***
Отец. Он смотрит на Шона Прескотта со своего кресла, в которое его запихнули, а перед лицом маячит разгневанный ректор, хотя гнев этот — совершенно напускной. За гневом Нейтан видит страх, отчаянный, трусливый, и очень отчетливо видны капли пота на лысом затылке, когда директор Уэллс поднимается со своего директорского кресла и начинает ходить. Этот трусливый мудак чего-то боится, и боится настолько, что вынужден срываться на своих учениках. Да, погибла ученица, но это ведь не убийство. Формально нет, хотя ее убили мы, поправляет мысленно он сам себя, а затем кидает взгляд на отца. Тот стоит в тени у самых книжных шкафов и словно сливается с нею. Еще бы, сейчас он только наблюдатель, и это в его академии, потому что она принадлежит ему, случился несчастный случай. Но вместе с тем единственная странность состоит в том, что он не возвращался из деловой поездки уже пару недель, но стоило случиться чему-то, и вот он тут. Надо же. Для человека, которому наплевать на собственного сына, он слишком быстро примчался на его защиту. Джефферсон нем и спокоен как удав, который уже заглотил жертву и сейчас находится в самом процессе переваривания. На лице учителя только изредка, и то, если приглядываться, пробегает еле заметная рябь микроэмоций — страх? Стыд? Подозрение? Джефферсон их защита и опора, без него не было бы Вортекса, и Нейтан это отлично знает. Если есть какие-то проблемы, всегда зовут Джефферсона. Если нужно спрятать мертвое тело, кто как не он, знает, куда все спрятать. Но сейчас Джефферсон и правда почти ни при чем. Он не участвовал в последней вечеринке в Проявочной, тогда какого хера? Дэвид я-крутой-чувак Мэдсен. Темная лошадка, или скорее разъяренный бык, который готов наброситься на любого, кто попадется под руку. И даже на самого Прескотта. Таким мудакам даже сам бог не писан, даже если этот бог владеет всей Аркадией и землей, на которой стоит его дом. На него Прескотт смотреть не собирается, нечего дразнить бешеную собаку. Но вот этот кусочек мозаики во всей картине он видит впервые. Единственный человек в этой комнате, от которого и в самом деле тянет виной, это Колфилд. Она сидит, сгорбившись в своем кресле, забившись туда, как будто ее сейчас соберутся четвертовать, и крепко цепляется за свой старенький полароид, да так, что побелели руки. Нейтан смотрит на нее краем глаза — он видит покрасневший и немного опухший нос, размазанные потеки крови по щекам, судорожное биение маленькой жилки на шее, он только не может видеть ее глаз, а сейчас ему больше всего хочется заглянуть в них, потому что только там существует какое-то спокойное и несколько отстраненное убежище для такого мудака, как он. Чтобы привлечь ее внимание, приходится положить руку на колено, открытой ладонью вверх, на которой все еще ржавые дорожки от его собственных кровавых соплей, которые он выплевывал в момент пост-агонии. Она смотрит на него, и мир, даже без всякой перемотки, замирает. Нейтан смотрит на нее, жадно захлебываясь в ее вине, во всепоглощающей горечи, которая льется из ее глаз. Мы теперь вместе, подружка. Мы с тобой виноваты во всем этом. Только ты и я. Ты — потому что заставила меня, а я — потому что не смог сделать это с тобой. Мы сообщники, Колфилд, добро пожаловать в мир мудаков. — …мистер Прескотт? Время, отпущенное на откровения, ушло, и Нейтан отрывается от оцепеневшей Колфилд, переводя взгляд на ректора. Он не знает, чего от него хотят. Да, он был там, да, он травил ее вместе с Викторией, по-хорошему, это не он, а она должна была сидеть в этом кресле, ведь видео отправляла она, да он довел ее до самоубийства, но что, так и сказать об этом? — Мой сын будет говорить только в присутствии адвоката, — как в отлично налаженном механизме в дело вступает Шон Прескотт, надо же, а Нейтан думал, что тому просто выдали пару бесплатных билетиков на скверный спектакль. Колфилд мнется и хочет что-то рассказать, ее губы шевелятся, но она не может издать ни звука, только смотрит на Нейтана. Наверняка это о пистолете, но все же благоразумно умолкает. Я приду за тобой, Колфилд, и докончу то, что начал. То, что так хотел, смотрит на нее Нейтан, и она это понимает, отлично понимает.***
Итак, откидывается назад на локтях Нейтан и смотрит в небо, в котором плавает тусклый, еле колеблющийся за облаками оранжевый шар, еще раз и по порядку. В тот день, когда пропала Рэйчел, он нажрался героина и все время провел вместе с Викторией у себя дома. Ключа от Проявочной на своем месте не нашлось, а значит, она понадобилась отцу, зачем-то. Зачем? Где-то в пять он отключился, а в одиннадцать его разбудила Вики, сказав, что Рэйчел прислала ей смс на один из одноразовых телефонов, а значит, все в порядке. В смс не было ничего, кроме непонятных цифр и букв. Обкуренная нахрен Рэйчел дорвалась блять до телефона. Просто отлично. — Мы не можем это отдать полиции, ты же понимаешь, — сказал он потом Виктории. — Удали все нахрен и заблочь телефон. Но Рэйчел ни за что бы не сунулась в Проявочную одна, ей было стремно. А еще прекрасно знала правило номер один — никогда блядь не рассказывать ничего о Вортексе, поэтому чужаки в святая святых клуба могли быть исключены по умолчанию. И почему он не додумался спросить у Фрэнка, была ли с ним Эмбер в тот вечер? До того, как Колфилд принялась палить по мусорке. Может, парочка колес добавят мозгов в его и без того многострадальную голову? Нейтан выковыривает таблетки из потайного кармашка и глотает одну за другой, чувствуя, как разливается блаженное оцепенение. И где был его отец в тот вечер? Почему он никак не может вспомнить этого настолько простого факта? Наверное, таблетки действуют, потому что внезапно становится холодно, так холодно, как если бы сейчас было начало декабря, а тускло-оранжевое солнце начинает набирать темноту, съёживаясь и теряясь на небе, как какой-то глюк. — Что тут блядь такое творится? — от увиденного становится настолько не по себе, что Нейтан даже поднимается, садится ровно и остолбенело пялится вперед. В носу свербят корки, на затылке уже почти привычно поднимаются дыбом волоски, а по коже ползут жуткие мурашки. Если это его глюк, то какого хрена на улицу высыпают учащиеся и тыкают пальцами в небо, указывая на солнечное затмение? О нет, это видит не только он. Среди толпы зевак ни кто иная, как Макс, а рядом с нею Уоррен, этот блядский Уоррен, которому видимо мало досталось по почкам, и вообще следовало отправить его на больничную койку на пару дней. Они стоят рядышком, как влюбленная парочка, и от этого еще противнее. Не потому, что Грэхем кладет ей руку на плечо, обнимая и стараясь согреть, а потому что Колфилд не против. Его идеальная девочка, в которую он так сильно поверил, принимая тот факт, что покажет ей всего себя настоящего после того, что она с ним сотворила. — Блядь! Блядь-блядь-блядь… — твердит Нейтан как заведенный, ему плохо, ему гораздо хуже, чем когда он был заморожен, блядь, да лучше бы он там так и оставался — мертвой застывшей китовьей тушей в толпе отмороженного человеческого мяса, сдох или провалился сквозь землю. Да лучше бы его голова тогда треснула как перезревший арбуз, и это все закончилось. Но нет. Они стоят и смотрят на затмение, а гребаный Грэхем пододвигается еще ближе. Нейтан делает глубокие вдохи и выдохи через рот, надеясь, что отравится воздухом, но спокойствие теряется где-то между выкриками ненавижу вас и убью нахуй. А потом приходит смс, и Нейтан, спотыкаясь, все еще слегка под наркотиками, вот когда они наконец подействовали, держась за стены, добирается до комнаты Виктории. Она сидит зареванная, обхватив себя руками, качается вперед-назад, но не может успокоиться, шмыгает носом, а затем поднимает на Прескотта глаза и молча снимает с себя майку. Она совсем не то, что ему нужно, она совсем не такая. Она его лучшая подруга и единственная, кто видела его всего и знает лучше всех, но сейчас, когда он целует ее и опрокидывает на кровать, сбрасывая оттуда подушки, Нейтан понимает, что она все, что у него есть и когда-либо было. Им просто нужно забвение.