J hates H

Кристен смотрит прямо перед собой, избегает зрительного контакта. Гордон разрешил ей присутствовать, о чем она раз сто уже пожалела. Лучше бы прятала свой юношеский максимализм, лучше бы скрывала это тщеславное тщедушное желание быть первой, раскусить, расколоть этого дьявола во плоти, древнего змея-искусителя в обличье человека. Джокер сидит напротив. Кристен, конечно же, боится посмотреть. Глянула искоса, когда заходила в комнату допросов с двумя чашками горячего — себе и Гордону, шавкам не положено. Так вот. У него все как в ориентировках, все, как в новостях — растрепанные зеленые волосы, грязные, сальные, зачесанные назад потом, липким, холодным, кровью, горячей, красной. У него руки в наручниках не могут лежать на столе, блуждают, отстукивают одному ему знакомый мотив, перемещаются туда-сюда. Если бы он был без наручников, Кристен уверена, что была бы уже без трахеи, без глотательной функции. И самое главное, что так любят впечатлительные маленькие девочки, - у Джокера глубокие глаза без дна. Не хорошие и не нормальные, но наполненные кипящей жизнью. В таких глазах хочется искупаться как в озерах, хочется познать, каково это, когда вот такие глаза прикованы взглядом лишь к тебе одной. Кристен понимает, что именно увлекло Харлин Квинзелл в этот беспощадный и безумный мир, что не давало выбраться все эти годы. Вот эти ужасные и прекрасные звериные глаза. Кристен чувствует, что Джокер смотрит на неё, но не позволяет ответного взгляда. Потому что это страшно, потому что ведь она тоже маленькая хорошенькая блондиночка с докторской степенью. Так какого черта. Гордон ненавидит Джокера. Не только из-за Барбары, хотя, конечно, дочка на первом месте. Гордон из тех мужчин, которые если раз — то навсегда, которые и плечо подставят и жилетку, если понадобится. За таких нужно выходить замуж, от таких нужно рожать много детей. Гордон надежный, он столп их города, наравне с темным рыцарем, Бэтменом. А Джокер — это подтачивающая столпы волна, кислотная, вонючая, смертоносная. За это прежде всего Гордон ненавидит Джокера. За то, что старик не может понять мотивов клоуна, а Джокер не горит желанием рассказать. Просто хаотично тасует колоду, глядит, что же выпадет. Что бы это ни было, всяко хорошо. Забавно. - Где Харлин? Что ты с ней сделал? - спрашивает Гордон устало. Они сидят в этой комнате уже часов шесть, Кристен все бегает за горячим, но оттаять не помогает ничто. Они взяли Джокера прошлой ночью. Вот так просто, словно его логово было отмечено на карте красным крестом. И клоун почти не сопротивлялся, пустил в воздух парочку шутих, брызнул несуразному неподготовленному юнцу паралитическим газом в лицо. И собственно все. Раскланялся, ухмыльнулся на камеру, позволил рассовать подельников по машинам, позволил заковать себя в наручники и посадить в полицейскую машину. Конечно же, самого комиссара. А в подвале старого парка аттракционов они нашли много одежды самого маленького женского размера, клоунской униформы, горы старой косметики, помад и белил, повсюду были её отпечатки, кровь, лимфа, что-то похуже, - волосы и ногти. Но трупа не было. То ли Джокер припрятал его до лучших времен, то ли покоится Харли Квинн совсем в другом месте, шесть футов под землей. В то, что она жива, не верится. Это лишь утешение, чтобы не сойти с ума. Гордон с самого начала ставил Харли жертвой, изображавшей убийство, но его не совершавшей. Потому что Харли ведь не осознанно пошла по кривой тропке, задурил ей голову гений, не человек, зверь в овечьей шкуре. Сделал с ней что-то такое, что может лишь он один, отравил нервно-паралитическим газом, научил улыбаться. - Я не понимаю, о чем ты, комиссар, - внезапно проговаривает Джокер. Кристен впервые так близко слышит его голос. Не смех, не кашель, настоящие слова. И это так нереально. Потому что чудовища должны рычать, скрежетать, отдаляться от образа человека. Но Джокер говорит. Вполне нормально. Устало, хрипло. Впервые за пять часов. - Сукин сын, - ворчит Джеймс, и Кристен его понимает. Джокер ведь играется с ними. Ему просто нравится строить из себя дурачка, нравится водить их за нос. Его психологический портрет понятен — поржать, а потом огорошить правдой. Так говорит их штатный мозгоправ. Кристен хотелось бы верить, что все так просто. Но на страницах газет пишут о другом. - А зачем она тебе, а, комиссар? - внезапно Джокер очень разговорчив. Он улыбается елейно, скрещивает пальцы в замок, пялится на Кристен, подмигивает. Чудовищный знак внимания заставляет её опустить голову еще ниже, смотреть только на его отражение в своем кофе. - Её не видел никто месяцев пять-шесть, что ты с ней сделал, мудак? - Гордон больше не сдерживается. Ярость кипит темной пленкой на его губах, слетает злыми, несдержанными словами. Джокер этого и ждет. По его лицу видно, что ему все это в кайф. Эта маленькая трагедия, главной героиней которой является его бывшая или настоящая пассия, кто же теперь поймет? - Сбежала, сучка, - коротко хохочет Джокер, разводит руками, насколько позволяют наручники. Его глаза маслянистые, черные пятна, им верить, конечно, нельзя. Но плечи Гордона чуть расслабляются, нервное напряжение отпускает. - Или, может быть, в пакете где-то забыл, на чердаке, - добавляет Джокер углей за шиворот, ворошит хлипкое самообладание комиссара, дает под дых. И Гордон хотел бы оставаться спокойным, только этот допрос вымотал его. Только он знал Харлин до Харли, и от этого тянет под ложечкой, подцепляет на рыболовный крючок, потрошит внутренности. Ему жалко девочку Квинзелл, он ведь надеялся, старый дурак, что все обойдется. Кристен робко прокашливается. Смотрит на стрелки. Прошло, наверное, уже часов семь-восемь. А они все на той же мертвой точке. Джокер общается, но не говорит. Для него это антреприза, а он лучший конферансье из возможных. Это такая совершенно шекспировская, вечная тема. Комедия и трагедия, жизнь и смерть. И это, конечно, кайф. Офицер входит без стука в самый неподходящий момент. Протягивает Гордону конверт. Комиссар опасливо проглядывает бумагу на свет, смотрит, изучает, а потом все-таки вскрывает. Открытка. Ничего больше. На плотной почтовой бумаге изображен толстый умильный карапуз в голубом костюмчике. Гордон открывает открытку. Играет тоненькая мелодия, надоедливая, прилипчивая. И внезапно плаксивый голос Харли произносит: «Папочка? Папочка! Ну, где же наш папочка?!». Гордон не может понять, Кристен почти поняла. Но слишком поздно. Джокер разводит руками без наручников широко, пожимает плечами, смеется звонко. - Уже иду, сладкая, - приговаривает он, направляя пистолет валяющегося на полу без сознания Гордона прямо на Кристен. - Сохранишь при себе наш секрет, а, киска, он ведь совсем крошечный, потянет на девять месяцев? - спрашивает Джокер, а Кристен впервые смотрит ему прямо в глаза. Совершенно без дна, черные, мерные, затягивающие. Глаза чудовища. Которому не нужна, совершенно не нужна красавица. И это взаимно. До дрожи, до сухости во рту, от макушки и до пяток Харли Квинн.