J hates H

Меньше всего Джокер боится боли. Потому что боль позволяет чувствовать себя живым. Он очень давно мертвый внутри, ну так, завод механический все еще остался, не отпускает, и прокручивается спиралька раз за разом, только в холостую все это, без настоящего запала, и его «ха-ха-ха» слышится все тише. Потому что, если говорить совсем честно, в этом нет никакого смысла. Его жизнь состоит только из начала. Потому что Джокер бессмертный. Его шутка — сам Готэм — будет жить вечно. Этими черными мазками начертана на карте добрых соединенных штатов старушки Америки. Этот грязный след не затереть ни кровью, ни светом. Ничем. Жить в вечности, с почестями и подношениями для местного божка, это очень и очень круто, это почетно, от зависти могут ублюдки разорваться, да только эта вечность бесполезная и болезная. Эта вечность — сплошная клякса и страдание. Джокер хаотичен, Джокер самолюбив и тщеславен, как петух. Но вот такими ночами, промозглыми, когда старые шрамы открываются и ноют беспощадно, эту вечность хочется послать к чертям собачьим. Джокер сидит в Белль Рив примерно месяцев шесть-семь. Он точно не знает, но делает зарубки где-то на подкорке сознания. Это не много, бывали и хуже передряги, но в этот раз надежды нет. Потому что человека посадили в яму для нелюдей. А может быть, и не человека вовсе. Только это не меняет расклада. Ему отсюда не выбраться. Он будет гнить заживо в четырех стенах из метрового бетона. И не сбежать, не спрятаться от пастырей. Потому что они давненько просекли, что, наверное, он все-таки не сумасшедший. Не фрик вовсе, он нечто совсем другое. Именно поэтому больше дороги в Аркхам ему нет. Можно ныть, кривиться, можно подтереть сопли и задрать подбородок и улыбаться гофрой кособокого рта. Джокер предпочитает второе. Потому что вариантов у него особенно и нет. Наконец-то, его признали врагом номер один, национальным злодеем. Теперь, при титуле и эполетах, умирать не так уж и страшно. Страшно другое — не перед кем выебываться больше. Некого удивить короной, сменившей шапку шута. Совсем недавно Джокер планировал, как он перестреляет всех придурков, из-за которых и попал сюда, как спустит три шкуры с малышки Харли. Когда они вытащат его отсюда. Да только никому не было дела и не будет. Харли теперь супер-героиня, сменила шубку, превратилась в добренькую первую помощницу Санты. И, наверное, это можно было бы исправить. Месяца три назад. Сейчас Джокер очень четко понимает, что возможности ему не представится. Харли бросила его здесь умирать, гнить. Это хорошая шутка. Стоило только чуть-чуть отпустить поводок, и вот шавка бежит уже совершенно к другим хозяевам. Лишь бы шерстку гладили, да бросали сахарную косточку. Пытки — это способ запустить грязные пальцы прямо в мозг, оставить там свой след, переворошить все и достать самое важное — маленькие слабости. У Джокера их, конечно, нет. Но если методично и очень долго пытаться, что-то да найдется. Например, самое херовое злоключение — память. Кислота многое выела, смыла, заштопала те дыры, которые нужно было. Но ведь это словно наркотик — действие проходит — раны снова кровоточат. Память приходит осколками, края режут, впиваются в то, что когда-то было Джеком. Имя появляется первым. Так его звали. Иногда Джеком, иногда Джоном. Но оно было, словно позывной, и одного этого достаточно, чтобы захотеть забыть снова. Кровь на костяшках кулаков, своя, чужая, могла бы помочь. Но он теперь аккуратно усажен, не дотянуться до первозданного, такого нужного, не пустить её, ни свою, ни чужую. А имя горит в его воспаленном мозгу маяком, реет флагом целой старой жизни. Помнить все то, что было сделано и чего не было — это как жить в замерзшем аду. И хочется сдохнуть, да нет никаких средств исполнить задуманное. И Джокер чувствует себя героем старого идиотского фильма, словно сидит между мастером разводок и мастером шахмат, не знает, кого именно ему нужно слушать. Дьявол и ангел на его плечах весят одинаково, они равны в своих правах, шепчут чистую правду. А правда в том, что он стал чудовищем совершенно осознанно. Не в кислоте дело, не в шрамах, не в пиздостраданиях человеческих. Дело в том, что он этого хотел. Всегда, сколько помнит. А помнит он теперь очень много. Руки матери в аляповатых кольцах и браслетах, табачный запах, исходивший от отца. Колонны в их доме. Цветы на заднем дворе. Красный кадиллак. Девчонку из соседнего двора. Это все мешается, кровью смазывается и пеплом. Потому что каждое из этих воспоминаний он долго и продуманно уничтожал, загонял подальше в черепушку, выжигал и растлевал. И самое главное — каждое воспоминание это триггер, это лишняя эмоция, без которых он мог бы обойтись. Может, и хорошо, что Харли так и не решилась прийти. Она здесь лишняя, она добавила бы новых ненужных воспоминаний. О том, как они гнали ночью под сто шестьдесят, о том, как он ворочал ножом в ее бледной ладони, как носил ей подношения, как прощал то, что прощать было необязательно, противопоказано. Харли — его единственное воспоминание из новой жизни, после Джека. Би-мэн, конечно, еще есть. Но он застрял в межмирье, между прошлым и будущим. Он как заноза в мозгу, его можно сбросить со счетов. Если хорошо подумать, нужно начинать кромсать свою память. Память о Харли. О ворохе одеял на кровати, пропитанных потом и кровью, о плюшевой гиене на подушке и конечно о запахе перманента, исходящем из нее. Потому что именно это и есть благодать — не помнить ничего хорошего, ничего вообще. Делать только так, как хочется, не задумываясь, не анализируя, не раскладывая по полкам. Это он оставит врачам или судебно-медицинским экспертам. Рано или поздно, когда он догниет, это понадобится. В Белль Рив все по расписанию. Сон. День. Сон. В промежутке между ночными кошмарами он существует так, как заведено. Ест безвкусную пищу, смотрит в пустоту и переваривает осколки воспоминаний, самого себя пережевывает. Дай дьявол, не вспомнит слишком много. Потому что, когда он выберется, а рано или поздно это все же случится, не может быть иначе, эти школьные знания ему будут лишними. И вытравить их во второй раз будет очень сложно. У камеры Джокера всегда есть охрана. Даже если ад разверзнется, земля падет в провал, сгорит дотла, до прожаренной корки, словно на неумелых блинчиках Харли, пастыри будут стоять каменными истуканами, не дадут насладиться адским пеклом. Потому что даже этого он по сути не заслужил. Только пустота его подруга. Теперь и во веки веков. Охранники никогда не разговаривают. Это опасно, конечно, но ведь любопытство сгубило кошку. Эти — профессионалы, не дают ни одной зацепки, ни одного крошечного крючка, за который можно было бы ухватиться, вколоть яд, разворошить это осиное гнездо, стать его королем. Утро совершенно обычное. Кошмар сменяется явью. Смотрит на свои ладони, они зажили давно, даже шрамов не осталось. Это так нехарактерно, так стерильно и так неправильно. Его камера вся белая и ровная, ему же нужно немного красного. В тюремной баланде столько же витаминов и питательных веществ, сколько в испражнениях крыс, которые бегают за стенами. Единственные компаньоны. Но все же что-то неправильно. Джокер это чувствует нутром, как плохую игру актеров провинциального театра, как фигово прожаренный стейк из подтухшего мяса. Этот дух идет откуда-то извне. Тянет им, веет, наливает глаза кровью. В кулаках хрустят костяшки. Джокер так долго этого ждал, что призрачная надежда кажется взрывной волной. Ворочает ложкой в тюремной баланде. Туда-сюда. В бесформенном перетертом пюре попадается что-то крошечное, несущественное. Выуживает, присматривается. Это записка. А на ней только смайлик. Кровавый смайлик дрожащей рукой. Это даже не письмо, так, символ. Но Джокер узнает его очень хорошо. Память пришла за ним. Вот прямо сейчас. Закатывается под койку, не раздумывая. Лежит лицом к стене. Взрыв поражает своей силой и мощью. Словно сам дьявол поднимается из ада и крушит его камеру, его мир из четырех стен в крошку и пыль. И от этого звука ад разгорается. Вокруг, в его глазах. Ад не может замерзнуть, не просите. Это как потребовать у времени идти назад, а у воды перестать течь. Естественный порядок вещей нарушить не дано даже Бэтмену. Когда пыль оседает, а где-то в воздухе звучит тоненький жалкий звук сирены, Джокер встает на ноги. У Харли в каждой руке по пистолету. Любовь. Ненависть. Первое воспоминание нового не-человека. Она улыбается криво, весело и ехидно. Смотрит на него так, как он помнит. - Почему так долго? - Джокер огрызается. Харли только заливисто смеется. Хохочет, держась за живот, словно гиена, словно адская гончая, не шавка совсем. Это воспоминание, пожалуй, Джокер не хочет травить кислотой. Это воспоминание он, пожалуй, заберет с собой в могилу.