J hates H

Не сказать, что Джокер так уж любит День Всех Святых. Притворяется напоказ, красуется. Ведь главный злодей Готэма просто обязан обожать такие развлечения. Страшные, кровавые, совершенно подходящие ему по образу и нраву. Зато Джокер любит быть непредсказуемым. Как знать, может День Святого Валентина — это его любимый праздник. Или, может, день рождения несуществующей бабушки. Так и так, на Хэллоуин Джокер идет по домам собирать дары. Нехотя, скрепя сердце, раздает яркие улыбки и звонкие пощечины, шутит искрометно и складно, делает этот день чуточку более ужасным. Его не прет, но грех ведь пропустить такую забаву в угоду детским капризам. В душе он ведь большой ребенок, все знают. А может, все дело в Харли. Она ожидает Хэллоуин с придыханием, с румянцем на бледных впалых щеках. Все потому, что в этот день они всегда вместе — на ограблении, греют кости над горящим хламом посреди трущоб, нежатся в лучах софитов на лучшей вечеринке города. Джокер позволяет. Шавке тоже нужны кости. Чтобы в остальные триста шестьдесят четыре дня она была послушной и ласковой, чтобы не смела даже тявкнуть на него. Так-то. В этом году октябрь накатывает неожиданно быстро, собирает желтые листья в огромные шершавые кучи, делает дни короче, а ночи длиннее, холоднее и страшнее. Харли носится по убежищу, представляя каждую секунду, как оно будет — с пафосом и помпой, с накрашенными глазами и конфетами по карманам. Ей хочется быть принцессой, надела бы шелка с удовольствием, но вместо этого позволяет каплям крови засохнуть на наряде мертвой невесты. Настоящей, не бутафорской. Джей же ходит мрачнее тучи. Это умирание какое-то. Ветки гнутся под тяжелыми золотыми ободами, сыростью тянет от дощатого пола, а ветер завывает в оконных трещинах. Он ненавидит тихонько этот сезон. В нем мало смеха, мало радости. И даже разноцветные костюмы и повсеместные улыбки не радуют. Кто бы мог подумать, что у самого большого злодея города заведется тоска за грудиной, депрессия, ни с чем конкретно не связанная. Ему нужно отпустить это чувство, выскрести когтями из-за ребер, но он лишь царапается, морщится, не может дотянуться до источника дурацкой меланхолии. Клоуны ведь должны веселить, правда же? Сидит в своем кабинете, чертит планы по захвату мира, по избавлению Готэма от его первого и верного защитника, но тоска не отступает, не дает вдохнуть полной грудью, сжимает тисками веселое сердце. И Харли, как же бесит эта дурочка, выводит из себя этим своим праздничным настроением, этими шикарными бубенцами смеха, своей легкостью и праздничной удалью. Пустить бы кровь на её белые щеки, чтобы расплакалась ею, поняла наконец, что ему не до шуток внезапно. В этом году однозначно гадости, а не сладости. Вот так. В канун всех святых Джокер решает идти на дело. Разглаживает лацканы тренча, натягивает на заскорузлые пальцы фирменные перчатки, тренирует ухмылку. Он может себе это позволить, в конце концов. К черту Харли, её тонкие наморщенные на лбу брови, её досадливо выпяченные губы. К черту, к черту, к черту! Всех послать бы. Но ему нужны верные руки. Дело есть дело, и его надо сделать. Чтобы было по-настоящему страшно, чтобы Готэм потонул в крови. Сегодня можно, сегодня нужно испугаться по-настоящему. Харли заламывает ручки, смотрит на него преданно, исподлобья, но Джокера не разжалобить. Сегодня он проведет эту ночь так, как захочет. Не прельстить его округлыми грудями в тугом корсете, не соблазнить длинными ресницами, наклеенными в уголках глаз, развратным красным мазком на губах. Она пробует в последний раз. Встает совсем близко, тянется на мысочках к нему — каблуки ещё не напялила — пытается поцеловать, запечатлеть свой развратный мертвый цветок у него на губах. Он не дает. Размахивается, засаживает смачную пощечину, оставляет на её нежной щеке след своей пятерни, мазок темно-розового на алебастрово-бледной коже. Харли взвизгивает, пятится от него, ползет на всех четырех. Поняла, осознала, впитала в себя эту дикость. И вот теперь ей по-настоящему страшно. То-то. А Джокер смеется, выходит размашистой походкой за дверь. В клубах ярости, под радостный гогот своих прихлебателей. Знает, чувствует спиной, что им жаль малышку на миллион, что хотят погладить её по головке, прижать к сердцу, спасти от страшного зубастого зверя, да только страх перед тем самым зверем гораздо больше, а потому не позволяют себе даже обернуться. Гогочут и хохочут, скалятся, щерятся, приплясывают. Танец мертвых злодеев, вальс для сломанной куколки. Джокер знает, что она все равно пойдет танцевать. Что она поднимется на ноги, словно её кто-то потянет за ниточки, напялит глупые каблуки-стилеты, запудрит следы его жестокой расправы, смажет губы красным глянцем, снова превратится в идеальную холеную шлюшку. Это — сегодня её костюм, это — её защита от дурака. Она будет трястись на танцполе, словно заведенная, будет лакать текилу из стопки, облизывать просоленное слезами запястье, будет прижиматься задницей к потным ушлым пройдохам. Проблема в том, что ему плевать. Его тоска взяла за горло так сильно, что только волшебством с него можно снять проклятье. И Харли — не ведьма Запада, чтобы у нее получилось. Потому он с легким сердцем отпускает её в пляс. Пока завод не кончился, а балеринка не поникла, не превратилась в тыкву с боем курантов. Они забираются в хранилище с помпой, с криками и песнями, словно пираты берут на абордаж дрейфующее судно. И Джокер даже рад их затее секунд тридцать из двух часов поездки и ожидания. Он даже свистит, засунув два пальца в рот, обтирает окровавленную ладонь о форму охранника. Ему не нужны деньги, но веселье, очарование момента соблазняет его, заставляет крутиться юлой, подбрасывать купюры и цветные стекляшки в воздух. Когда пыль от взорванного сейфа оседает, а в ушах перестает звенеть, он пялится на богатства и не может сморгнуть. Это даже красиво, во всяком случае, намного лучше пресловутых конфет, от которых у него непременно болят зубы. Смотрит на переливы красного и золотого, считает в уме сотни тысяч долларов. Тоска вгрызается намертво, берет в тиски главную мышцу. Невесело. Не смешно. И он не знает, что с этим делать. Станцевал свой танец с дьяволом, продал душу, и теперь вокруг одни лишь призраки. Он чувствует себя чужим среди них. Инородный элемент. Сплевывает на пол, вытирает рот. Грим смазался, но к черту же, наверное. Похож на страшилу какого-то, и никакой легкости, грации, никакого стиля. Пошлое приключение получилось. Простое, дурацкое, ненужное ему совершенно. Джокер выходит на улицу, оставляет наемникам право разграбить это хранилище, растащить на цветные нитки и бусины все его богатства. Что они ему, если не приносят ни радости, ни счастья. Он бредет по улице и усмехается своей же глупости. Вокруг носятся стайки детей. На него никто не обращает внимания — сегодня он просто человек в гриме, мужчина со сгорбленной спиной в костюме Джокера. Это не страшно. Это даже нормально. Единственный день в году, когда можно быть тем, кем хочется. Никем. Серой тенью, призраком среди сотен тысяч живых людей. Наверное, все-таки его день. В клубе грохочет музыка, смеются люди. Мышцы бугрятся на руках охранников, ему хочется достать нож, выпустить на свет змеи жил, но он не делает. Улыбается, получает одобрительный кивок на свой костюм и широкие ухмылки от обывателей — ведьм, чертенят и привидений. Хороший грим, смелый костюм. Таких, как он, сегодня много. Модно быть серийным убийцей, почетно нарядиться маньяком. Свой среди чужих. Волк в овечьей шкуре. Джокер бродит по танцполу среди огней стробоскопа, пугает веселых напомаженных мальчиков и девочек. И тускло ему, и так не по себе. Может, тщеславие взыграло, может, что-то похуже. Черное, вязкое тянется из уголка души, куда дороги нет. Кто-то трогает его за плечо. Джокер поворачивается, пялится невидящим взглядом. У неё волосы забраны в пучок на затылке, очки съехали на кончик носа, а губы действительно вымазаны красным, аккуратно, мазок к мазку. Юбка-карандаш смыкается на коленях, а белый халат развевается за спиной, словно знамя. Неведомой ему страны, может быть, даже дома. Хотя Аркхэма скорее, надо думать. Харлин Квинзелл словно сошла со страниц журнала, словно всплыла трупом на озере его памяти. Она обнимает его ладошками за шею, притягивает к себе, увлекает в танец под какую-то дурацкую слезливую песенку про вечную любовь. А он внезапно поддается, кладет ей руки на талию. Они движутся в мареве людей, и никто не замечает, что перед ними бутафорская сказка, легенда из криминальной хроники, оживает, напитывается кровью. - Тебе идет, - шепчет Джокер ей на ухо, даже не пытаясь перекричать музыку. Она смущенно ухмыляется так, словно это их первая сессия, самый первый раз, когда он увидел её из-за пуленепробиваемого стекла своей камеры. Ничего не отвечает, тянется на мысочках, прикладывает красный цветок своих губ к его рваному оскалу, целует, позволяет почувствовать себя человеком, не монстром. И тоска внезапно отпускает его бьющее барабаном сердце, дает смеху в его груди распрямиться тугой пружиной, превратиться в громогласный хохот. И это Джокер называет весельем. Он хватает её за пояс и поднимает над землей. Целует уже сам, кусает её кровавые губы, облизывает. Когда отрывается, она улыбается, пробует на вкус его ласку, смеется и говорит: - Сладости! Фотограф щелкает камерой, запечатляя их в День Всех Святых. Вместе.