Неизведанные земли

«Держаться прямо, почти не улыбаться», — в этом-то, твердят мне, состоят скромность, достоинство и хорошее воспитание. А как часто хотелось мне высказаться, сдать с сердца то, что грызет его, и то, что волнует ум. Но, Маша, милая моя Маша, все бы это было ничтожно: я уже свыклась с моей бесцветной жизнью, я уже примирилась с моей незавидной долей, как с неизбежным злом, и, кажется теперь, все бы переносила безропотно, по привычке, если бы так недавно еще то чувство, в котором я полагала свое блаженство, которому предавалась всей душой, которое открыло мне значение и цену жизни, не было бы обмануто, осмеяно тем, о котором я и теперь еще плачу! Прости мне это невольное отступление, — продолжаю. Екатерина Сушкова (Хвостова) "Записки", 1812-1841

“Знаешь ли ты, что такое дом? Что значит это слово, какие эмоции несет в себе? Что ты вспоминаешь сейчас — родительское поместье, в котором вырос, или небольшой детский домик, сколоченный из тонких досок, где проводил летние ночи, мечтая о будущем? Или ты уже заимел свой огромный особняк, полный тепла и счастливых воспоминаний, где каждый уголок и каждая мелочь приносят тебе радость, чувство комфорта и защищенности? Хотел бы я вспомнить хоть что-то, когда думаю о доме. Любую комнату где угодно. Пусть на краю света, в обветшалом лесном домике у озера, или в гостях у старой тетки… Я пытаюсь! Которую ночь ломаю голову над тем, чтобы вытащить из глубин подсознания детские воспоминания обо всех домах, в которых мне удалось побывать, чтобы найти тот, который действительно можно назвать своим. Все тщетно, впустую”. “Как насчет того, чтобы поиграть? Догони меня! И ты станешь тем, кто сможет овладеть мною! Ты непременно обгонишь моего старого отца, от которого я прячусь уже второй месяц, дабы не стать соучастником инцеста. Ох, ты обгонишь и Джонатана, наверняка, потому что он страдает одышкой при больших нагрузках, и скорее просто подождет, когда я вернусь от тебя, чтобы взять после для исполнения супружеского долга. Вероятно, в забеге будет участвовать больше сотни Альф… А куда бежать мне?” “Сегодня выдался поистине непростой день. Я так привык пить чай в пять вечера, что спустился в гостиную — пустую гостиную — в ней не оказалось ни подноса с ароматным заваренным чабрецом чайничком, ни изящных кружевных чашек, так же, как и моего любимого лакомства — пралине. Ах, этот миндаль в карамели! Ничего вкуснее я не пробовал. Дело в том, что чай в пять часов вечера не пьют, объяснил мне Лиам, он выкуривал сигару в кресле у камина и читал последние новости столицы в газете. На мое же удивление и негодование он ответил весьма презрительным: “Эта английская традиция, не стоит упоминать о ней во Франции”. Тогда я попытался завести разговор с Лиамом, без признаний в любви, без намеков на флирт, обычный разговор, коих мне так не хватает в этом доме! Я спросил его о первой, попавшейся на глаза, строчке на главной странице газеты — о новой книге Герберта Спенсера “Принципы психологии” — я читал ее, когда она была выпущена в одном томе, вероятно, ее дополнили новыми главами и переиздали уже в двух томах. Каково же было мое удивление, когда Лиам одарил меня холодным взглядом, с открытым намеком на раздражение, и сказал, что молодым Омегам не пристало интересоваться подобного рода литературой. Я было хотел оспорить его мнение, доказать, что знание о течениях современной философии: романтизме, идеализме, позитивизме и, конечно, о работах Карла Маркса — не делает человека противником чего-либо, а, наоборот, помогает смотреть на мир шире, открыть глаза на неизвестные ранее вещи. Поджатые губы и сощуренные глаза Лиама остановили меня от дальнейших расспросов. Оставалось только сильнее укутаться в теплый халат и подняться обратно к себе. Поговори со мной”. “Чувствую себя последним человеком на планете. Так и хочется лезть на стену или утопиться в этом бескрайнем море. Спасибо, Гарри Стайлс, ты сделал свое дело — посадил во мне зернышко самокопания и самобичевания. Не проходит и дня, чтобы я не думал о том, что не достоин всего, что могу быть только подстилкой и шлюхой, слова которой никому не нужны, только секс и никакого уважения. Меня воспитали, или пытались воспитать, как человека, знающего себе цену, гордого, владеющего игрой на нескольких инструментах и возможностью поддержать любой разговор. Я готовился к жизни, ждал, когда Лиам, наконец, признает свою любовь ко мне, перестанет искать оправдания. Оказалось, что жизнь не та, какой я ее представлял, а Лиам отдал свое сердце Авелин. Ненавижу ее! И их ребенка! Собственный отец, человек, которого я уважал, ценил в нем стойкость характера и желание обеспечить свою семью лучшим, оказался прогнившим куском мяса, взгляд любви которого полон похоти, а редкие объятия, коих мне так не хватало в детстве, были лишь дозой для его эго, которое вырвалось наружу в мое взросление. Скажи! Неужели я не могу быть для кого-то любимым? Не телом, не флиртом и прикосновениями! Почему ни один не говорит со мной? Почему все сводится к приглашениям в свою постель? Почему они видят во мне предмет, который можно хорошенько оттрахать, а после рассказать всем об этом? Зачем меня выдали замуж за человека, который не ценит меня как личность, который не воспринимает меня всерьез, а только как предмет мебели и возможность наслаждаться своим превосходством над другими, когда берет меня ночами?” “Он выкинул меня из своей жизни. Все должно было быть не так! Я просто хотел уехать на время, дать ему понять, что не собираюсь терпеть унижений, но он унизил меня еще сильнее. Он выставил меня на улицу в тряпье, а после показал свою власть каретой, полной баснословных денег подарков. Он показал, что купил меня, купил мое тело, которое ему больше не нужно так же, как и мое присутствие в его жизни. И я передал поздравления с пополнением в семействе, а после думал, что из меня вылезут все внутренности через рот от продолжительной рвоты. Могу ли я оказаться в таком месте, где нет этого разъедающего ощущения ненужности никому?” Гарри вернулся в поместье Пейнов только третьего января перед праздником Королей и меньшее, что он ожидал увидеть в поздний час, это Рону с толстым конвертом в руках, на лицевой стороне которого рядом с расплывшимся пятном чернил были наспех выведены его инициалы. Он успел лишь снять верхнюю одежду и скинуть ботинки, устроившись на софе в выделенной ему той же комнате, кусая губы и неаккуратно вскрывая конверт, чтобы прочесть столько, как оказалось откровений, без обращений к нему, лишь две буквы говорили, что доставили посылку по адресу. Пальцы в который раз нервно поправляли волосы, взгляд бегал по строчкам, на некоторых же просочились чернила и скрывали немного текста, что было не так важно, потому как остального было достаточно, чтобы понять, какую ошибку совершил Гарри, насколько сильное влияние он оказывал на Луи и заставил его чувствовать себя отвратительно, лишенным любой поддержки. Он успел прочесть все, до сих пор держа в руках лист с немым криком помощи, молящим забрать его ото всех, спрятать от нахальных взглядов, которые переросли в безнаказанные касания его как дешевой шлюхи — дверь отворилась с тяжелым стуком о стену, внутрь вбежал Луи, с распахнутыми в ужасе глазами и раскрытым ртом с несказанными словами приветствия или извинений, что потревожил во время приготовления ко сну. Сам он был в накинутом поверх корсета и нижнего белья халате, пояс которого висел вдоль тела и не выполнял свою функцию, позволяя Гарри видеть, скрываемые в дневное время слоями юбками, стройные ножки. — Нет-нет-нет! — Омега прикрыл рот дрожащей ладошкой, не сводя взгляда с выведенных его рукой строк на листах, что в беспорядке лежали на софе вокруг мужчины. — Рон-на… она ошиблась. Вы не… — Луи изо всех сил старался не заплакать, чувствуя прилив ненависти на нерадивую служанку, которая самовольно отнесла конверт, и беспомощности, граничащей с унижением, что мокрыми щупальцами пробирались под наполовину развязанный корсет, заставляя покрываться зябкими, противными мурашками. — Пожалуйста, скажите, что Вы не читали их… — Я прочел все, — Гарри резко встал и подошел к окну, задернутому легким тюлем, он запустил пальцы в волосы и немного оттянул их, думая, как следует поступить дальше. Он знал, что Луи не нужны утешения и слова о том, что все будет хорошо, потому что это никак не помогло бы взрывному характеру, терпящему крах. Ему нужно что-то кардинально другое, что-то, что задело бы его до глубины души и заставило вернуться в прежнее русло, стать сильным и уверенным в себе, прекратить жалеть себя и, в конце концов, привести себя и свои мысли в порядок. — Это не… — Омега пошатнулся и оперся о комод, где вряд стояли зажженные свечи. — Вы не могли… Это ничего не значит… — Сядь, — Альфа понизил голос и грубо попросил занять место на софе, поджимая губы, наблюдая, как удивленный Луи послушно подчинился, присаживаясь на самый краешек, прикрываясь халатом. Гарри же начал ходить по комнате, подбирая нужные, правильные слова. — Знаешь ли ты, кто мои родители? — Полагаю Граф и Графиня Стайлс или… — Луи ответил только через несколько минут, пытаясь совладать с сухостью во рту и дрожью пальцев. — Возможно, Барон и Баронесса. — Почему ты так думаешь? — он вопросительно вскинул брови, облокачиваясь на спинку кровати. — Потому что… — Омега задумался, ища в памяти моменты, когда речь в салонах заходила о семье Гарри, но не мог вспомнить ничего, кроме как рассказов о самом мужчине и его достижениях. — Я не знаю, но Вы приехали из Англии, а ваши родители должны занимать там достойное положение, раз Вы здесь имеете замок и гору произведений искусства. — Думаю, тебя ждет разочарование, — ухмыльнулся Альфа, качая головой. — Мой отец — фермер, мать обычная домохозяйка, которая встает с рассветом и доит коров и коз, чтобы к обеду продать молоко на местном рынке в городке под Лондоном и купить немного рыбы или вырезки, чтобы суп не был слишком постным. — Но… — Луи поднял взгляд со своих ладоней на мужчину, пару раз моргнул, не понимая, как такое возможно. — Разве Вы не состоите в родстве с высокопоставленными людьми? — Я скажу тебе больше — в моем роду нет ни одного человека, который бы умел писать что-то, кроме своей фамилии, — он подошел к столику, на котором стоял поднос с чаем и пиалой с мягким печеньем, и налил еще горячую жидкость в небольшую чашку и бокал для виски, за неимением набора для второй персоны, первую же подал Луи вместе с блюдцем, на которое предусмотрительно положил выпечку. — Благодарю, Месье. — Попробуйте, это печенье Мадлен, Ваш тезка и один из королей Франции очень любил его, — он снова вернулся к окну и отпил из своего бокала. — У меня есть старший брат, который всегда помогал отцу и выполнял любые его просьбы, я же считался самым никудышным сыном, потому как сбегал с поля с сумкой наперевес, полной потрепанных книг и необработанного графита, и прятался в лесу неподалеку, чтобы продолжить свое обучение без единой поддержки. Луи заворожено слушал, как и все рассказы Гарри, представляя каждую мелочь, воспроизводя в голове картинки его прошлого. — Меня били, — он слабо засмеялся, вспоминая моменты, когда отец пытался вразумить его. — На мой пятнадцатый день рождения родители сделали мне самый большой подарок за всю мою жизнь, как же я им благодарен за это! Они выставили меня из дома со всеми книгами, которые я собрал за несколько лет и билетом до Парижа — отец скопил денег и купил его, поняв, что я никогда не приму их сторону и не стану горбиться над землей. Луи’, я добрался до Франции в вагоне для прислуги и ошивался вокруг Сорбонны несколько дней. Голодный, в поношенной одежде и худых ботинках в февральские морозы, а ты знаешь, что в это время климат столицы переживает худшие времена, — меня заметил один из докторов, преподающий философию, и завел внутрь в свой кабинет, — Гарри сделал еще глоток уже остывшего чая и повернулся к Омеге. — Благодаря ему и своим знаниям я попал и проучился на факультете искусствоведения, вдобавок в качестве вольного слушателя посещая лекции, на которых изучали фарси и арабский, чувствуя, что мне это непременно пригодится, и в течение пяти лет поднялся на ноги, заработав на съемное жилье, преподавая младшим курсам со своим наставником, который еле передвигался и принял меня как помощника. — К чему Вы ведете? — кружка Луи стояла на столике, а письма были собраны в одну стопку и лежали в его руках. — К тому, что я добился всего сам, что каждый в этой прогнившей стране, преминувшей моральные ценности и поставившей на первое место количество денег и статус, знает о моем происхождении и каждый молчит и принимает меня в своем доме с распростертыми объятиями! — Гарри повысил голос и изменился в лице, становясь более хмурым и сердитым, что довольно-таки сильно пугало Омегу, однако он силился этого не показывать. — Но как Вам удалось за столь короткое время добиться такого успеха? — Луи краем сознания осознавал, что Альфа приехал в Париж и учился здесь, практически без знания языка, изучая его самостоятельно по потрепанным книгам с вырванными страничками (именно так ему представлялась уже бывшая в употреблении литература), а сейчас говорил так, что при желании мог бы написать роман, а со своим произношением и рядом не стоял с коренными французами, которые с рождения впитывали в себя родной язык. Например, Джонатану с малых лет наняли учителя, но он до сих пор говорил с запинками, долго подбирая слова для длинных предложений, в итоге деля их на два или три, и путал ударение, а его “р” было грубым и резало слух. — Я познакомился с Валери, — Гарри небрежно поставил полупустой стакан на поднос, все еще находясь в возбужденном состоянии. — Она помогла мне, инвестировала свои деньги в мое первое дело и не прогадала. Разумеется, я вернул все позже вместе с коробками тканей и камней для ее дома моды. Мы были любовниками. Внутри Луи что-то неприятно сжалось при воспоминании о женщине в годах, которой на тот момент было около сорока, и мысль, что они с Гарри были близки и делили постель, доставляла горечь и обиду, что Омега, несомненно, отрицал, сминая пальчиками листы, исписанные своим почерком. — Скажи, Луи’, меня можно уважать? — Да, — не раздумывая, ответил Омега. — А за что можно уважать тебя? Расскажи мне, чего добился ты? Что стоящего ты сделал, чтобы с тобой хотели общаться, чтобы хотели видеть не только под собой, выстанывающего очередное имя Альфы, но и в качестве собеседника и участника званых вечеров, на которых обсуждают поистине интересные вещи, а не войну, платья и сплетни? — он кричал, зверея на глазах, указывая пальцем на съежившегося под громкими словами унижения Луи, заставляя его дрожать и опустить голову. — Ты не знаешь ни одного языка так, чтобы свободно разговаривать на нем, ни черта ты не добился, занимаясь с Ирэн балетом, отказавшись от занятий, ты не получил образования и не выезжал за пределы Франции! Скажи мне, за что тебя можно уважать? Почему Лиам должен был выбрать тебя, а не Авелин? Говори! Луи молчал, он закусил нижнюю губу, сдерживая слезы, которые скопились в уголках его глаз и так и порывались скатиться по щекам. Он не понимал, как человек, который дарил ему столько ласки и нежности в рождественское утро, повторяя поздравления с семнадцатилетием и комплименты, заставляя счастливо улыбаться и хихикать, а позже стонать от удовольствия и чувства заполненности, мог повысить на него голос и требовать почти оправданий. — Говори! — Гарри подлетел к нему и вырвал письма, смяв их и швырнув в камин, где пламя моментально поглотило бумагу. — Почему я и любой человек на этой Земле должен уважать тебя? — Я не знаю, — он был напряжен и лихорадочно пытался вспомнить, что совершил в своей жизни такого, чтобы Гарри хотел бы и мог уважать его. — Я могу поддержать разговор… — нерешительно начал он тихим голосом. — Это может сделать и Рона, и Сьюзан, и, мать его, Джонатан! Пол Парижа справятся лучше тебя! — мужчина отошел и начал ходить по комнате, периодически трогая свои волосы. — Что еще? — Я играю на фортепьяно и… — Не то. — Я не знаю, что Вы хотите услышать! — сорвался Луи, выкрикивая сквозь слезы, которые так и не смог сдержать. — Почему Вы кричите на меня и давите своей силой? В дверь постучали, что оторвало обоих от “диалога” и напряжения, что царило в комнате — в приоткрытой двери появилась испуганная Авелин, которая робко узнала, все ли в порядке, на что Гарри грубо ответил “Да” и бесцеремонно захлопнул дверь, думая извиниться позже. — Скажи мне, Луи’, почему я должен терпеть твои выходки и до сих пор уважать? Чего добился ты за свои семнадцать лет, что отличает тебя от других? Почему Альфы не должны испытывать по отношению к тебе просто похоть, но и желать узнать тебя по-настоящему? — он молил его ответить, молил дать возможность доказать им обоим, что он чего-то стоит, что он не пустое место, не раздавленное обществом существо, которое больше никогда не сможет искриться и дарить окружающим беззаботной улыбки. — Гарри… — Омега всхлипнул и вытер щеки пальчиками, чувствуя себя униженным и сравненным с пустышкой, шлюхой, кем можно наслаждаться только телесно, но внутри него все еще горел огонек, который рвался ответить, противостоять, ударить в ответ сильнее, так, чтобы он оказался в выигрышном положении, чтобы, наконец, его начали уважать и восприняли всерьез. Он отпил из своей кружки, глотая остатки остывшего чая сквозь рваное дыхание, успокаиваясь, приходя в себя, через некоторое время встал и занял место мужчины у окна, пока тот наблюдал за игрой пламени в камине. Луи вспоминал последние годы своей жизни: как безрезультатно он искал любовь в Лиаме, как флиртовал с кавалерами и принимал их дорогие подарки, радуясь своей популярности среди Альф; но что-то изменилось совсем недавно, когда ему стало казаться этого мало, когда слова восхищения и внимания, признания в любви перестали приносить должного удовлетворения и только забивали очередной гвоздь на крышке гроба его уверенности в себе. Что случилось такого, из-за чего прежняя жизнь стала разочарованием, да, он вышел замуж по принуждению, да, его родители не встали на его сторону, но это в целом не сыграло большой роли, как и изменение в поведении отца. Лиам не стал относиться к нему по-другому, придерживаясь все той же позиции, где им не суждено быть вместе, а Авелин является для него лучшей кандидатурой, как Джонатан для Луи. Он невольно покачал головой и прикрыл глаза, теряя картинку за окном — снег ложился на голые, кажущиеся хрупкими ветки деревьев, однако служил для них покрывалом, теплым, пушистым одеялом, так похожим на то, которым укрывал Луи Гарри в своем огромном замке не только во время их ночей, полных наслаждения, но и под приглушенным светом библиотеки, когда Омега засиживался допоздна, увлеченный сюжетом книги. В такие моменты мужчина присоединялся к нему и часто дочитывал несколько глав вслух, прижимая к себе крохотное тело одной рукой, он был уставший после долгого дня, за который успевал совершить несколько деловых встреч и договориться о поставках, но, несмотря на это, последние силы отдавал Луи. Всегда. Вероятно, Омега хотел почувствовать подобное отношение к себе со стороны других, знать, что каждый видит в нем интересного собеседника с острым умом, однако и внимание к его внешности было не маловажным — ему нравилось, как Гарри часто восхищался его тонкой талией и изгибами, острыми скулами и цветом глаз. Луи любил восхищать Гарри, ведь он действительно был восхищен. — Месье… — он видел, как Альфа вздрогнул, видимо, так же ушел в свои мысли, завороженный танцем языков огня, в которых уже исчезли откровения, излитые на бумагу. — Да, Луи’, — спокойно ответил мужчина, поворачиваясь в сторону Омеги. — Я знаю, за что Вы можете продолжать уважать меня, — он лукаво улыбнулся и подошел ближе, оставляя между ними один шаг, видя во взгляде Гарри любопытство и надежду. — Просветите меня. — Я смог заставить Вас думать обо мне, — победно произнес Луи, сверкая глазами и слабо улыбаясь. — Вы, никому не подвластный, всегда одинокий и нетерпящий тривиальности и пошлости, принимали меня в своем доме, единственного из всех своих друзей и любовников, позволяя распоряжаться прислугой и всем бесчисленным количеством комнат в Вашем огромном замке так, будто я являюсь Вашим супругом не меньше десятка лет. Вы на глазах у других признали меня лучшим, говорили речь восхищения… Гарри, Вы уже уважаете меня, так зачем этот разговор? Зачем Вы заставили меня плакать и чувствовать себя ничтожеством? — Прелесть, — мужчина улыбнулся ему в ответ и провел пальцами по щеке и подбородку, — все для того, чтобы и ты уважал себя, чтобы увидел, насколько ты прекрасен во всех отношениях. — Прогуляемся? Луна сегодня особенна, как никогда, — он мечтательно оглянулся на окно и глубоко вздохнул, ощущая себя свободным. — Луи’! — Гарри рассмеялся, запрокидывая голову назад. — Ты не перестаешь меня удивлять, никогда не знаю, чего ожидать от тебя! Вот и теперь думал, что ты набросишься на меня с кулаками или страстным поцелуем. — Вы не заслужили ни того, ни другого, — фыркнул Луи, подходя к камину ближе, согревая холодные руки. — На самом деле, я жутко устал за сегодняшний день, и все, чего хочу, это поскорее оказаться в постели, — он обнял Омегу со спины и глубоко вдохнул аромат его волос, оставляя короткий поцелуй на виске. — С тобой, разумеется. — У Вас остались силы на меня? — игриво спросил Луи, наклоняя голову в сторону, открывая шею для поцелуев. — Уверены, что сможете вынести ночь со мной? — Люблю, когда ты берешь власть в свои руки и скачешь на мне, — мужчина укусил Омегу за острое плечо, слыша его легкий смех, чувствуя движение попы на своем паху, прикрывая глаза от удовольствия. — А вот Вы, Месье, с каждым днем становитесь все банальнее, — он развернулся в руках Альфы и с вызовом вздернул подбородок и брови. — Неужели? — К сожалению, — Луи обреченно надул губки и пожал плечами. — Придумайте что-нибудь интереснее, а пока я проведу ночь в своей спальне. Он ушел, прихватив с собой скинутый пиджак Альфы, надевая его поверх халата, думая, что не вынесет холодного воздуха коридоров снова, тонкий же шелк почти не чувствовался на теле. Гарри остался один, с довольной улыбкой на лице и спокойствием на душе — он смог оживить Луи, смог раздуть в нем огонек и превратить его в пламя, веря, что он никогда больше не поддастся напору окружающих и самобичеванию.