J hates H

- Знаешь, чувак, у меня была жена, - история номер триста шестьдесят четыре начинается именно так. Бла-бла-бла, пара кивков, ухмылочка на пол лица, жуткие подробности, взмах руки, словно скальпеля. Отрезать, искромсать и выбросить. Выблевать эту историю на корм хищным птицам. Чтобы посмотреть на реакцию. Им все равно умирать, но последняя песня, колыбельная для садиста должна быть что надо. Вот, откуда эти шрамы, слишком долго улыбался, морщины залегли бороздами кислотными прямо так, на небритом лице, там, где проходят эти самые линии жизни, lifelines, чтоб их. В каждой шутке есть доля шутки, так говорят. И Джокер осознает, добавляет изюминку, целую россыпь сморщенной ягоды. Чтобы птицы, любители мертвечины, копались, засаживали свои клювы иглами прямо в сердце, чтобы бередили старые раны, делали его настоящим, реальным, человеком с историей. Многими разными историями. На любой вкус. У Джокера и правда была жена. Она не играла в карты, не пила чистый бурбон и не носила короткие юбки. Но она действительно была красивой. Это все сухие факты, конечно, вишенкой же на этом пуддинге пристроилось колченогое чувство за грудиной. Бесит, так бесит, что эта история приобретает собственный номер. Триста шестьдесят четыре. Не первая и не последняя, но важная. Это та самая точка, с которой он соединил все остальное, нанизывал безделушками-бусинами, создавал хоровод веселых стекляшек. Глазу приятно, а то, что это полный фейк, всем ведь насрать. Её звали Джинни. Джинни Колтон. Хорошая девочка. Она еще один рычаг. Для копов позорных, для биомассы, раззявившей свой большой рот. Охать и ахать самое время. Если бы они все жили в Голливуде, о нем сняли бы какой-нибудь гангстерский боевик, а для романтической линии оставили бы Джинни. Любовь всей жизни, живая и мертвая, крест, который ему нести через всю вселенную, а может, и за край. Но самое приятное не сонм незнакомцев, их мнение и реакция, хотя зверя тоже нужно кормить. Самое сладкое, это реакция Харли. Его кривого отражения в зеркале, его альтер-эго, двойняшки хвостатой. Она знает и она бесится. Вот потому, что ей никогда не занять место призрачной Джинни за его грудиной. И это как расчесывать эго до крови, оставлять мясные ошметки с той стороны грудины. Это как указать собаке место на половике перед дверью. Команда «сидеть» давалась, команда «место» произнесена. Не Джокер отвел это самое место Харли, Джинни сделала, из-под земли, с того света осадила наглую девчонку. И Джокер даже не будет ей мешать. Так оно спокойнее будет. В Джинни было много хорошего. Например, она его любила. Она гладила ласковой рукой разметавшиеся светлые кудри, она успокаивала и целовала на ночь в лоб. Снимала жар, успокаивала зуд, лечила его почище любого мозгоправа. Джинни оттягивала тот самый момент, когда свет сливается с тьмой, а человек превращается в монстра. Сколько могла на самом деле. И Джокеру даже жаль, что она померла. Жаль тот сгусток клеток, полноценного зародыша, которого она носила под сердцем. Жаль, что монстра в нем было гораздо больше, чем человека. Ха-хе. Джокер вставляет Харли нож в рот. Проводит ласково по языку, смакует эту минутную трагедию, пялится в эти доверчивые глаза. Покорность. Преданность. Обожание. И конечно, на самом кончике, эта любовь. Харли часто говорит, что любит, заверяет, умоляет, клянется, обещает. С три короба, конечно. Любовь ведь не дающая, любовь забирающая. Требует, просит, берет то, что ей нужно. Выворачивает наизнанку и крутит так, что после хорошего отходняка не привидится. Любовь — это похмельный синдром, раковая опухоль, неизлечимая болезнь, слабость в коленях. Харли предлагает любовь. И Джинни тоже предлагала. - Так вот, детка, у меня и правда, была жена. Красивая, как и ты. Покладистая, и доброты было не занимать. И знаешь, тыковка, что я сделал? Харли и хотела бы отвернуться, но, конечно же, его стараниями не может. И потому смотрит своими разверзшимися безднами глаз, доверчиво так, по-детски, хочет знать эту правду, хочет стать для него новой Джинни, хочет залезть грязными руками ему в грудную клетку, переворошить все там, устроить, как одной ей удобно, отравить все своей конфетной любовью. Хочет, алчет этой блядской взаимности. И впервые в жизни Джокер готов ей дать, то что она так хочет. Потому что по заслугам и награда. - Я убил её, - улыбается Джокер. И как будто этого мало, продолжает, глядя в расширившиеся от ужаса глаза Харли, - я вспорол её огромный тугой живот, вытащил на божий свет её ублюдка, оставил их корчиться в луже крови, умирать от любви ко мне. Он вспарывает ножом гладкую кожу, ласкает мясо и мышцы своим жалом. Это то, что он может подарить Харли, преподнести на блюдечке с голубой каемкой — обеспечить ей вечность вместе. Потому что уж он-то запомнит эти синие слезливые глазки. Оставит их себе на память в банке с формалином на самой верхней полке, рядом с початой бутылкой виски. Вершина его коллекции, бабочкой наколотая на окровавленный нож. Харли дергается. Это хуже любого удара, страшнее любой раны и лучше любого вранья. Потому что это чертова правда. Это их катарсис. Высшая точка боли и наслаждения. Правда ведь всегда лучше лжи, верно? Джокер наслаждается еще несколько секунд, потом грубо отпихивает Харли, вытирает красное о край тренча. Она сидит на полу, а он возвышается над ней, уже не смотрит. Наваждение прошло, он больше не хочет её, не желает убить, добавить в свою коллекцию. Все потому, что она не дрогнула, не моргнула, не вырвалась, не дала ему нужной реакции. А значит, и он не подарит ей право забраться к себе за грудину. Даже немножко жаль. Могла бы заменить Джинни в этой истории номер триста шестьдесят четыре. - Зачем? - наконец спрашивает Харли. Голос хриплый и треснутый, словно рябь бежит по спокойной воде. Она прекрасно знает ответ на вопрос, но все же ищет подтверждения. Ей нужно убедиться на все сто процентов, что перед ней не затасканный непонятый гений, а медвежатник, истребитель сердечной мышцы, стиратель всего нормального и неплохого в жизни, хорошее, пожалуй, будет слишком красочным эпитетом. Джокер коротко смеется. Это так просто, что даже объяснять не хочется. Но все же, он ведь милосердный, он добьет жертву, не оставит ей никаких шансов. - Просто так, - улыбается он, облизывает шрамированную улыбку. И вот тогда Харли ползет от него прочь. Сначала медленно, потом же все быстрее и быстрей. Становится на все четыре вывихнутые лапы, улепетывает. Все-таки она не хочет быть Джинни. И одного этого уже достаточно, чтобы навсегда вычеркнуть её из памяти, вычистить, не оставить ни одного воспоминания. Джинни все же была гораздо лучше. Она умерла не зря. Она умерла, чтобы он её помнил. От Харли же, бестолковой и бесполезной игрушки, не останется ничего. Отработанный экземпляр, под замену. Её нет долгое время. Наверное, он её тоже убил, закатал в полиэтиленовый мешок, выбросил в реку, положил на чердак, засунул, переломав посмертно все кости, да и забыл на радостях. Без нее легче будет расставлять все точки, соединять их. Потому что она — клякса на его тропе, не обойти и не объехать, не вплести в нить повествования. И вот поэтому она была лишней с самого начала. Не Джинни, далеко не она. Ночью Джокер просыпается от кошмара, вязкого и тягучего, того, в котором знаешь, что это сон, но выбраться не можешь. И вот тогда он становится реальностью, затягивает в свое черное брюхо. По лбу катятся крупные капли грязного пота. Стирает непослушной рукой. В темноте видит её силуэт. Сидит с ногами на кровати. Притащилась, залезла к нему в постель, за грудину, в непрекращающийся кошмар. Он тянет к ней руку, хочет убедиться, что это всего лишь призрак, Джинни из ночных теней и сигаретного дыма. У нее теплое плечо, вена бьется пойманным зверьком на горле. Он мог бы вспороть её, выпустить красную ленту по подушкам и простыням. Добавить её в свою коллекцию. Но теперь отчего-то не может. Потому что она вернулась не к человеку, а к чудовищу. И это даже трогательно в какой-то мере, глупо, но красиво. - Знаешь, у меня была подружка, - говорит Джокер, прочищая горло. Харли придвигается на дюйм ближе, расслабляет согнутые в коленях ноги, - такая же красивая, как и ты. И знаешь, что я сделал с ней? - спрашивает, напряженно вглядывается в её темное лицо. - Ты позволил ей жить, - отвечает Харли, кладет голову ему на грудь, слушает сердце. Джокер ничего не отвечает, запускает пятерню ей в волосы, больно наматывает на кулак. Потому что это горькая правда. Это история номер ноль, с чистого листа, заляпанного кровью где-то с краю.