Whiskey (Love) with Ice (Hate)

Зейн открывает глаза словно в вакууме — ни единого звука или аромата, лишь ослепляющий белый свет. Но через секунду чувства резко, пусть и запоздало, присоединяются к нему. За окном шумит стройка. Вокруг запах цветов и медикаментов. Апрельское солнце пытается ворваться в помещение. В груди уже не болит, будто сердце вынули, но ноет желудок, словно искромсанный острыми лезвиями скальпелей. — Черт, черт, черт! — Думает он и вертит головой. На столе у окна стоят несколько букетов. Некоторые совсем свежие, другие же отпускают жизнь. К ножке привязан яркий круглый шарик с надписью, которую надо читать радостно и весело: Поправляйся! — Какого хрена? — Задает он вопрос про себя, который разносится по пустой голове эхом, как крик по заброшенному веками замку. Желудок сжимается, вновь напоминая о себе, и Зейн комкает одеяло, пытаясь (и путаясь — силы в руках нет, пальцы дрожат) добраться до своего тела. На нем больничный халат. Он надеялся на смерть, а не на палату или грубые стежки на своей коже. Что ж, жизнь всегда была несправедлива к нему, так почему он решил, что в этот раз все будет иначе? Конечно же, он узнает свои татуировки. И на животе нет швов. Зато весь правый бок заклеен пластырем. Он касается кожи через повязку и вздрагивает от боли. Зейн вновь смотрит на шарик и прищуривается, задумываясь, где были все эти друзья, когда он не мог встать с постели просто потому, что ему осточертело жить? Где были эти доброжелатели, когда он давился на кухне сигаретным дымом и плакал, пьяный и брошенный? Он хочет встать и сбежать отсюда. Никуда и навсегда. Но поясница отдает резкой болью. Такой, что темнеет в глазах. Но не такой сильной, по сравнению с душевной. — Лежи. — Зейн слышит мягкий знакомый голос. — Тебе надо отдыхать. — Пошел к черту! — Он поворачивает голову, только чтобы убедиться, что это не галлюцинация. И убеждается. Он стоит у двери. Как всегда на нем майка с эмблемой его пожарной части. Черная ткань с трудом не рвется по швам — такие у него широкие плечи и накаченные руки. Он стал еще красивее, сильней, загорелей. Зейн же и похудел, и побледнел, и утратил всякий вкус к жизни. Кажется, даже татуировки выцвели, и глаза потеряли влажный блеск. Он делает шаг вперед, но Зейн до скрежета зубов сжимает челюсти и машет головой. — Я сказал: пошел к черту! — Я тебя не узнаю. — Ну вот и славно! — Выдавливает из себя приторную, сладкую улыбку Зейн. — Это плоды твоих трудов. — Зейн. — Начинает он, но Зейн послал его где-то год назад, жаль из сердца так и не смог выгнать. — Прости. Ты же знаешь, я просто беспокоюсь за тебя. — Не стоит. Не трать чертову энергию, — он поднимает руку вверх и неопределенно машет ей в воздухе, насквозь пропитанном затхлым запахом смерти и лекарств, — которую можешь потратить в тренажерке на себя. — Последнее слово гнилое и ядовитое, сказанное с ненавистью. — Прекрати. — Его взгляд умоляющий, и Зейн ловит себя на мысли, что не может определить, кто из них более жалок. Но эту мысль сменяет другая, куда более ужасающая. Он представляет, как лежал там, на полу бара, и, возможно, у него изо рта шла белая пена, а бармен (отчего-то в его больном представлении) улыбался, склонившись над ним и потирая скрипучий стакан. Но он не долго давился слюной, потому что деревянные затертые двери распахнулись, и появился он. Как чертов рыцарь в сияющей униформе парамедика. Зейн выровнял дыхание и лег обратно, чтобы откинуть голову на подушки и закрыть глаза. Сердце вновь перебралось в горло, чтобы он давился и задыхался, задавая вопрос: — Ты приехал на вызов? — Нет. — Зейн выдыхает и старается сделать это как можно тише, чтобы он не услышал. — Я больше не работаю на скорой. Мне позвонила из больницы одна знакомая. — Одна знакомая. — Коверкает его Зейн про себя. — Тебе действительно стоит отдохнуть. — Зейн смотрит на него: глаза чуть завалились и под ними мешки, может быть, он правда переживает. — Я договорился, через несколько дней тебя выпишут. И уже заехал к тебе и взял чистые вещи. Я знаю, ты будешь злиться, но я немного прибрался. — Зейн с содроганием вспоминает свой дом: повсюду переполненные пепельницы, пакеты и обертки от фастфуда, мятые простыни на кровати, где он провел большую часть из двенадцати месяцев, и кипы просроченных счетов за кредитные карты. - И, Зейн?.. тебе стоит изменить свою жизнь, знаешь. — Да, думаю стоит тебя послушать. — Без единой эмоции говорит Зейн, смотря прямо в его лицо, на котором пухлые губы растянулись в улыбке. — Ведь тебе, Лиам, можно верить. — Улыбка исчезает резко, как тени в сумерки. — Ты ведь изменил свою жизнь, только посмотри на себя! Больше не работаешь на скорой! — Зейн, одиннадцать месяцев назад я сдал экзамен на пожарника. — Говорит Лиам тихо, будто стыдится перед ним за то, что исполнил свою мечту. — А я на суицидника, как видишь. — Щурится Зейн. — Не надо. Зейн вздыхает. Лиам стал пожарным. Стал! А это ведь Зейн заставил его подать документы в академию. Это ведь он помогал учить теорию. И как бы горько ему сейчас не было узнавать, что Лиаму без него стало только лучше, он рад за него. И ему сложно злиться, потому что каждая новость, даже самая крохотная, из его жизни всегда была для Зейна сродни глотку свежего воздуха. — И собаку, наверное, завел? — Говорит Зейн и хочет, хочет, чтобы это не звучало ехидно, но не может придать словам иного оттенка. — Нет. — Грустно отвечает Лиам. — Как и совесть. — Ненависть, как лавина, захлестывает его. — Зейн. — Просит Лиам. — Ты же знаешь. — Что я знаю? — Не может и не хочет останавливаться он. — Для меня это тоже было болезненно. Было. Зейн смеется. Громко и звонко, несмотря на то, что ему больно. И физически тоже — бок и поясница тянут и ноют. Когда он успокаивается, то коротко говорит: — Не знаю. — И смотрит на Лиама, у которого на лице отразилась такая боль, будто Зейн вырвал его сердце и сейчас держит в руках, чтобы затем с наслаждением укусить, а после еще и еще, пока не съест все без остатка. — Я ничего не знаю. — Добавляет он. — Я любил тебя так, что, казалось, дышать без тебя не смогу. — Любил. — Усмехаясь, думает Зейн и качает головой. — Что ж, ты дышишь, а я… Я нет! — Он зол. По-настоящему зол. Поэтому и кричит, не обращая внимания на боль и на то, что лицо Лиама искривила гримаса. — Пошел нахуй. Пошел вон, я сказал! — Он вертит головой, пытаясь отыскать хоть что-то, чем можно кинуть в Лиама. И не находит — тумбочка у кровати пуста. И не видит, как Лиам кивает и идет к двери. — Я зайду завтра. — Зейн кидает в него свою подушку, но сил не хватает, и она падает между Лиамом и койкой. — И скажу врачу, что ты пришел в себя. — Говорит он, двигаясь обратно, чтобы подобрать набитую легкими перьями и неспособную, по определению, причинить ему физическую боль подушку. — Не надо. — Скулит Зейн, когда Лиам подходит к нему и возвращает ее ему в руки. — Поправляйся. Когда Лиам, наконец, спустя долгих несколько секунд уходит, и дверь за ним бесшумно закрывается, Зейна накрывает. Кретин тот, кто сказал, что мужчины не плачут. Не важно, что у тебя между ног, когда тебе больно. Зейн кладет подушку на лицо и рыдает в нее, высвобождая эмоции, пока на улице не темнеет, и пока не приходит его врач. Который говорит, что те таблетки (те, что должны были убить его) разрушили его печень и почки. А еще — он умирал, пока ему не сделали пересадку от живого донора. Сначала Зейн думает, что это Лиам, потому что Лиам такой, но потом понимает, что он не выглядел, как человек, из которого недавно вытащили половину внутренних органов. Доктор объясняет, что по закону не имеет права оглашать имя. Зейну кажется, что его заперли в клетке из плоти и крови. В его собственном теле. Он, как беззащитный зверек, выставлен на потеху публике. Вот только это не его выпотрошили. Кто-то добровольно отдал ему часть своей жизни и печени, и еще одну почку. Наверное, Зейн смог бы полюбить этого человека, но на его сердце острым ножом вырезано, как на коре дерева, другое имя. Лиам.