J hates H

С лома капает кровь. Кап-кап-кап по кафелю и старому линолиуму. Кап-кап-кап по ступенькам, во тьму, там, где бегают крысы, где воняет почище, чем в притоне. Смрадом тянет из всех щелей, вонь поднимается удушливой волной, заползает в ноздри, обжигает слизистую, вышибает скупую слезу. Джокер насвистывает песенку. Это такой твист, в стиле Фрэнка Синатры, с классом и чувством. Последняя мелодия для флейты. Кап. Кап. Он спускается по лестнице. Ноша в мешке подпрыгивает на каждой ступеньке, с мокрым хлюпающим звуком, с чавканьем, впитанным глухими стенами. А капли крови словно лепестки роз на постели возлюбленной. Ха. Он мог бы быть поэтом, если бы только захотел. Джокер открывает подвал ключом. Амбарный замок щелкает, скрипит, отваливается, пропускает дракона в его пещеру. Гнилостный дух рвется наружу вместе со стоном его ноши. Жива, надо же. Джей усмехается, хихикает высоко и надрывно, затаскивает слабо брыкающийся мешок в подвал, закрывает за собой двери. Это даже забавно, надо признать. Что она осталась жива. Он волок её через весь город, колотил о булыжники и пожарные гидранты, смеялся над ней, пока она не затихла. Думал добавить её мертвую ухмыляющуюся мордашку к своей коллекции. А она взяла и выжила. Это ж надо. Жилистая сучка, дворовая шавка, живучая, как кошка. Джокер бросает мешок, поворачивается спиной, дает ей прийти в себя, выбраться наружу, осознать, наконец, где она. Стоит, поигрывает окровавленным ломом в руках, постукивает каблуком рабочего ботинка, не смотрит на неё, но ухмыляется. Фантазирует, представляет, как она выбирается из мешка. У неё пересохло во рту, голова раскалывается от боли, а в глазах двоится, но она все равно змеей ползет по грязному от засохшей крови полу, царапает слабыми ручонками покрытие, шипит, извивается. Отличное добавление к его коллекции, венец серпентария. Джокер ждет достаточно, а потом резко поворачивается, нависает над своей жертвой с ломом в руках. - Та-дам! - произносит он скрипуче, ужасно весело, так что в жилах закипает от ярости кровь. Она полулежит на земле. Волосы запеклись кровавой крошкой, превратились в месиво красного золота. Руки все в синяках, подраны, сухожилия разорваны. Губы синие, щеки синие, глаза синие с прожилками красного. Она похожа на восставшую из ада. Дышит урывками, кривит в улыбке искусанные, покрытые корочкой крови губы. И, блядь, она красива. Все равно. - Давай же, - хрипло произносит она, подпирает голову рукой так, словно они не в темном подвале, набитом трупами, а в постели. Смерть и секс все-таки ужасно схожи. Джокер скрипит зубами, облизывает пересохшие губы. Шрамы чешутся. Лицо горит так, словно его точат сотни насекомых, врезаются под кожу, зудят там, а ему хочется её сорвать с себя, отодрать, расчесать сырое мясо ногтями, пока не доберется до кости, до мозга, чтобы вырвать его, отключить хоть на секунду. Перчатка, мокрая от крови, скользит на металле. Джокер перехватывает лом поудобнее, улыбается, массирует виски свободной рукой, ту часть, где его кожа прорезана шрамом — обрамляет, окантовывает, все новое — это хорошо забытое старое. - Ну, давай, - закатывает Харли глаза то ли от усталости, то ли от отвращения. И Джокер ухмыляется, бьет метко и резко. Не ломом, рукой. Дает пощечины одну за другой, бьет руками и ногами, - по животу, ребрам, по лицу. Сухо, скупо, для проформы. Если выжила, так тому и быть. Когда она теряет сознание, он подтаскивает её к стене, заводит руки за спину, защелкивает наручники на её запястьях. Пусть потолкует с подружками, о своем, о девичьем. Джокер закрывает дверь снаружи на амбарный замок. Мертвые Харли осуждающе пялятся на него глазами-катарактами, живая Харли не смотрит, спит и видит яркие сны. Жемчужина коллекции, идеальный образец среди сотен ненастоящих и бесполезных. Джей хочет оставить её для себя, запаковать аккуратно в целлофан, подвесить как куколку в коконе к потолку, изредка приходить и смотреть в её синие мертвые глаза через полиэтилен, целовать её красные кровавые губы, наматывать на палец её светлые кудри. И эта месть будет самой лучшей. Даже в смерти вместе с ним, никуда не убежать и не скрыться. Она же хотела вечной любви. Распишитесь. Джокер приходит посмотреть на её агонию. Не мучает, изучает. Как наколотую на булавку бабочку. Красивую, но совершенно ему бесполезную. Она умрет рано или поздно, но пока у него есть время насладиться своим триумфом. Он её сломал, наконец-то, и это как амброзия по венам, как оргазм, как кровь младенца на кончике языка. Он счастлив так, словно попал в вечное Рождество, а каждую минуту ему нужно разворачивать подарки. Когда он приходит снова, она плачет. Сидит на горе из трупов, словно гребаная пчела-матка, словно королева выпускного бала, рыдает, перебирая сломанными пальцами золотистые волосы своих предшественниц, утирает рукавом слезы. Джокер смотрит на неё, кривит губы. Он ненавидит её больше всего за то, что она плачет не от жалости к ним, а от жалости к нему. От любви, сука, плачет. Когда она засыпает или теряет сознание, он относит её в постель. Кладет на продавленный матрас, обрабатывает раны. Не дает ей умереть. И ещё неизвестно, почему. Не хочет думать об этом, не хочет даже представлять. Просто делает. Накладывает швы, перетягивает бинтами, заливает антисептиком. Она будет жить. Вердикт. Он идет на дело. Каждый день. Словно это его работа. И дело даже не в Бэтмене, хоть и в нем тоже. Всегда в нем, в конце-то концов. Но на краю сознания живет мысль. И мысль эта о Харли. О том, чтобы не видеть её. Жалость - херовое чувство. Он дал ей жизнь, теперь не знает, что делать с этим. А потому уходит, оставляет её в одиночестве, в наказание или просто так, сам решить не может. Возвращается глубокой ночью, никогда не ложится рядом. Всегда с наемниками, всегда с виски в стакане и с сигаретой за ухом. Всегда подальше от неё. Не нужна ему. Как пятая нога у собаки. Но жалко было пустить в расход. Интересно, на что ещё способна шавка, что сделает ради ласки хозяина, на что сгодится. Быть может, поэтому и оставил — как выщербленную чашку с отколотым краем, как раненую зверушку, как некий трофей своего превосходства. Приплелась к нему, прилепилась. Любит, говорит. Не могла иначе, говорит. Так сильно жалеет, говорит. Ха-хе. Женщины... Пустая трата времени и места. Он приходит в убежище усталым. Голова трещит так, словно кожа, надежно удерживаемая шрамами, сейчас отвалится, опадет струпьями краски. И он останется совершенно голым. Голый король Готэма, это даже смешно. По привычке, на автомате, идет наверх, не раздеваясь падает на кровать и закуривает. - Пирожок, - шепчет Харли. И внезапно Джокер вспоминает, что она здесь. Снова здесь. Смотрит на неё. За левым глазом рождается пульсирующая боль. По-настоящему хочет убить её, не шутя, без арматуры и ножа, просто так, голыми руками. И если она хоть раз повторит это гребанное слово, он сделает, точно. Харли приподнимается на локтях. Смотрит на него. Её раны почти зажили, над бровью залег тяжелый белесый шрам. Не портит её, украшает. Удушливой волной накатывает отвращение. - Пирожок? - снова спрашивает она. Джокер рычит, шипит, щерится. Кидается на неё, придавливает весом своего тела к кровати, смыкает пальцы на её тонкой птичьей шейке. Жмет, душит. Сдохнуть ей нужно, суке, отправиться к своим подружкам на вечную чайную вечеринку. Воздух вырывается всполохами из её легких, слеза течет из уголка глаза. Лицо такое белое, что губы кажутся мазком красного на нем. - Пирожок, - едва шепчет она, прикасаясь дрожащей рукой к шраму на виске. И боль за глазами внезапно отступает, откатывает циклопической волной куда-то далеко. Взгляд вновь проясняется. Он смотрит на Харли, на свои руки на её шее. Отпускает. Её глаза почти закатились, губы посинели. Джокер прикасается губами к её губам, вгоняет вместе с поцелуем воздух в её легкие. И принцесса оживает. Открывает свои синие глаза. Смотрит на него жалостливо. Джокеру не надо жалости, а потому он впивается в её губы жестоко, остро, насилует их своим поцелуем. Он натягивает её волосы, наматывает на кулак. Вдвигается в её тело быстро, кусает шею, движется смазано, рваным ритмом. Она закрывает глаза, а он усмехается. Пусть же ей будет по-настоящему больно. Из её глаз капают слезы. Кап-кап-кап по его месиву из грима. Кап-кап-кап по несвежим простыням. Кап. Джокер хрипит ей на ухо: «Тыковка». Она шмыгает носом, истерично хихикает. Он хочет сдержаться, но усмехается в ответ.