J hates H

Иногда уходит не она, а он. Надоедает слушать ее вечные причитания, смотреть на заплаканное лицо. Ужасно бесит. Хочется разбить в кровь, стереть эту капризную гримаску, убрать это вечно недовольное выражение. Он знает, что должен гнать её взашей, должен бить, пока костяшки пальцев не превратятся в месиво, это его право, его вотчина. Но он все равно не делает. Бросает её совсем одну, оставляет гнить заживо в их берлоге, кусать локти от безысходности, рыдать глухо в подушку. И, быть может, это лучшее наказание, чем любое другое. Душу вывернуть наизнанку намного сложнее, чем мясной костюм. Когда он громко хлопает дверьми убежища и несется прочь, он не думает о последствиях. Ему некуда идти, если говорить начистоту. Единственное, что он нажил за все эти годы, - затхлое месиво половиц и драных занавесок, которые он отчего-то предпочитает называть домом. Местом, где можно залечь на дно, зализать раны, где всегда ждет его она. И это тоже бесит, да так сильно, что Джокер скрипит зубами, натягивает шарф поверх шрамов, жует пересохшие треснутые губы. Он идет по улице, а ветер раздувает непослушные грязные волосы под фетровой шляпой. Он жалок, надо думать. Но только никто не узнает. Это успокаивает ярость за грудиной. Джокер - могучий, Джокер - непотопляемый, Джокер - враг номер один. Всех и каждого. Иногда кажется, что и себя самого. Одна надежда на летучую мышь — пустит пулю в лоб когда-нибудь, да дело с концом. Это будет всенепременно смешно. Потому что клоуны, они смешные, даже когда умирают. Особенно. Паршивый день, паршивый город, паршивка Харли. Джею никогда не понять, что ей нужно. И можно было бы представить её энигмой, но один уже есть, хватит. Просто в её голове пусто совсем, от того и все его слова разбиваются о глухую стену. Безмозглая сучка, не сидится ей, видите ли. Неймется. И слезы, сопли размазывает по лицу. Вот что ей надо от него? Джокер приходит на старое место. Ноги сами несут. И не то, чтобы ему так уж надо это все, само собой получается. В парке ужасающе темно, промозгло и не по себе. Ему даже нравится. Садится на скамейку, кутается в тренч, скрещивает руки на груди, закуривает. Сидит, тянет никотин в легкие. Почти задыхается, дым разъедает глаза, но это все же лучше затхлого духа убежища. Пусть поплачет, пусть побудет жертвой еще один раз, ей полезно. И в конце концов, что это такое — всего-ничего, неоперившийся птенец, зигота дрянная, клетка трупная, отравленное яйцо дракона. И единственный изъян — его больше нет. Выбили из неё, с кровью, с блевотой, через треснутые ребра, вниз по пищеводу, сквозь дыру между её ног. И она несчастна, а он не чувствует ничего. Пустота в ней не равна пустоте в нем. Как и всегда разные. Ничего общего, совершенно. Джокер плюет под ноги, харкает желчью и ядом. Как же трудно быть с ней. И зачем вообще? Пуля в лоб, и готово. Дело сделано, да только руки ходят на стволе, не дают дожать спусковой крючок, не дают размозжить её тупую пустую башку. И это вселяет ярость, панику. Джокер не боится ничего, но разобраться с ней все же не может. И он сбегает в темный мертвый парк, лелеять мечту о том, что когда-нибудь отлепит её от себя, эту пережеванную безвкусную жвачку. Вот тогда жизнь станет совсем другой. Ублюдков, размолотивших Харли в кровавую кашу, он убивал долго и с упоением, так, словно ему действительно есть дело. Не все равно. И это аукнется ему, добавит углей за шиворот. Нельзя показывать то, чего нет, особенно волчатам, мнящим себя хищниками. Нельзя кидать им кость на растерзание. Но дело сделано — Марони проклянет его ещё не раз. А Харли будет выть охрипшим голосом в продавленный матрас. Лучше бы бросил её умирать, привязанной к стулу. Что-то помешало, может, зверь, ворочающийся в его груди, может, глупость, шутка же вышла отличной — пятеро мертвых мальчиков с кроваво-красными цветами в груди доставили боссу в лучшем виде. В — значит война. И он всегда готов поиграться с желающими. Два или три месяца, - так она сказала. И Джокер не представляет себе, много это или мало. Для Харли — целая вселенная, для него — ничто. Кровь их рассудила. Много крови на несвежих простынях. Смотрелось даже красиво, словно картина, словно рваная рана в их бытии. Джокер запомнит надолго. Прекрасное в мелочах. Ускользающая красота Харли. То малое, что он обожает в ней, - когда она истекает кровью, пропитана ей, наполнена до краев, аж переливается. Да только не в этот раз. Ноет, корчится, бередит рану, зарастающую коростой, не может остановиться. Он бьет наотмашь, по лицу и губам, чтобы не смела называть это ребенком, чтобы не смела даже подумать, что их гены могут когда-либо соединиться, выстроиться в цепь ДНК. Подумать противно. Джокер тушит сигарету носком ботинка, смотрит в мутное отражение в дождевой луже. Монстр. Чудовище с обратной стороны луны. Клыки, рытвины, мятые лацканы тренча. Осталось только завыть, заклацать зубами. Разрушает, не созидает, так её, эту глупую девчонку, пусть знает, что её ждет дальше. Прикуривает новую сигарету, руки ходят, вены надуваются на запястьях. Молчала ведь, сука, не сказала ни слова. А ему и не понять, не почуять изменений в собственной шавке. Паршивка. Правильно, вычистили, разобрали на детали. Ха. Это так иронично, что смех клубится плотным комом в горле. Да только улыбнуться не может, перхает и хрипит. Кукла гребаная. Достала уже. Его. Поделом. По заслугам и награда. Вырвать бы ей сердце. За все хорошее. Не может. Ненавидит. Себя. Её. Ребят Марони. Всех ненавидит. Кулаки сжимаются и разжимаются. Мог бы быть ещё один монстр. Лоботомию бы ему за такие мысли. Птицы собираются на темной глади пруда. Утки плывут, взмахивая крыльями. Голуби подбираются. Джокер чувствует себя героем Хичкока. Достает из кармана засохший крекер, кидает жадным пернатым на растерзание. Голуби коршунами накидываются на угощение. - Вот скажи мне, - обращается Джокер к хромой, пощипанной пичуге, подобравшейся ближе других, - что этой дамочке надо от меня? Голубь нахохливается, полощет крыльями по воздуху. Черные глаза-бусины внимательно рассматривают чудовищного собеседника, без страха и сожаления, пялятся провалами, изучают. - Чего ей не хватает? - продолжает Джокер раздраженно. Голубь склоняет голову на бок, моргает, клюет крошки. - Выпотрошил я её обидчиков? Выпотрошил, кишки наружу. Ха -хе -хе, - усмехается Джокер, жует губы, пялится на голубя в ответ. - Не таскаю с собой, позволяю ныть и страдать, за так, за бесплатно. Да и губа порванная зажила почти. Но нет же, вытрахала мозги, сука паршивая! - Джокер распаляется, жестикулирует руками. Голубь машет крыльями, воркует неодобрительно. Или так кажется. - Вот не смей! - грозит ему Джокер узловатым пальцем. - Не смей говорить мне, что я сделал недостаточно. Какого черта я должен жалеть ублюдка в её животе? Голубь снова хохлится, втягивает голову, не моргая пялится на Джокера черными маслянистыми глазами. - Что? Ты думаешь, я должен жалеть? Её? Его? - Джокер не унимается. Глаза наливаются кровью. Бесит даже не идиотизм ситуации, бесит то, что даже тупая птица знает о нем больше его самого. Джокер хрустит челюстью, молниеносно выхватывает пистолет и стреляет в пичугу. Выстрел гремит в темном парке канонадой. В воздух взлетают перья, кружатся, оседают на мокрую землю. Джей удовлетворенно облизывает губы. Комок перьев и крови барахтается в грязи, а он смотрит. Пялится, не может оторваться. Это даже не смешно. Глупо и так по-детски. Сердце совершает сальто, валится куда-то в желудок. Птица издыхает у него на глазах. Лапки дергаются в предсмертной агонии. Но Джокер уже ничего не видит. Ветер дует прямо в лицо. Клетки отмирают, превращаются в прах. Его клетки, в конце-то концов. Не надо, вот правда. Джокер встает со скамейки, засовывает руки поглубже в карманы. Домой надо. Харли не уснет, пока он не вернется. Ей нужно спать. Хотя бы иногда.