Неизведанные земли

Я могу для тебя отдать Все, что есть у меня и будет. Я могу за тебя принять Горечь злейших на свете судеб. Буду счастьем считать, даря Целый мир тебе ежечасно. Только знать бы, что все не зря, Что люблю тебя не напрасно! Эдуард Асадов.

Луи, обозленный тем, что Гарри не кинулся сразу же перед ним на колени, вошел в комнату, громко хлопнув дверью, что, кажется, разнеслось эхом по всему дому, отбиваясь от стен и высоких потолков и заполняя полое пространство, не что иное, как отсутствие в каждой точке тела. Ему хотелось сорвать гардины и истерзать их нежную ткань в мелкие клочки. Хотелось также кинуться с ногтями и, быть может, даже чем-то крупнее на ненавистные “рожи” этих двух наглых русских, за которых — немыслимое дело! – заступился сам Гарри, привычно потакавший даже самым изощренным капризам. Он присел на край кровати, не желая более ни с чем соприкасаться в замке Стайлса. Рона не заставила себя ждать долго: послышался стук в дверь, и Луи громко крикнул: “Войдите!”. В голосе его еще слышалось раздражение, и он хотел на ком-то сорваться, на ком-то, кто не сможет дать ему отпора, но Луи посчитал это крайне недостойным. — Месье Стайлс передал Вам дорожный костюм, — сказала она, положив простое, подобное тому, в котором он приехал, платье на софу. — Вам помочь переодеться ко сну? — спросила девушка. — Сам справлюсь, только развяжи корсет, — ответил Луи менее спесиво. Ему стало так плохо, что он боялся расплакаться, расплакаться перед служанкой! Только этого не хватало, и без того уже чувствовал себя пристыжено. Сначала эти двое, потом Гарри... Вот так удачный вечер выпал. Он, как только Рона покинула комнату, быстро снял с себя дорогое платье из приятного шелка, которое так грело душу своей нежностью. Опять придется вернуться к Джонатану и его обноскам, да еще и как: выставив себя на посмешище. Ведь он задумывал вернуться триумфатором, с кучей нарядов и драгоценностей, цветущий и еще более прекрасный, чем уезжал, а теперь вряд ли бы удостоился даже овации. Ему в этот раз даже стыдно будет ему дерзить, потому что Луи и сам в смехотворном положении. — Чертов Гарри Стайлс и его чертовы друзья! — злобно прошептал он, расправляясь с застежкой на ожерелье. И хотя известно, что по римским законам Омега имеет право унести с собой то, что было на нем в момент расставания, Луи не желал унижаться дальше. Но застежка поддалась, и он откинул драгоценность на кровать, взявшись за браслет, который никак не поддавался в течение долгих трех минут. Но, вместо того, чтоб все-таки продолжить свою маленькую борьбу с нерадивым украшением, он сел за стол и взял лиловую бумагу с инициалами «Г.С» и, поборов в себе желание зачеркнуть их пером, написал короткую записку: “Браслет пришлю позже. Не смог справиться с застежкой”. Это была маленькая месть, хотя Луи прекрасно знал, что Гарри не вел счета подаркам и даже бы не заметил, забери он их с собой, также он знал, что Альфа делает это не из жадности или злорадства, но, скорее, чтоб проучить его. Однако так ему было спокойней. Злость закипала со страшной силой, когда взгляд падал на тряпье, которое явно было отобрано у служанки, руки тряслись, порываясь придушить самовлюбленного мужчину подушкой прямо во сне, но изощренный мозг придумал нечто весьма интересное, что смогло бы повлиять и на Гарри, и на его друзей, и на их отношения в целом. Луи, оставаясь в нижнем белье, накинул легкий, полупрозрачный халат, наплевав на обувь, покусал губы и пощипал щеки, делая их румяными и привлекательными. Он посмотрел в зеркало так, будто соблазнял сам себя, пронзая игривым взглядом с чуть приподнятой левой бровью. Ткань просвечивала его тело, кружево трусиков и бантики чулок, горошины сосков призывно выделялись так же, как и попа, прикрытая шелком, подаренным или теперь данным на время Гарри. Глубокий вдох и наслаждение собой, чуть опущенные ресницы и затуманенные, расстроенные глаза, поблескивающие в слабом свете коридоров от капелек слез в уголках, дрожь в руках и во всем теле, робость, тайна, страх. Тихий, нерешительный стук. — Евгения, это ты? Заходи! — послышалось из глубины комнаты, и все, что понял Луи, так это “Евгения”, произнесенное причудливым акцентом. — Простите, Месье, это Луи, — он зашел так неуверенно, оглядываясь назад и хлопая ресничками, кусая нижнюю губу и теребя пояс халата. — П-простите… я лучше пойду… — Нет-нет, что-то случилось? — мужчина сразу заподозрил неладное, а подтверждением послужила тонкая струйка, что была быстро смахнута кистью, и так изящно, что восхищенное “ах!” невольно вырвалось из уст Владислава. — Я не должен говорить об этом, — еле слышный всхлип и прижатые ладони к лицу. — Милый, — мужчина подошел ближе, отложив книгу и потушив только закуренную сигарету. — Что стряслось? — Ох, все так глупо! — Луи прошел внутрь и сел на край кровати так, чтобы полы халата раскрылись и оголили одну ножку, затянутую в чулки. — Вы… Вы такой умный, и Евгения… И Гарри вас обоих так любит и уважает, а я… а я ничего не стою для него, он только и делает, что отмахивается от меня своими подарками, — он плакал и прятал глаза, вытирая слезы тонкими пальцами. — И я… пахну им, а мой муж… — У Вас есть муж? — Владислав присел рядом и взял руку Омеги в свои, сжимая ее, выражая поддержку. — Да, м-мы… он… Я не должен, нет-нет, — он быстро качал головой, отрицая свои слова. — Как мне быть? Скажите! Вы же прочли столько книг! У Вас есть человек, которого Вы любите! Скажите! Скажите мне! — Я не знаю, — мужчина растерялся от напора и вида такого разбитого и разочарованного в жизни мальчика, который не успел даже одеться, так терзали его муки души, что заставили прибежать в поисках спасения. Влад не мог отказать. — Чем я могу Вам помочь? — У Вас есть стакан воды? — прошептал Луи, забираясь на кровать глубже, не обращая внимания на задравшийся халат и открытое тело. — Только вино… — Давайте! Еще лучше! Он выпил половину бокала, что принес мужчина, неаккуратно, будто торопясь куда-то, чувствуя, как горло обжигал терпкий напиток и несколько струек текли по подбородку вниз, огибая сонную артерию и ключицы. — Милый, — Владислав, не отличающийся моногамией и стойкостью к искусству, а именно им он считал Луи, который мог выглядеть прекрасно и достойно, даже с заплаканным лицом и сдернутым с плеча халатом, тяжело сглотнул. Оценивая изгибы миниатюрного тела, аристократическую бледность кожи, пластичные движения, что были быстрыми, но до сумасшествия соблазнительными, особенно привлекали покрасневшие от вина тонкие губы, чей изгиб напоминал лепестки дивных левкой. — Они… Все Альфы, они видят во мне только предмет своей похоти. Каждый хочет использовать меня! Даже… даже мой отец, — последнее он сказал беззвучно с ужасом на глазах, вводя мужчину в полнейший шок, трясущиеся пальчики, что еле держали ножку бокала, заставляли ком застрять в горле. — Я не достоин любви, никакой… Гарри правильно сказал сегодня… я… но как? Разве человек может умереть, не познав любви? Не познав такого прекрасного чувства и возвышенного к себе отношения? Я создан только для того, чтобы удовлетворять их похоть… — Нет, конечно нет! Луи’, Вы так прекрасны! — мужчина в порыве нежности сел ближе и обхватил ладонями кисти, что сжимали бокал. — Вы достойны самого лучшего в этом прогнившем мире! — Вы правда так считаете? — невинный взгляд прямиком в глаза, молящий сказать хоть что-нибудь, что защитит от убивающих мыслей. — Разумеется! Никто не достоин Вас. Я восхищаюсь Вами и Вашей чистотой, которую Вы смогли сохранить, несмотря ни на что! Вы не поддались влиянию со стороны Альф, со стороны родителей и общества, Вы сильный и такой хрупкий… Луи’… — Поцелуйте меня! Прошу! — отчаянно, дрожащим голосом, пропитанным безысходностью и горькими слезами, просил Омега, чуть подаваясь вперед. И Владислав не мог сопротивляться этому сладкому голосу, этой мнимой невинности в глазах, хотя, к его чести будет сказано, что хотел бы удержаться. Не в его привычках было посягать на любовников друзей. Но не мог, не мог, не мог, и он положил свою ладонь на затылок Омеги и притянул его к себе, нежно касаясь губ, полураскрытых в жажде поцелуя. Поцелуя, который, подобно живой воде, насыщал, утолял и возбуждал новой и новой жаждой. Луи чувствовал легкую сладость, которая смешивалась с пьянящей местью, и он утопал в губах Владислава, в его нежных касаниях, теплых руках, так умело ласкающих его. Каждое действие мужчины было пропитано трепетом и восхищением, будто ему доверили величайший предмет искусства, будто Луи и есть само искусство, будто в нем объединились сонеты Петрарки, фрески Боттичелли и Божественная комедия Данте. Никогда прежде Омега не испытывал подобного, когда им восхищались по-настоящему, неприкрыто выражая восторг и поклонение красоте без единого намека на пошлость и похоть. Чисто, открыто, неподдельно. — Остановитесь, — шепчет Луи, чуть отстраняясь и подставляя шею для поцелуев. — Кто-то войдет… Кто-то может увидеть нас… — Уже так поздно, милый, кто же может ходить в час ночи по замку? Они не догадывались, что Евгения, которая решила пожелать доброй ночи своему другу, оказалась у дверей как раз в тот момент, когда Луи изящно перекинул свою ножку через бедра мужчины и возобновил поцелуй, тихо постанывая от наслаждения, скорее духовного, слушая слова восхищения и огромное количество сравнений с великими произведениями композиторов, писателей, художников и скульпторов. Девушка же тихо прикрыла за собой дверь, покачав головой, натыкаясь на дворецкого за поворотом. — Прикажите подать карету и уложите все мои вещи, благо не успели разобрать, — она вежливо улыбнулась. — Как скажете, мадемуазель, — он отвесил поклон головой и отправился на первый этаж, оставляя Евгению одну. Правда ненадолго, ведь, пока она шла по коридору в свою спальню (которая находилась в другом крыле здания, так как девушка попросила, чтобы ее окна выходили на Восток, что уже явно не понадобится), она столкнулась, буквально, с самим хозяином замка. — Прости, дорогая, — Гарри извинился и поцеловал холодную ручку, давая Евгении несколько секунд на размышления. — Почему до сих пор не спишь? Что-то случилось? — он впивался своим пронзительным взглядом, будто зная, что она что-то скрывает, и улыбался по-особенному, что скорее было похоже на скрытый оскал. — Ах! Дорогой! — она сжала крупные ладони в своих и посмотрела в ответ в расширенные зрачки, вероятно, от злости, что кипела в Альфе еще со времени сцены, которую устроил Луи. — Мне не дает покоя тревога о моих мальчиках, ты же знаешь, как я люблю их! — Прекрасно знаю, — мужчина расслабился и кивнул, беря девушку под руку и направляя ее к комнате. — Сколько времени прошло с вашей последней встречи? — Около месяца, мы с Владом гостили у друзей в Швейцарии, Австрии и Венгрии, так и добрались до тебя. — Хотел бы я, чтобы моего возвращения из долгих поездок ждали дети, здесь пусто, — он говорил грустно, кусая кожу щек, пугаясь своего откровения. — Все впереди, Гарри, — девушка обняла его так крепко, насколько могла, заставив Альфу только рассмеяться слабости ее рук. — Доброй ночи, дорогой. — Доброй, Евгения. Он поджал губы и прикрыл глаза, глубоким вдохом сдерживая эмоции, что бушевали в нем, взбудораженные несносным Омегой, который только и делал, что выводил его из себя, а через некоторое время прибегал с поджатым хвостиком, ища защиту и спасение от всего мира. Гарри хотел сделать Луи только своим, наплевать на общество и его брак, на состояние и привязанности, бросить все и отправиться в далекое путешествие через океан, провести все время на борту огромного лайнера вместе со своевольным, ужасного нрава мальчишкой, доказать ему, что является лучшим для него, что есть спасение от самого себя. Но не теперь, когда тот перешел все границы, решив, что имеет власть над Альфой, что волен требовать и вытворять все, что захочет, не понеся за это никакого наказания и получая очередное снисхождение. Гарри бы хотел взять Луи в мужья, осчастливить его и родить общих детей, но прежде он решил проучить, воспитать невыносимого Омегу, который смог вывести даже самого стойкого на истерики мужчину. ♡ ♡ ♡ Рона пришла ровно в восемь с полным подносом еды, от вида которой Луи чуть не стошнило, но, скорее, тошнота стала чем-то естественным после бессонной ночи, проведенной в слезах отчаяния и муках непонимания его другими. Он был рад, что никто не видел его настолько разбитым, забившимся в угол комнаты, куда не доходило тепло от камина, и полы охлаждали горячку, которая овладела его телом под утро. Никто не слышал его криков в подушку, а так хотелось… Ему отчаянно хотелось, чтобы кто-то пришел и обнял его, забрал к себе и сказал, что все будет хорошо, что все произошедшее за последние полгода короткой жизни неправда и только сон, что Лиам ждет у алтаря и любит. — Принеси лед, — Луи прятал глаза, вылезая из смятой постели, облегченно выдыхая в момент, когда снова остался один. Он взял кипенно-белую салфетку с неизменно вышитыми инициалами хозяина дома в уголке и вылил на нее горячий чай из заварника, заливая поднос и свежие круассаны. То, что он увидел в зеркале, заставило ужаснуться и прикрыть рот ладошкой: потрепанный, с отечным лицом и опухшими глазами, с несколькими кровавыми ранками на губах и отпечатком постели на шее. Омега вздохнул и, немного остудив салфетку, положил ее на глаза, откидываясь на спинку кресла, что стояло у трюмо. Его затянули воспоминания о прошлой ночи, когда русский друг Гарри в порыве нежности и страсти, прижимая его тонкое тело к себе, шептал план побега через сад или парадный вход. В итоге он остановился на парадном, не желая уходить как трус, но сохранить тайну настаивал, находя это чем-то очень окрыляющим и романтичным. Луи только хихикал в ответ, представляя лицо Альфы, когда бы тот узнал о свершенном, но не долго это продлилось, осознание того, что Гарри теперь все равно, как и всем остальным, заставило кусать губы, приглушая боль духовную физической. Утром же предложение Владислава не казалось сумасшедшим и забавным, потому что только он из всех смог показать и доказать на время, что Луи действительно достоин самого лучшего в этом мире. Хоть сам он и притворялся, играл роль ради разрушения дружбы между Гарри и русскими неотесанными дикарями, говорил правду, что скрывал сам от себя. К слову, мужчина уже не казался дикарем, скорее загадочным и влюбленным, влюбленным во столько вещей одновременно, что Луи даже завидовал, как ему удавалось сохранить в себе местечко для каждой. Омега чувствовал тепло и восхищение, почти любовь, что лилась из уст Владислава стихами в темноту комнаты, успокаивая, давая возможность забыться и поверить в будущее, которое непременно должно было стать прекрасным. Рона проводила кубиками льда по покрасневшей коже лица Луи, не задавая ни единого вопроса, ведя себя незаметно, как и всегда, она не нарушала личное пространство, находясь близко, позволяя мыслям скользить по строчкам, что звучали в голове голосом мужчины. “Рюдель полюбил графиню Годьерну Триполитанскую за красоту, добродетель и благородство, о которых слышал от паломников, что участвовали с ним в крестовых походах. Он никогда не видел ее, но воспевал в своих прекрасных стихах и был так очарован и восхищен, что отправился на Ближний Восток, став участником крестового похода 1146 года, но во время морского путешествия заболел и скончался в Триполи на руках графини, которая велела похоронить его с почестями в соборе. Она же, очарованная стихами, самоотверженным поступком и безнадежной любовью, в тот же день ушла от мужа и постриглась в монахини. — И, Луи, он плыл к этим далеким, неизведанным землям и к еще более неизведанной прекрасной даме. Даже если это только лишь красивая легенда, милый Луи, то в ней есть столько человеческого, столько близкого каждому. Все мы, подобно Одиссею, блуждаем по бескрайним просторам бесконечного моря в поиске неизведанных земель. И люди, даже самые близкие, для нас неизведанны, далеки, и мы не можем видеть их, понимать во мгле жизненной спешки”. Эти слова словно застыли, крутились в голове Луи, и он в который раз подумал, что между людьми всегда пропасть, и пропасть страшная, с необозримыми краями, но есть ли хоть малейшая возможность сузить ее, быть ближе, понимать? Ответа он не знал и, продолжая блуждать по морю жизни, старался его найти. Луи размышлял над историей, рассказанной Владиславом, и только слабо улыбался, вспоминая красивые сравнения и описания чувств героев, но стоило его взгляду упасть на дорожное платье, как злость вернулась с утроенной силой. Он выгнал служанку, жестко и грубо приказав оставить его, когда та предложила помочь с лентами. Омега фыркал и дулся, ощущая, как его распирает от бранных слов, что вертелись на языке, уготовленные для Гарри, и не дай Бог ему взбредет в голову проводить его, он не выдержит и скажет все, что думает о мужчине, который не достоин называться мужчиной. Тонкое пальто, его старое, то, которое он так небрежно скинул на софу в библиотеке вместе с перчатками, было шикарным по сравнению с платьем, что выглядело точно тряпье поломойки, однако было вычищено и выглажено. Слезы обиды снова навернулись на глаза, мысль, что он не достоин, свербела на подкорке, что, по мнению Альфы, именно это тряпье подходит для него в самый раз, как какому-то отребью общества, что завтракает остатками с хозяйского стола, а то и вовсе роется в помойке. Луи не желал верить в то, что Гарри сравнил его с отбросами, с безграмотными и бескультурными людьми, но закрывать глаза на факты не было сил. И то, что в зеркале отражался далеко не член высшего общества, а какой-то мальчишка, примеривший пальто своего хозяина прямиком на платье без корсета, что было настолько вульгарным и безвкусным, отчего глаза сами закрывались, а миниатюрная кружечка из-под чая летела прямиком в венецианское тонкое, искусно выполненное творение, разбивая его на осколки, звон которых смешался с громким криком: "Катитесь Вы к черту, Гарри Стайлс!" Глубокий вдох через рот, выдох, легкие движения кистями по подолу юбки, дабы та не выдавала его нервозность, и все-таки под верхней одеждой было белье из дорогого шелка, а выражение и бледность лица выглядели явно аристократичными, как и плавные движения и следование манерам — этого Альфе было не отнять, подай он хоть порванные вещи или заставь выйти голым. Луи мог в любом виде вести себя достойно, не считая секундную вспышку гнева, который улегся в сознании и превратился в горькую обиду и разочарование на еще одного, такого же, как и все остальные. Шаг за шагом, с гордо поднятой головой, делал Омега, выпрямляя спину все сильнее, он никогда бы не позволил кому-либо втоптать, смешать себя с грязью, даже если бы сам Император приказал вышвырнуть его на улицу к нищим, Луи бы сумел сохранить самоуважение и чувство собственного достоинства. К тому же, какое ему дело до какого-то там Гарри Стайлса, каких пруд пруди по всей Европе, а платье он выкинет по приезде сразу же или сожжет вместе с браслетом, который все еще обхватывал его запястье. Он шел мимо гостиной, где у камина в глубоком кресле сидел Альфа, медленно делая затяжку дорогих сигар, сжигая свое состояние, которому не было предела, он читал и что-то отмечал на маленьких листочках, что заставило Луи фыркнуть и отвести взгляд, находя изучение русского языка глупым и бесполезным занятием, потому что зачем учить язык, на котором говорить можно только с подобными гостям людьми. Пустая трата времени, да и только. Мужчина не покинул своего места и, видимо, не собирался провожать Луи до кареты, которая, судя по всему, должна была выглядеть так же, как и наряд Омеги: дешевая, скорее летняя, с одной только жесткой лавочкой и козырьком. Он уже подготовился к тому, что продрогнет до костей, которые в свою очередь непременно превратятся в льдышки, ведь температура на улице приближалась к нулю, на земле виднелся тонкий слой снега и льда, а при разговоре воздух превращался в пар. Луи невольно поежился у дверей, встречаясь коротким взглядом с дворецким — единственным, кто пришел его проводить. Он кивнул, разрешая мужчине говорить, разглядывая вещь в его руках. — Подарок от графини Евгении, — он раскрыл теплое манто из черно-бурой лисицы и ждал, когда Омега повернется спиной или откажется. — Почему же она сама не спустилась? — Луи немного подумал, принимать ли подарок от той, которую ненавидел всем сердцем, которая разрушила его комфорт, однако решил, что в шубке будет куда теплее, нежели в осеннем пальто. — Графиня покинула стены замка еще ночью. — Странно… — он скинул ненужную теперь вещь гардероба на пол, представляя, как бы было хорошо, если бы Гарри увидел этот кусок ткани прямиком у порога и пришел к выводу, что Омега уехал так, без верхней одежды. — Если увидите ее, передайте мою благодарность. — Разумеется. — А лучше пошлите письмо, — Луи закусил губу, чувствуя себя немного виноватым, но не настолько, чтобы изменить свое отношение, ведь отчасти из-за нее он теперь в глубокой ссоре с Альфой. Дворецкий открыл перед Омегой дверь и склонил голову, следуя за ним на улицу, где у входа стояли две кареты, полные коробок и чемоданов. — Ч-что… как же… — Луи оглянулся по сторонам в поисках его экипажа, который представлял в своей голове, но видел лишь две теплые, предназначенные явно для зимних путешествий кареты, одна из которых была забита полностью, вторая же пустовала и была свободной, с широкими мягкими сиденьями и подушками на них. — Это для меня? — его удивлению не было предела, оно, казалось, выливалось через широко распахнутые глаза, рот, раскрытый в шоке и негодовании, и сжатые в кулаки ладони, которые готовы были с размаху ударить в челюсть хозяина замка. — Разумеется, Месье Стайлс приказал уложить все еще ночью, запрячь лучших коней и отправить с вами Рону. Слишком много обрушилось на Луи одновременно: разочарование в себе и своем отношении и мнении о Гарри, которое складывалось из надуманных мыслей и сравнений с другими; стыд перед все тем же Альфой, который делал для него все что мог и не мог; печаль о глупом расставании и чувство гадкости из-за скандала, что он устроил вчера. Однако он не мог простить мужчине тот факт, что он заступался за друзей, а не за него, что заставил провести ночь в слезах и искать утешение в чужих руках. И Луи ощущал себя изменником, а в этом был виноват только сам Гарри, который и натолкнул на необдуманный шаг, вынудил ютиться в постели незнакомца, когда мог бы попросить прощение и просто сказать, что ему небезразличен Луи и его чувства. Но нет. Тот прислал дешевое, поношенное платье, подчеркнув свое решение и отношение к слабостям Омеги, сдобрив все снисхождением в виде подарков, которые выглядели точно подачки бедняку и выказывали превосходство и нарциссизм. — Можете разбирать коробки обратно, я отказываюсь от второй кареты, мне достаточно одной, — Луи подошел к открытой двери и уже хотел было забраться внутрь, но повернулся к дворецкому, чтобы добавить, — и передайте Месье Стайлсу, что я его ненавижу и что был бы он рядом, я непременно дал ему пощечину. — Разумеется, — мужчина кивнул, помогая Омеге устроиться. — Роне приказать вернуться в замок? Или все же ехать с Вами? — Пусть едет со мной, — сухо ответил Луи, зашторивая окна закрытой двери слева от него. — Как скажете, — дворецкий кивнул. — Месье Стайлс просил Вас передать чете Пейн его наилучшие пожелания и поздравления в связи с ожиданием ребенка, если Вас не затруднит. — Конечно, — Омега сглотнул, чувствуя, как в горле растет ком, к глазам подступают слезы, а желчь в желудке скручивается тугим узлом, желая выбраться наружу. Гарри смог одержать победу, поставив точку в их войне простым “Приветом” для Авелин и Лиама, и как же тонко и элегантно, без истерик и выяснения отношений. Луи восхищался и ненавидел, презирал и упивался силой и властью, чувствовал себя разбитым и сраженным в неравном бою, однако он знал, что это далеко не конец их удивительных, ненормальных, страстных и скандальных отношений, которые так кружили голову и заставляли хотеть одновременно умереть от рук любовника и жить в его объятиях.