J hates H

Харли павой вышагивает по новому убежищу, метит свою территорию, обнюхивает, словно шавка, слишком привыкшая к старой корзинке с пролежнями. Джокер разрешает. Просто сидит расслабленно в кресле, наблюдает за её кошачьей грацией, за медвежьей косолапостью. Харли думает, что есть, чем гордиться. И это даже трогательно. Скрутила самого Джокера в бараний рог, вытряхнула ему мозги, вывернула наизнанку, подчинила змею волшебной дудке, прикормила волка с рук. Это хорошая шутка, смачная, как и пощечина, звонкая, певчая. Такая будет звучать еще долго. Потому что шутка в том, что Харли не первая. Не с нее копируют, это она — промокашка. Её звали Алисия. Красивая была девка, ладная. Сиськи, жопа, улыбка сладкая, словно карамельное мороженое. Блондинка, конечно, всегда с прической гладкой и струящейся, всегда намалеванная, как куколка. Всегда самая-самая. Джокер украл её, как и все в своей жизни. Стащил у Карла Гриссома, мафиози отпетого. Давно это было. Но сделка окупилась. Вместе с Алисой получил и королевство кривых зеркал. Империю, не нужную, но очень даже полезную. И теперь, когда Джокер глядит на Харли, вспоминает другую. Это как в замедленной съемке — те же действия, жесты, улыбки, взмах ресниц. Харли — точно такая же, как и Алиса. Попадет же в Зазеркалье, как пить дать. Алисия не была умной, зато была красивой. Не очень долго. Джокер подправил её хорошенькое личико своим кривым ножом. Там, еще в Глазго. Прошелся, убрал лишнее, добавил немного чувства, харизмы. В этом не было злого умысла, лишь попытка уравнять их немного. Алисия всегда ведь была недоступной, выше гор, выше облаков, воздушная дива их маленького театра ужасов. И вот однажды она проснулась совершенно приземленной, со шрамом в форме сердца на нежной щечке. И это выглядело ужасно красиво. Алисия отчего-то не оценила. Носила вечно фарфоровую маску на своем фарфоровом безжизненном лице. Наверное, нерв он какой-то повредил, потому она была всегда такой тормознутой, глупенькой не-красоткой. Как известно, нельзя сделать омлет, не разбив яиц. И Алисия разбила. Разбилась об асфальт, выпала, выпрыгнула из окна тридцать второго этажа. Прямо на землю своим хорошеньким с одной стороны личиком. С учетом того, что она никому нахрен не была нужна, это было правильное решение. Женщины любят, как выяснилось, не только ушами, но и глазами. Не понравились, видите ли, ей его шрамы. Сплошная эстетика, сплошная патетика. Сучки из Беверли Хиллз обзавидовались бы такому гонору. Джокер знает прекрасно, что наступает на те же самые грабли, когда соглашается забрать Харли. Девка ведь уже порченая. Слишком красивая, самовлюбленная, верящая свято, что может вертеть им так, как захочет, так, как и остальными особями мужского пола. Только Джокер не особь, Джокер — это самая главная карта в колоде, без которой партию не выиграть. Тогда как без дамы червей — запросто. Он дарит ей бриллианты, заворачивает её тело в меха, словно в трупный мешок, балует свою маленькую блондиночку. Не из любви или жалости. Впрок. Индюшку ведь нужно хорошенько помариновать, прежде чем подавать к столу главным блюдом. А ещё Харли неплохо его развлекает. Эта игра может длиться столько, сколько он пожелает. Пока не понадобится накрыть её хорошенькое личико посмертной фарфоровой маской. Джокер заебался, это может случиться совсем скоро. А она строит планы, набивает сундуки добычей — побрякушками, златом, на котором даже дракону не усидеть. Все это лишнее в их маленьком убежище. Кружева и сатин. Гладкие кольца волос, идеальные красные ноготки. Все это нужно было Джеку, но не Джокеру. Именно поэтому Алисия полетела вниз головой с тридцать второго этажа. Именно поэтому реплика не стоит оригинала. Девочка любит поиграть во взрослые игры. Когда запястья привязаны к спинке кровати, когда нож торчит между ребер, а с губ капает кровь. Джокер тоже это все любит. Сидит на её коленях, фиксирует. Подносит кисть к её лицу. Харли только пялится своими огромными голубыми глазами, доверчивыми такими, хрустальными. Позволяет ему погладить себя лезвием по щеке. Позволяет себе всхлипнуть томно, застонать под нажимом металла. - Знаешь, откуда у меня эти шрамы? - заводит он свою шарманку. Это скорее ритуал, некий тотем, кровавый божок, которому нужно дать пищу, не необходимость. Джокер мог бы просто приступить к росписи своего прекрасного холста, но ему требуются её эмоции, так нужно увидеть её ужас, отвращение, услышать мольбы, почувствовать соль слез. Он хочет поглотить её всю, не жуя, оставить этот слепок её лица при себе на долгие холодные ночи. - Нет, не знаю, - воркует она бездумно. Не знает. Не хочет знать. Ладно же. Он покажет. Донесет ей единственным доступным способом — на кончике ножа. - Смотри, - говорит, вставляет краешек между её губ, водит теплым от дыхания лезвием туда-сюда. Харли смотрит на него все также доверчиво, совершенно не испуганно. И это еще один гвоздь в крышку её гроба. Пощадить можно того, кто просит пощады, кому нужно это гребаное спасение, это религиозное чудо. Только Харли наплевать. То ли от глупости, то ли от эйфории, но она не умоляет. Просто сидит и смотрит на него. Джокер вспарывает кончик её рта. Она шипит, но все же не отодвигается. Продирается сквозь её щеку, рождает на глазах слезы. Текут из её больших оленьих глаз, смешиваются с кровью, падают на его пальцы, исчезают навсегда. Джокер уверен, что после этого вечера Харли вряд ли когда-либо заплачет, всегда будет улыбаться, ярко, счастливо, только ему. Нож режет её кожу, словно бумагу, рвет мышцы. Харли пытается кричать, но выходит длинный и протяжный вой. Она ранена, она старая умирает, рождается совсем другая — кукла с фарфоровым лицом, его маленький монстрик, не для других, кичливых и глупых, только для него одного, его творение, его Венера. Чертит ножом на её лице завитушки, словно художник кистью. Малюет, украшает, лепит совершенство под чистый и мерный звук её крика. Настоящая музыка. В процессе Харли теряет сознание. Алисия тоже ведь упала в обморок, ничего страшного. Номер два ушла не так уж и далеко от своей предшественницы. Джокер оставляет её коротать ночь прямо так — на кровати, среди окровавленных простыней. Её острые белые зубки видны в раззявленной ране. Улыбке. Красивой и вечной. Вот теперь они равны. Теперь она может пометить его территорию. Потому что он пометил её саму. На следующий день Джокер просыпается в одиночестве. Простыни свежие. Очень белые, солнечный луч слепит глаза, падая на них. Джокер спускается на кухню, Харли готовит. Стоит босиком в своих неприлично-коротких шортах. Вертится, юлит, ведет себя так, будто прошлая ночь — это всего лишь плохой сон, кошмар. Поворачивается к нему своей кровавой улыбкой. Рана стянута медицинской нитью. Не сильно, так, чтобы плоть не расходилась. Джокер садится за стол, тянется всем телом, чешет затылок. Она наливает ему кофе, ставит тарелку с глазуньей и смайликом из кетчупа. Джокер смотрит. Омлета не получилось. Ковыряет вилкой, распускает желток. Но сырое, может быть, и лучше. Черпает ложкой, смешивает. Получается какая-то болтушка. А Харли только смотрит, неумело улыбается, не привыкла к своей новой улыбке. Ладно же, фарфоровая маска еще чуть-чуть подождет. Идут дни, рана затягивается, рубцуется на её щеке, приобретая форму и консистенцию грубых шрамов. Когда Джокер треплет Харли по щеке, кажется, что трогает собственное лицо. И это странно. Она носит его дары, словно лучшие бриллианты, напоказ, подводит красной и черной помадой, не прячет, выделяет. Нелепо, ужасно глупо и кичливо. Джокер ненавидит её за это. Ненавидит за то, что она не стала уродливым фриком благодаря его метке, о нет, она стала ещё красивей, расцвела в шипастую суку-розу. И ничего, совершенно ничего с этим Джокер не может сделать. Потому что уже сделал, вырезал её по своему образу и подобию. Обознался, не номер два, никогда им не была. Лупит Харли через спину, полосует и крошит. И этого тоже недостаточно, прилипла репеем к его плащу, застряла гвоздем в его стопе. Того и гляди, умрет от гангрены, от лучистых синих глаз, надоедливой кровожадной ухмылки до ушей. Это как лучшая защита от дурака, его подарок, как броня нерушимая, сейф без кода и замка. - Ну и уродина же ты, Харл, - бросает в сердцах. Она и хочет перестать улыбаться, но не может. Пялит на него свой крокодилий раззявленный оскал, а у самой текут предательские слезы. Вот это еще даже красивей, чем раньше. Наконец-то. Не выходит из комнаты днями, не показывается ему на глаза. Прячется за завесой волос, достигает состояния своего оригинала, становится так похожей на него, что хочется размолотить её уже до конца, выбросить, попробовать еще один раз. Игра стоит свеч, потому что эта игра на поражение. Джокер готовится выйти в свет. Напяливает смокинг, бабочку. Зачесывает зеленые кудри на пробор, ищет помаду, не может найти. Рыщет по комнате, врывается в ванную. Харли стоит перед зеркалом, наносит последние штрихи. Платье струится по её ладной фигуре, волосы забраны в сложную, зубодробительную прическу. Губы намазаны тем самым спелым, алым. А глаза холодные, льдистые, королевские. Её не портит слишком много бриллиантов, кольца и перстни, бусы и ожерелья, и даже тиара на макушке. Потому что без всего этого она была бы хороша. Улыбка до ушей, до самых глаз. И это искренне. И это по-настоящему. Может быть, Алисия и не была первой, может быть, она была просто неудачной попыткой. Джокер кладет руки на бедра Харли, сжимает тисками. - Кто? Ты? - спрашивает. Это не игра, он не знает ответа. Она и не отвечает, ответа не надо. И он прикладывает свои шрамы ровнехонько к её, мажется её помадой в последний раз. Потому что совсем скоро от них не останется и следа.