J hates H

На Харли блестящее обтягивающее платье, каблуки-стилеты, много красного на губах, много темного над веками. Она похожа на дорогую, но все же шлюшку. Таких было много в его клубе. Она сама была из этого гадючника, пока не переехала в пентхаус на сорок пятом этаже. Ей просто повезло, а он наколол её булавкой на свой галстук, распял её золотыми браслетами, изнасиловал её славой, развратил желанием. И все было шито-крыто, пока он её хотел. В этих блядских платьицах, натертую до лоснящегося блеска жирным маслом, сияющую, мерцающую, искрящуюся. В этих толстых золотых цепочках, украшениях аляповатых и тяжелых, но нужных ей для статуса. Чтобы каждая собака в клубе знала, кто она такая, чья она. В этих маленьких кружевных штучках, которые она натягивала на задницу и сиськи, кожаных, бархатных, сеточкой. О, все, что угодно. Он смотрит, как она крутится у шеста, наблюдает из кресла. Тело утопает в мягком, вязком, белый порошок прожигает слизистую. Но ни один мускул в теле Джокера не дергается. Это так хорошо. Впервые за очень долгое время его отпустило. Словно закончилась паршивая лихорадка, температура упала до нужного уровня, снова позволив стать ему мерзкой ящерицей, - холоднокровным, как положено. Джокер смотрит на все ухищрения Харли — на её тугую задницу-горошину, на блестящие трупики губ, на мерцающие болотными звездами глаза. И ничего, совершенно ничего к ней не испытывает. Завод закончился, игрушка отслужила свою службу. Это так ха-ра-шо. Теперь нужно только отпустить ситуацию, отпустить Харли на волю, кишками наружу, без вариантов. Джокер манит Харли к себе крючковатым пальцем, словно педофил, который хочет дать девочке конфетку. Так-так-так, заинька, подойди поближе. И она, как всегда, ведется. Джокер до сих не может понять, чего в ней больше — безумия, обожания или просто алчности. Без него её жизнь пошла бы известной дорогой — честные куртизанки существуют только в плохих второсортных киношках, на самом деле все шлюхи одинаковые. Джокер сейчас уже и не припомнит, за что именно выбрал её. Может быть, за смелость. За то, что не было в её глазах ни капли отвращения, когда она зарывалась пальцами в его глубокие борозды по щекам, не было и жалости, такой тошнотворной гаденькой эмоции, так не похожей на любовь, хоть все и называют. В ней было море чистого детского взрывного любопытства. Конечно же. Такие маленькие сучки любят запах пороха, огни на четвертое июля просто обожают, такие, как она, всю жизнь ищут папочку. Такие, как она, говорят, раз бьет, - значит любит. И Джокер, конечно, повелся. Она хорошо изображала покорность, на четверку — заинтересованность, слепое обожание — на отлично. С плюсом. И вот теперь он не хочет больше свою нимфетку, свою Лолиту из порно-фильма. Его раздражает это её коротенькое, танцующее на бедрах платье, бесит этот жирный блядоватый блеск её губ. Ему хочется их разбить. И эта идея ужасно хороша. Эта идея внезапно освобождает его от паскудного чувства. Говорят, что мы в ответе за тех, кого приручили. Только Харли больше не комнатная собачка, мягкий комочек. Харли теперь адская гончая, его сука на цепи. Обещала же — в горе и радости, до самой смерти. - На колени, - говорит он ей, когда она подкрадывается, седлает его бедра своими длинными сильными ногами. Харли вскидывает голову, черная бровь ползет вверх. - Ха?! - переспрашивает она. И это обиженно. Это совершенно точно по-королевски. Только никто ей слова не давал, никто не короновал и не вручал волшебную палочку. Он смотрит долго и мягко, так, чтобы она поняла, что шутки все кончились. И если вот прямо сейчас она не заткнется, то снова отправится на шест. И на этот раз — навсегда. И тогда Харли ухмыляется. Так пошло, грязно, совершенно не обиженно. Она опускается на корточки, осторожно балансирует на своих ужасно дорогих и ужасно пошлых стилетах. Перекатывается на колени, выставляет руки вперед, отклячивает задницу. Она знает, что производит приятное впечатление. Но Джокеру похер, ничто в нем не хочет её. Ни больная голова, ни член в штанах. Он наклоняется совсем близко к её уху, кладет руку на шею. - Ну что, сучка, фас? - застегивает ошейник. На нем красуется гордое: «Пирожок». Чтобы все гости их маленькой вечеринки знали, кто на самом деле в доме хозяин. Наматывает на кулак длинную цепочку, дергает на себя резко, с наслаждением. Чтобы она подавилась своей самоуверенностью, своей потешной соблазнительностью. Харли отклячивает жопу, хрипло смеется, дергается всем телом. Рвется с цепи, ужасной медузой-горгоной ползет вперед. И это даже смешно — ей совершенно не стыдно, она не чувствует себя жалкой, не чувствует, что он ведет её на бойню, на усыпление. Потому что все в ней его ужасно бесит, до тошноты набила оскомину, девочка. Гости смеются, салютуют им. А Джокер ведет на поводке самую шикарную сучку из всех имеющихся. Она виляет задницей, посылает всем воздушные поцелуйчики, тявкает потешно и вращает глазами. А когда он говорит — к ноге, трется щекой о его ширинку. Это было бы даже забавно, если бы не бесило вот так сильно. Дергает за поводок, заставляет подтянуться вверх, обдирая коленки. Запихивает в лифт, бьет кулаком прямо по жирным сальным губам, добавляет красного и синего к загорелой до прожаренной корочки коже, мнет её надувные сиськи, крутит сосок. Чтобы кукла силиконовая хоть на секунду, но превратилась в девчонку. Остервенело стирает с её губ красную «Шанель», срывает с запястий браслеты «Картье», ломает каблуки её «Джимми Чу». Он сам придумал её, сам украсил кучку дерьма блестками, жрал из неё, смаковал, и теперь не может понять, почему же от него воняет выгребной ямой. Заталкивает в пентхаус, дает каблуком по ребрам, оставляет всхлипывать кучей мяса и кишок прямо на ковре. Её надо выбросить прямо сейчас, но вместо этого Джокер уходит. Не выбрасывает, а бросает. Это куда больнее. На её шее блестит золотом ошейник. Как у собаки, которой дали имя и ненадолго позволили остаться у хозяйских ног, в конуре. Джокер возвращается чуть пьяным. Белый порошок застревает в глотке, но на ногах он стоит крепко, а голова только немного легче, чем обычно. В комнатах темно, свет не зажигала. И только полоска яркого, желтого виднеется под дверью ванной. Поворачивает ручку осторожно, словно боится столкнуться с ней, — королевой их ебанутой империи. Сердце колотится и бухает — он не переживет этой встречи, точно заработает инфаркт. Харли вертится в наушниках перед зеркалом. Серьезно, поет в расческу. Смыла с себя грим, боевую раскраску. Губы розовые тонкие совсем, не выделяются на курносом лице, немного темного на скуле, но ей даже идет. На ней только пижамные штаны и старая растянутая майка с логотипом футбольной команды. Джокер ненавидит американский футбол. Волосы сколоты на затылке в неаккуратный пучок, а на ногах шлепки, вьетнамки с рожицами Микки Мауса. Он помнит, как украл их. Для неё. Она поет какую-то глупую крикливую песенку, набирая в легкие все больше и больше воздуха. Визжит немузыкально, взмахивает руками, того и гляди поскользнется и грохнется. Джокер смотрит на Харли и улыбается. Что-то в нем дергается, зажигается фитиль, полыхает. Это остановить нельзя. Харли все-таки по праву занимает место. В ней есть что-то ужасно редкое, королевское, то, чего нет ни у кого больше. В ней есть жизнь. Джокер прижимает её к мраморной раковине, сдирает наушник, засовывает себе в ухо. Стягивает пижамные штаны. Трахает её прямо так, у большого зеркала, под рыхлый рваный гитарный ритм, орущий из наушника. Умытую ко сну, целует в жирную от крема шею, кусает за избитые руки, рычит на ухо. Харли заливается смехом, пытается ухватиться хоть за что-то, неслушающимися пальцами скидывает на пол побрякушки — браслеты и кольца, помады и румяна, всю любимую дребедень. В дверь кто-то стучит. Джокер игнорирует, бьется в ее теле до посторгазмических судорог. И после не отпускает, жмет её искусственные сиськи, теребит взлохмаченный пучок, ерошит пряди. - Папочка, - шепчет Харли. Джокер знает, что согласится, что ответит ей той же монетой, что бы она ни спросила. - Я пиццу заказала, - шепчет Харли с придыханием, так эротично, что Джокер тут же ощущает зверский голод. - Пиццу? - тупо переспрашивает он. - С грибами и ветчиной, как ты любишь, - утвердительно кивает Харли головой. Джокер только смеется, идет открывать дверь.