J hates H

Джокер держится за стену, идет медленно, осторожно, на цыпочках. Дом словно провалился на дно океана, словно упал с обрыва прямо в пропасть. И ничего нет больше — только он сам и вот этот длинный, бесконечный коридор, сосущий из него все силы, поглощающий его по частицам, высасывающий все, что осталось от душонки. Так мало, что чертов монстр не может насытится. И идти Сизифу вечно, оглядываясь через плечо. Дверь в ее спальню приоткрыта. Ночник горит на столе. Джокер протискивается внутрь. Он так пьян, что еле держится на ногах, но это не важно. Ничей покой он не потревожит. Потому что теперь это склеп. Помянуть мертвых — самое то. Бледно-желтый круг света падает на лицо Харли. Она сидит прямо на полу, привалилась щекой к ладошкам. Не своим, её. А Фанни лежит посреди большой постели, завернутая в кружева и органзу, умирает потихонечку. Превращается в прах, отправится к праху. На шесть футов под землю. Очень скоро он забудет о надоедливой шкодливой девчонке, так похожей на Харли, так похожей на него самого. Эта глава закончена, лекарства нет. Это бессилие, Джокер перебрал все варианты. И теперь стоит, смотрит пьяными глазами на бледное детское лицо, ничего не чувствует. Должен был бы, как Харлс. Кричать, ненавидеть, палить из пушек, мстить, пытать, убивать. Медленно, мучительно, с толком и расстановкой. Она все это сделала за него, не оставив Джокеру даже крошки от пирога. И теперь он чувствует себя каким-то завершенным, пустым быть может. Совершенно точно не по-обычному, совершенно точно не как Харли. Тринадцать лет — это большой срок. Столько Фанни провела с Джокером и Харли, так долго, что он успел свыкнуться с её присутствием в их доме. Позволил, дал слабину, а потом трещина разрасталась и разрасталась, заняла половину его жизни и свободного времени. Вторая забронирована Харли. Быть может, это все сопли сахарные, его пьяные фантазии. Но вот сейчас Джокер смотрит на Фанни и отчетливо помнит все моменты. Не как с Харли, совсем не так. Фанни — это первая завершенность в его этой жизни, первое новое начало, это сгусток крови, лимфы, генов и бог знает, чего еще, который он создал сам. Не переделал, не переиначил, не скроил, отрезав лишнее. Она родилась сразу вот такой, как есть. Веселой. И такой же, судя по всему, она умрет. Маленькая сладость среди бочки дегтя. В последний путь — так с улыбкой на лице. Джокер коротко, высоко хихикает. Харли открывает глаза. Синие, больше, он знает их и не узнает. Потому что нет в этих глазах больше любви и обожания. Есть только затравленный зверь, готовый вырваться, наполненный яростью, глухой злобой, ненавистью черной. Харли упала в темную яму без дна, как Алиса в кроличью нору. Но он не Шляпник, не может заставить время остановиться. Время несется, бежит вперед, время Фанни истекает. Джокер всемогущ, Джокер бессмертен. Джокер гений. Но Джокер не может придумать противоядие для Фанни. Это бесит хотя бы потому, что эго болит. А еще потому, что Фанни умирает. А он ведь ее не отпускал. Жалкое оправдание. - Убирайся, - шипит Харли, совершенно по-звериному, по-паучьи выставляет перед собой пистолет. Джокер лишь ухмыляется. Она вправе. Он может раскрасить ей рожу, начистить до оголенных костей, может заставить пресмыкаться, ползать в луже крови, моля о прощении. Но это все бесполезно. Харли, которую он изобрел, больше нет. И до Харлин не достучаться. Осталось только чудовище с оскаленными грязными зубами, с кровью, засохшей под крючковатыми ногтями, с жаждой убивать любого, кто приблизится. К спящей царевне. Джокер улыбается, салютует двумя пальцами. Эта оболочка, жалкое подобие Харли, ему не нужна. Издохнет сама, как собака, отправится за Фанни дальней дорогой. Недолго осталось. Все снова станет, как прежде. Как всегда. И так, конечно же, гораздо лучше. Он прикрывает дверь, снова крадется по длинному черному коридору, вытканному будто бы из горя Харли, из ночной непроглядной тьмы одиночества. Джокер не умеет его чувствовать, но ощущает будто на кончиках пальцев. В кабинете холодно и не убрано. Давно, много дней валяются повсюду реактивы и разбитые колбы, порошки и банки. Все это лишнее. Джокер исчерпал себя, надо признать, что хитрым был ход. Фанни отравили. Ядом чудным и незнакомым. Она выпила с колой, не поперхнулась. Сборище пересидела рядом с ним, по правую руку. Вечером заснула — утром не проснулась. Осталась на том берегу, в тягучем вязко-молочном сне, из которого её уже не вытащить. И уныние — это дьяволов козырь, Джокер согласился бы на него, но он совершенно ничего не чувствует. Он спокоен. Хотел бы вот сейчас давить соль, хотел бы резать кого-то в кровь. Хотел бы, чтобы было больно — себе, другим, всему миру. Но он не знает, как это сделать. Как перестать быть Джокером, стать снова Джеком. Не понимает. Харли измолотила всех, кто в тот день пришел на сходку, в кровавую кашу. Подвесила шестнадцать человек к потолку, выпустила кишки, вывернула внутренности, упилась кровью. Но результата не добилась. Джокер сидел в кабинете, вот как сейчас, пытался найти антидот. Когда она к нему вошла, мягкая, плавная, кроваво-красная, впервые Джокер по-настоящему испугался. Джокер — злодей, смерть не про него, не для него, смерть — лишь пособница. Но божественно-красная Харли, Кали Готэмская, заставила его усомниться в своем бессмертии, расписаться в бессилии. Она лишь кивнула, пошла прочь. Навсегда, наверное. Джокер не спал шесть дней. И сейчас его тело ощущается ватой. Сидит на жестком стуле, пытается удержаться на поверхности. Не знает, зачем это нужно. А потому просто закрывает глаза. Он смертельно устал. Джокер помнит, как впервые взял Фанни на руки. Она была похожа на кусок сырого мяса, отвратный шмоток грудинки, красный, орущий, мерзкий. У нее были синие глаза, такие же синие, как и у Харли. Только одно это заставило его поверить, что Фанни — человек. После Джокер много носил её на руках. Сажал на плечи, чтобы ей лучше было видно этот мир, её мир, наследие. Так странно знать, что она умрет раньше него. Фанни всегда ловила солнечный луч пухлой ладошкой, пыталась спрятать пиратское золото в карман, оставить на потом. Верещала, когда не удавалось. Джокер смеялся над ней. С ней не нужно было веселящего газа. Фанни любила миндальное печенье, для миндальничанья ведь оно, - в самый раз. Фанни била колени, резала руки и ступни, получала тумака. Совсем как некудышная мамаша. Две горошины из одного стручка. Джокер открывает глаза. Не может понять, сколько времени прошло, но на востоке алеет кровавая полоска. Глаза режет от яркого света, проникающего в замазанные темным окна. До слез, до асфиксии где-то в горле. Он слишком мало спал. Кашляет, закуривает. Закрывает глаза. Под веками бегут яркие пятна, складываются в кольца и цепи химических элементов. Фанни не была. Фанни есть. Когда Джокер снова появляется на пороге её комнаты, это более не склеп. Это просто комната. И грязная, тщедушная Харли больше не напоминает Цербера. Она напоминает ему какое-то изломанное создание. Однажды на озере он пристрелил голубя. Похоже. Жидкость в шприце мутная, но с пылу с жару. Он уверен, что поможет. С того света выдернет, потянет, как на цепи. Ведь никто никогда не смеет ослушаться Джокера. Пока корона на его голове, принцесса будет вышагивать по правую руку. Прямо на край света. Когда он склоняется над Фанни, Харли хватает его цепкими пальцами за рукав. В глазах столько нечеловеческой муки, столько тревожной бесконтрольной ярости. Вот-вот разорвет на части. - Не мучай ее, - скулит, - её тело истыкано твоими иглами. Дай уже моей девочке спокойно умереть. Она не подопытная тебе, - это не требование, жалкая просьба. С рассветом Харли из волчицы превратилась в старую развалину, в псину у ног хозяина. И это еще страшнее, чем в непроглядной ночной темноте видеть её дикие глаза с прожилками красного. Джокер ничего не отвечает. Показывает локтевые сгибы в красных точках, принимается за работу. Перетягивает жгутом, ищет вену, колет, закачивает противоядие под бледную кожу. Ждет. И ничего не происходит. Джокер смотрит на Фанни до рези в глазах, но её лицо остается все тем же ровным, бледным, мертвым. Он выдыхает и просто садится на пол. Харли ничего не говорит, ютится рядом. На автомате, жестко и по-хозяйски он тянет её за плечи к себе, вжимает в грудь там, где бьется сердце. Ждет её слабых скупых слез. Не дожидается. Харли дышит рвано, сбито, так, будто не хочет, словно ей дается даже дыхание с ужасным трудом. Джокер хочет закурить, но сердце колет, сводит болью пустое пространство за грудиной. Солнечный луч падает на золотые волосы Харли, путается, играет, куражится. Джокер гладит это марево дрожащей рукой. Смотрит на танцующие в полоске света пылинки, пытается сосредоточиться прямо на них. Чтобы не думать о ширящемся детонирующем чувстве между аорт и сосудов. - Эй пап, я пить хочу, - хриплый голос режет пустоту на живую. Под веками бегут цветные пятна. Харли всхлипывает, ревет. За грудиной полыхает что-то яркое, горячее, реальное. Ему хочется убежать на край света. Но он сжимает плечо Харли, запрокидывает голову, смотрит в синие глаза, словно в первый раз, смеется.