегда думал, что вот это самое колченогое чувство, эта эмоция выродится сама, думал, что это он выгонит взашей, заставит страдать и кровить, перетряхнет все, что есть, уже сделал. Только беда в том, что у него во рту мерзкий вкус, а в горле комок стоит, будто хочется блевать. Плечи скрутило судорогой, а руки словно в треморе трясутся. Потому что пора уходить. Пора ставить точку, а не многоточие. Он ничего не говорит, просто выходит за порог. Закуривает. Стоит, тянет никотин, успокаивает сумасшедшее сердце, успокаивает глупую гордость. Что важнее, он сам не знает. Что первичней, это как посмотреть. Судьба все же не дает вторых шансов. Когда он тушит сигарету носком ботинка, слышит тихое, щемящее, вынужденное и, наверное, выстраданное. - Пожалуйста, - шепчет Харлин. Джек оборачивается к ней. Смотрит глаза в глаза. Это падение в бездну. Это чашка, отколотая с краю. Это ущербно и жалостливо. Это все, что он хочет прямо сейчас. Она вылетает за ним, словно пробка из бутылки шампанского. А её поцелуй обжигающий, словно шепучка, словно дешевое слишком сладкое ситро из автомата. И Джокер не может напиться этой приторной сладостью. Нет вопросов, многоточий, только восклицательный знак в самом конце.