J hates H

Фанни смотрит на него исподтишка. Сидит слишком смирно, будто неживая, смотрит на то, как он орудует тишиной, заплетает её в кольца и косы, душит ею, убивает, наматывает на тонкую бледную шейку. Тишина между ними занимает целую вечность, распростерлась от кончиков пальцев до самых глаз. И, если бы отец с ней хоть иногда заговаривал, он бы посмеялся над глупыми детскими сравнениями. О таких пишут в поэтических сборниках. Но они застряли где-то между страниц «Гамлета», и нет дороги назад. У Джокера острые скулы, такие тонкие, резные, украшены красным, синим и лиловым. У Джокера впалые глаза-бусины, словно у крысы из подземелий, на пленке такие зажгутся красным. У Джокера дубовые кулаки, от них в голове Фанни стоит звон. Поэтому она так любит наладившуюся между ними тишину, это огромное спокойное море, которое не переплыть, не дотянуться до спасительной соломины. Джокер — ее отец, а она — его выблядок, так он называет Фанни, когда в хорошем настроении. Она верит, потому что больше нечему верить. Раньше мать говорила, что она принцесса. Гладила своей тонкой бледной словно детской ладошкой по волосам, путала золотые нитки кудряшек пальцами с кроваво-красными ногтями. И Фанни закрывала глаза, урчала, словно кошка, впитывала губкой эти редкие минуты настоящего счастья. Её отец не позволяет себе такого. От его нежности кости трещат, а плоть дает течь. Кровь и лимфа смешиваются в равных пропорциях. И Фанни шипит, щерится, кричит, уползает во тьму зализывать раны. Когда мать положили в деревянный ящик, вместе с почестями и тотемами, вместе с её любимыми игрушками — плюшевой гиеной, бейсбольной битой и латексным костюмчиком-второй кожей — Фанни вдруг почувствовала себя ужасно пустой, словно бутылка без вина, музыкальная шкатулка без балерины, город без самого главного злодея. Одиночество — это когда ты стоишь прямо посреди светящейся рождественскими огнями улицы, а люди проносятся мимо тебя на бешеной скорости. Ты не понимаешь, почему пружина закручивается туго-туго вокруг сердца, но заплакать не можешь. И Фанни не плакала. Все рыдали — тётушка Пэм и леди Селина, крепыш Рокко и старик Саймон. Доходяги из самых темных углов Готэма утирали слезы грязными кулаками, размазывали сопли по огрубевшим обветренным лицам. А гроб с телом Харли Квинн уплывал под звуки любимой песни её матери на шесть футов под землю. Фанни смотрела на праздник и не могла заплакать, не могла себя заставить выдавить хотя бы одну жалкую слезинку. У Харли обнаружилась маленькая аккуратная дыра прямо в буйной голове размером с пулевое отверстие, а у Фанни — дыра размером со всю гребаную бесконечную вселенную прямо в сердце. Потому что мать её бросила, оставила наедине с монстром, чудовищем из самых дальних закоулков сознания, оставила крючиться и страдать навсегда. И это предательство, это, как там говорят, точка невозврата. Вот почему на похоронах Фанни не плакала. Ночью чудовище заползает в комнату Фанни, измеряет её, взвешивает, считает кости своим излюбленным способом — железным прутом через спину. Фанни знает, что теперь, после смерти матери ей досталась и её роль, - заклинательницы змей, укротительницы тигров, борца с нечистью. Но она не знает, что ей делать. Сворачивается в комок, терпит удары и проклятия, вбирает в себя его ярость, переваривает её, очищает от токсинов и примесей. Она не готова, никогда не была и не будет. И дело совсем не в том, что ей двенадцать, дело в нем, в том, что он совершенно не улыбается. И это не фейк, все серьезно. Тётя Пэм предлагает забрать её, Тайко помогает зализать раны, а Селина лишь дарит печальный взгляд. Фанни всего этого не надо. Ей нужно, чтобы папочка снова улыбался. Наверное, Харли вместе с молоком матери передала ей эту негасимую страсть, этот безумный огонь, это ужасное всеобъемлющее желание — спасти его, разрушить чары, вытащить человека через брюхо монстра. Фанни знает прекрасно, что это самоубийство, что ничего у неё не выйдет. Самое главное, потому что он этого не хочет. Но, как собачка на привязи, тащится за ним, ждет этой короткой ласки, этого признания, что она все же не выблядок. Фанни похожа на мать, очень сильно, - те же волосы и курносый нос, те же лапки-веточки и легкие шаги. Джокер её за это ненавидит, как пить дать, хочет разобрать её на части, упаковать куски в пластиковые мешки, рассовать по закромам подальше. Все потому, что она так сильно напоминает о Харли, что нет ни одного нормального выхода, ни одной лазейки из этой ловушки. Ему бы и хотелось исправить её под себя, выпрямить скулы до болезненной остроты, рассечь пухлые губы глумливыми страшными шрамами, превратить большие невинные глаза в змеиные щели. Он знает, что не может, он не волшебник, не Пигмалион. А она точно не Галатея. Этот второй раз даже хуже первого. Харли цепляется за него даже из могилы, тянет свои когти, царапает промерзшую землю. Она умерла, гниет потихоньку где-то там, но она оставила ему что-то похуже головной боли или инфекции, она оставила ему часть себя, набор генов, хитросплетение атомов, голема, так похожего на неё саму, что хочется блевать. Потому что каждый раз, когда он спускается по скрипучим ступенькам по лестнице вниз, он спускается в ад. Она стоит в коротких красных шортах у плиты, вихляет задницей, слушает свою любимую песенку о вечной любви, а ручка громкости выкручена на максимум. И он путает, каждый раз не может разобраться, кто же перед ним. Фанни оборачивается, улыбается ему, а он видит только Харли, только суку, выпотрошившую его мозги. За это, за иллюзию того, что все нор-маль-но, Фанни расплачивается каждую ночь и каждый день. Она посмела занять место своей матери, значит, теперь она будет выполнять все свои обязанности. Готовить. Страдать. Убирать и убираться. Будет копией, репликой, чтобы все у них было как прежде, чтобы все было нор-маль-но. Хо-ро-шо. Это словно история гребаного Бенджамина Баттона, ловушка, временная петля. Назад в будущее, наверное, тоже. У неё куриные ножки, кожистые и худые, кривые ручонки, которыми она ничего, совершенно ничего не может сделать нормально, у неё крошечная грудь торчит острыми сосками из-под майки с кичливым принтом. У нее даже есть эти два тупых хвостика, за которые так удобно держаться, рвать клоки волос с тупой головенки. Она — это Харли номер два. Лучшая копия, которую он мог бы добыть на этой стороне, да и на той тоже. Он бьет её ремнем прямо по губам, хлещет и полосует. Слышит визг, чувствует кровь на своем лице. Она визжит тонко и высоко, а он добавляет ещё и еще, бьет, мутузит, пока она не затихает, свернувшись в дрожащую кучу мяса и мышц. По привычке пинает в последний раз, по привычке относит в постель, накрывает одеялом. Ложится рядом и закуривает. Слышит всхлип, игнорирует. Он очень долго не говорил с ней, потому что действительно зол, разочарован ею. Какого черта она посмела уйти от него так надолго? Кто её отпускал? Они без нее херово справляются. На блинчиках нет подгоревшей корки, все его рубашки идеально выглажены, и никто не ржет над ухом невпопад, никто не ластится, когда за грудиной расползается противное гнойное чувство. Она все это устроила, ей и отвечать. - Понимаешь, тыковка, - начинает севшим голосом, - ты эгоистка, гребаная маленькая страдалица, которая думает только о себе! Ответа, конечно же не следует, только сопение и шебуршание под простынями. Тонкий приглушенный стон, снова всхлипы. Он сильно отделал её, но она того заслужила. Сбежала, сука белобрысая, бросила его одного. И вот теперь час расплаты настал. - Заткнись, мерзавка, - шипит Джокер в ответ, не ухмыляется, просто пускает кольца дыма в воздух, смолит эту невкусную терпкую сигарету, - единственное, что ему остается. И вот тогда она садится в постели, натягивает до подбородка простыню, поворачивает к нему свою шарнирную кукольную головку и произносит четко так, чеканно: - Я не Харли. Джокер смотрит на нее в упор, жует губы, желваки ходят на скулах, словно живые. - А кто же ты? - вкрадчиво спрашивает, тянется рукой к ножу. Может, он совсем психом стал, раз не может отличить Харли от грязной девки в своей постели. - Я — Фанни, пап, - едва слышно произносит она. Губы у самой подрагивают, дует их, пытается скрыть наворачивающиеся слезы. Джокер молчит очень долго, проворачивает в открытую лезвие между пальцев, курит снова, смотрит страдальчески в потолок. Эти игры заебали его. Эта Харли заебала его. Он не знает, что она от него хочет, паскуда паршивая, но это его бесит. Рыкает, бросается, хватает её за горло, приставляет нож. - Не пизди мне, сука! - кричит, плюется отравленной слюной, не строит из себя чудовище, является им, воплощает все темные страхи Фанни в жизнь. Псих, безумец, без тени сомнения и без всяких причин. Он прирежет её вот здесь и прямо сейчас, он избавится от призрака девочки с двумя хвостиками, отравлявшей ему жизнь так долго. И внезапно Фанни расслабляется, превращается в желе в его руках. Она хорошо помнит эти крепкие пружинистые пальцы. Он поднимал её на руки и сажал к себе на плечи, а она смеялась заливисто и громко, ловя в ладонь солнечный луч. Он хохотал вместе с ней. Он грозил ей этими пальцами, сжимал в кулаки. Протягивал мороженое и трепал волосы. Совсем не так, как мать, вообще не так. Эти пальцы пахнут табаком и машинным маслом, порохом, кровью. Домом. - Мама умерла, пап, - говорит она тихонько, чувствует, как мокрое заливает глаза, впервые с тех самых пор, не от боли в костях, от боли за грудиной. Его пальцы разжимаются, отпускают. Это правда, все, чего он так хотел. Наверное, даже от нее. Они сидят друг к другу спинами, и тишина снова распространяется между ними, словно пандемия, сжирает все вокруг, засасывает в черную безмерную дыру. Фанни не за что ухватиться, не выбраться и не спастись. Она падает в эту черную кроличью нору. Она только всхлипывает и всхлипывает, утирает слезы рукавом. - Не надо, - его рука ложится спасительной соломиной ей на плечо, - не надо, принцесса.