Whiskey (Love) with Ice (Hate)

По ту сторону двери, той самой, которую сейчас отпирает Лиам, новая жизнь или же новая смерть. Лиам все помнит: чуть вверх и влево, и только после повернуть. Зейн так и не сменил замок. И вопрос "Какого черта он так и не убрал запасной ключ из-под горшка на заднем дворе?" отпадает сам собой. Наверно, он, наивный идиот, надеялся, что однажды Лиам воспользуется им, чтобы вернуться. Но что это: печаль или усталость не дает ему задуматься над этим — по его спине стекает пот, а рукой Зейн стирает мелкие выступившие капельки со лба, подбородка и над верхней губой, лишь бы Лиам не увидел. Зейн не хочет, чтобы он задерживался в его доме даже на секунду, просто потому, что так проще. К тому же, Зейн уже не уверен, что хочет вернуть Лиама. Ведь сейчас, по его мнению, Лиам если и будет рядом с ним, то только из жалости, а это поганое, гнилое чувство. — Добро пожаловать. — Говорит Лиам, распахивая входную дверь, и в его голосе чувствуется улыбка и толика печали. Петли скрипят, как и два года назад. Сложно представить, что два парня не могли их смазать, тем более, что один из них автомеханик. Но это было и осталось теплым воспоминанием, их маячком, колокольчиком на двери, сигнализирующем о возвращении одного из них домой. Поэтому Зейн ничего не менял, ожидая скрипа, которого так и не последовало. И когда их или его — Зейн не был уверен, гостиная превратилась в зал ожидания, он решил, что пора. Хватит. Но не важно, что думал Зейн. Случай, злой рок или милостивый Бог дал ему еще попытку, не интересуясь, выдержит ли он. И пот по спине сменился холодом по позвоночнику. Те стены, что помнил Зейн, хранившие в себе отзвуки его вдохов и страданий, криков и дребезга бьющихся тарелок, теперь были другими. Они все также были красно-коричневыми; под лестницей облупившийся кусок, который они тщетно пытались закрыть картиной, купленной на гаражной распродаже; свод, разделявший кухню и комнату, по-прежнему был с трещиной, появившейся в результате неуклюжести Лиама, когда у него в руках стремянка; и пятно от джема на диване, ведь некогда простуженный Зейн не мог есть ничего кроме блинчиков Лиама, которые он готовил по рецепту, взятому у своей матери. Все было таким же, каким Зейн запомнил, но теперь будто кто-то дал этим стенам новую жизнь, заставил их дышать. Немаловажным изменением была чистота. Зейн привык за два года к тому, что их общие друзья стали друзьями Лиама, и теперь не то что не заходили в гости выпить пива, они даже перестали звонить и отвечать на звонки Зейна. Да и ему было проще погружаться на дно вместе с фантиками и обертками на полу и пылью на полках. И почему великие не писали об этом? О границе любви. Никто не восхвалял боль, которую ничем не заткнуть — ни гнилой тряпкой, ни дорогим шелком, и она расползается как плесень, растет день ото дня. Поэты и писатели врали, говоря, что любовь бесконечна. До недавнего времени люди думали, что и наша Вселенная не имеет границ, но ученые и ее загнали в четкие, почти осязаемые рамки математических уравнений. Что тогда говорить о любви? Доказательство того, что и у нее есть грань, было бы гораздо короче. И Зейну кажется, что именно сейчас он пересекает ее, переступая порог своего дома. — Знаешь, я подумал, — говорит Лиам, заходя, — что так, — он окидывает взглядом дом, — будет легче начинать новую жизнь. — Чью? — Вертится на самом кончике языка Зейна, но он лишь кивает на эти слова. — Я купил продуктов. — Лиам неуклюже чешет затылок. — Тебе нельзя поднимать тяжести… и надо больше отдыхать, знаешь. Зейн молчит. Он изучающе смотрит на Лиама. Этот парень стал чужим в этих стенах. А еще он прав — много воды утекло сквозь пальцы Зейна, хоть он и не хотел этого замечать. Но настало время сказать самому себе, что он уже не представляет их вместе. Пора признать это. Они слишком изменились за два года, и отныне они не более чем знакомые. Это должно было принести какую-то боль, оставить в груди зияющую рану, но на самом деле стало легче, будто из Зейна вынули лишние органы. Как выкинули мешок с песком, чтобы корзина с шаром поднялась выше. И если бы Зейн только мог, то вернул бы почку и печень тому, кто так необдуманно пожертвовал ему их. И сердце бы свое отдал, если оно еще не почернело от обид. Но это просто не в его силах. — Хочешь, заварю чаю? — Говорит Лиам и делает шаг вперед, но Зейн твердо отвечает: — Нет. — Тогда я постелю тебе постель, чтобы ты прилег. Неважно выглядишь. — Говорит Лиам ласково. — Я сам справлюсь. — Но… — Я справлюсь, Лиам. — Уже настойчивей и уверенней повторяет Зейн, надеясь, что парень уйдет как можно скорее. — Да, хорошо. — Тихо отвечает Лиам, вновь потирая шею. — Больше отдыхай, ладно? Послезавтра снимать швы. Я заеду за тобой. — Но это звучит как вопрос, и Зейн хмурится, не понимая, что Лиам пытается доказать и кому, но кивает и ставит точку следующими словами: — Тогда до послезавтра. Лиам кивает, улыбается и уходит, говоря на прощание: — Увидимся. Все кончено. Жаль, что Зейну понадобилось напичкать свой желудок до отказа таблетками, чтобы осознать это. Это не многоточие в конце их сказки. Это их отметка на карте, обозначающая край света, за которым пустота. И Зейн не знает, куда двигаться дальше. Он привык просыпаться изо дня в день с мыслями, что однажды Вселенная смягчится и разрешит дописать Зейну эту историю. Он заваривает себе чай, не обращая внимания на легкое головокружение, и садится за стол. Кружка дымится и завораживает его. Он закуривает, смешивая пар от кипятка и сигаретный дым, и ощущает будто парит. Это должно было стать болезненным откровением, но все иначе. Ему легче. Зейн больше не закован в кандалы прошлых отношений. И все вдруг становится иным. Чистым. Даже отблески на кафеле теперь кажутся не грязно-белыми, а светло-кофейными. Возможно, так выглядит новая страница в его жизни.