«Если ты уйдешь, мое сердце затопит кровью душу?»
Где-то глубоко внутри Зейн всегда знал, что однажды его личная сказка закончится. Он обреченно ждал этого момента, тщетно пытаясь подготовиться к нему. Но все оказалось куда прозаичней. И поэтому, с особой тоской, Зейн выуживает из кармана Лиама сигареты и зажигалку. Своих у него нет. Он выходит из палаты босиком, в тонком больничном халате, оставляя где-то позади потребность в здоровье. Медсестра спит на своем посту. Вся больница спит, как бы странно это ни было. Но ночь безмятежная и наполненная лишь гудками таксистов, развозящих по домам пьяниц. Должно быть, именно это играет Зейну на руку, позволяя спуститься вниз, преодолеть холл и выйти на улицу. Его ноги сводит от холода, но он упорно курит вторую, несмотря на то, что первая казалась ему до обморока противной. Следующая сигарета всегда лучше. Он последний раз затягивается, размышляя: как так получилось, что он не сдвинулся ни на шаг, пытаясь попрощаться с жизнью, в то время, как кто-то просыпается в понедельник и меняет свою до неузнаваемости? Вернувшись в палату, он будит Лиама, заставляя его перебраться в кровать. Его ступни грязные и ледяные, но сердце ускоряет свой темп, когда Лиам спрашивает сонным и хриплым голосом: — Где ты был? И это скорее неспособность Лиама соображать сразу после пробуждения, чем привычка из прошлого, но на этот раз Зейн не врет: — Курил.3
2 ноября 2015 г. в 19:26
Врач говорит Зейну, что сон лучшее лекарство во все времена. Видимо поэтому он колет ему снотворное, и спустя какое-то время Зейн чувствует, что ненавидит спать и кровать. Еще неделю назад он бы убил за цветные счастливые сновидения. Раньше, когда он был в депрессии, это были метания в постели, дремота на пару часов и кошмары. Нескончаемые ужасы. В некоторых он прыгал с крыши высотки, в других ему помогал Лиам. Иногда это была пуля в висок, чаще она была от Лиама. Сбитый машиной, он мог лежать на асфальте и смотреть на улыбку Лиама, толкнувшего его под колеса, пока в глазах не угасали огни. Метафора, почти каждую ночь подбрасываемая его подсознанием, жирным шрифтом гласила: он убил тебя, и теперь вы в разных мирах, и это определенно означает, что вместе вам не быть. И он каждый раз просыпался из-за того, что наступала смерть. После того, как он умирал, он возвращался к своей не-жизни.
Сейчас Зейн вроде жив и даже спит, пусть и благодаря лекарствам, но голова тяжелая, как после похмелья. Он не знает, сколько проспал — сутки или трое, и проснулся ли в действительности, и смотрит на окно, пытаясь понять день сейчас или ночь.
Жалюзи подняты, и сквозь щели пробивается тьма, разбавленная яркими огнями не спящего города. Зейн даже не сразу замечает фигуру в кресле и к моменту, когда видит силуэт, его глаза уже привыкли к темноте. Это Лиам, и он спит. Подбородок лежит на груди, которая размеренно поднимается и опускается. Одна его рука лежит на бедре, другая свисает. Он выглядит… спокойно?
С момента их встречи после его не-смерти, в этой самой палате, у Зейна впервые появляется возможность разглядеть Лиама вблизи, не опасаясь быть пойманным. Поэтому он встает с койки, отмечая, что швы уже почти не болят. Он задирает халат и больше не видит бинтов и лейкопластыря. Им на смену пришли стежки, соединяющее его разодранную плоть.
Кажется, что его подрали собаки.
Точно останутся уродливые шрамы.
То, что он может увидеть — это длинный загнутый разрез практически от ребер и до поясницы. Зейн опускает ткань и идет в туалет, потому что, должно быть, не писал вечность. Он не включает свет, чтобы не разбудить Лиама, и поэтому садится на унитаз, несмотря на то, что ему сложно вставать. Спускает воду он тоже тихо-тихо и, когда возвращается в палату, первым делом смотрит на фигуру в кресле — проверяет, спит ли Лиам по-прежнему.
Поза спящего никак не изменилась, и Зейн подходит к нему. Первое, что он чувствует — аромат одеколона, который подарил ему, но Лиаму он никогда по-настоящему не нравился. Он пользовался им, только чтобы Зейну было приятно. От этого Зейн кривится. Будто Лиам думает, что запах может как-то помочь ему добиться его расположения. Кривится, но все равно вдыхает полной грудью. Он догадывается, что ничего не потеряет от этого и ничего не приобретет, но все равно наслаждается древесными нотками парфюма.
Зейн внимательно смотрит в его лицо, заглядывает настолько, насколько его поза позволяет. Губы Лиама чуть выпячены, будто он наигранно дуется, он немного шевелит ими во сне, и это вызывает у Зейна улыбку. Он думает, что это мило. Ресницы Лиама дрожат — значит что-то снится, а челка спадает на лоб, скрывая густые нахмуренные брови.
И Зейн вспоминает, как по ночам сбегал в гараж, когда они еще были вместе и делили одну постель на двоих. Он возвращался под утро, когда предрассветная дымка рассеивалась за окнами. Все его блокноты с номерами клиентов уже не были таковыми. Он исписал их прозой. Он не был поэтом и складно говорить не умел, но черная гелиевая ручка выдавала слово за словом, слог за слогом. И каждая строка была о Лиаме. И это сочинял не Зейн, казалось, это его сердце говорило за него.
И сейчас, смотря на то, как Лиам спит в неудобном больничном кресле, Зейн думает, что зря тогда врал. Если Лиам просыпался, когда вторая половина кровати уже охладела, и спрашивал, где был Зейн, тот лгал. Говорил:
— Не спалось. Перебирал движок.
А было бы сейчас больнее, не скрывай он тогда ничего?
— Смотрел на то, как ты спишь, а потом понял, как безгранично люблю тебя. И уснуть больше не смог. А затем я встал и спустился в гараж, чтобы вырвать все чувства из груди и расплескать их по бумаге. Хочешь прочту?
Возможно ли вообще передать словами, как он тогда плакал и курил одну за другой? И правда ли, что Лиам (Лиам, который просыпался от малейшего шороха) никогда не слышал Зейна и его ночных метаний внизу, прямо под их спальней?
Он знал наизусть каждое слово, посвященное Лиаму, но сейчас вспомнил лишь одну строку: