Понемногу вглубь

Бывали у его команды периоды, когда синхронизация на площадке достигала такого уровня, что они действовали как единое целое, отдавая пасы и кидаясь в атаку не глядя, потому что знали – партнер подстрахует, примет подачу или заблокирует соперника, и не нужно было оборачиваться, чтобы в этом убедиться. Неосознанное взаимопонимание возникало довольно редко, но Ханамия работал над тем, чтобы его участить. В идеале действия внутри команды должны были стать максимально согласованными и предсказуемыми, чтобы каждый из пятерых четко понимал, как в следующем игровом моменте будут вести себя остальные. Отработка связок и схем приносила свои плоды, укрепляя подстройку и подсознательные реакции, но иногда накрывало их что-то такое, для тренировки чего трудно было придумать подходящие упражнения. Ханамия собирал команду в Паутину, и время от времени случались прорывы, когда не только он сам, но каждый из них чувствовал колебания нитей от передвижений партнеров, и тогда казалось, что они могут играть с закрытыми глазами. Эта тренировка получилась как раз такой. Они летали по площадке, в ушах свистел ветер и звучал хохот от осознания того, насколько они могут быть сильны. Играли двое на трое, все время меняя составы и не останавливаясь даже на то, чтобы переодеть манишки. Им это было ни к чему. Ханамия щелкал пальцами и выкрикивал, кто в следующий момент с кем встанет, и команда подстраивалась в один момент. Если бы они каждый раз так играли, то могли бы на равных тягаться с теми же Шутоку, где тоже были любители принимать пасы не глядя. Мяч звучно бился о щиты, чаще обычного залетая в корзину после опрометчивых бросков, потому что они не сомневались и не колебались, не давали рукам дрогнуть перед подачей, и все летело точно туда, куда надо было. Таймер, установленный на десять минут, срабатывал уже дважды, но никто не хотел останавливаться, даже чтобы попить воды. Они чувствовали, как трудно поймать это мгновение, и поэтому боялись, что отдых, пусть и короткий, может все испортить. Ханамии казалось, что он может читать их мысли. Такую игру нельзя было назвать чистой, но и фолов почти не было: слишком хорошо они выучили все подсечки, подножки, заступы и внезапно взлетающие локти, поэтому вовремя уходили от столкновений, пригибались, отпрыгивали, уклонялись, и все это – не останавливаясь ни на секунду. Мяч казался подсвеченным, с такой скоростью он летал и так точно ложился в ладонь. Мелькнула и пропала мысль, что надо бы записать игру для второго состава: все равно это было бесполезно, разве что в очередной раз пнуть тренера за несостоятельность. Прозвенел третий звонок, и эхом отдался металлический звук удара о щит: Сето бросал трехочковый, но промахнулся. Ханамия ухитрился извернуться в полете, чтобы выиграть подбор, отпасовал Фурухаши, с которым они сейчас играли против остальных, но мяч просвистел мимо и чуть не расколотил радио, служившее им в качестве часов. − Капи… тан… я все, − задушенно сообщил Фурухаши, обнимая стойку. – Больше не могу, − и он съехал вниз, уткнувшись в нее лбом. И только тут Ханамия почувствовал, что тоже очень устал. − Все, закончили, перерыв отсюда и до завтра, − объявил он. – Все молодцы, попейте водички, возьмите с полки по пирожку и делайте что хотите… Я так вами горжусь! – с чувством прибавил он, драматично прижимая руки к сердцу. − Мы тоже, капитан! – воскликнул Ямазаки и под хохот Сето так хлопнул его по спине, что Ханамия пошатнулся. Иногда он подозревал, что рыжий придурок не такой наивный, каким кажется со стороны, уж очень удачно тот пропускал мимо ушей неприятные вещи, зато от самой простенькой похвалы расцветал не хуже пиона. Конечно, до Киеши ему в этом плане было далеко, но все-таки… Киеши, легок на помине, сидел рядом с девушками, которым сегодня позволили посмотреть на игру, и Ханамия понял, что концовка у тренировки будет такой же замечательной. Он подошел, сияя, и улыбнулся всем сразу, ловя ответные улыбки. Предвкушение расплаты мешалось с остаточным возбуждением после игры и ощущения были такими острыми, что его потряхивало. Он подал Сакамото руку, поднимая со скамейки, и привлек ее к себе, не обращая внимания на недовольный писк. − Ты же вспотел, − пролепетала Сакамото, но Ханамия едва ее слышал. Он коснулся легким поцелуем волос, глядя поверх ее макушки на Киеши так ласково, как только мог. "Почувствуй, как ты мне нравишься. Каким ты мне нравишься. Хорошенько прочувствуй это, сука". Кто-то из девушек изумленно ахнул, Сакамото вывернулась из его объятий, сзади что-то заорал Ямазаки… Ханамии не было до них никакого дела. Он смотрел, как ломается Киеши Теппей, и не мог насмотреться. Радость, сменившаяся сначала удивлением, а потом растерянностью, осознанием, потрясением. Ханамия чувствовал себя так, будто взял Зимний кубок. С лица Киеши сбежали все краски, губы побелели, на скулах ходили желваки, в какой-то момент он подался вперед и все его тело напряглось, словно он собирался броситься на Ханамию с кулаками. Но сдержался. Зажмурился так, что страдальческая морщинка пересекла лоб, а потом открыл глаза и посмотрел странно, как будто видел в первый раз. Криво усмехнулся и поднялся со скамьи… и в этот момент Ханамию развернуло спиной. − Какого хре… Ханамия?! – Ямазаки держал его за плечи и тряс, косясь в сторону сбившихся в стайку фанаток. − Пусти! – дернулся Ханамия. Это рыжий дебил лишал его самого драгоценного! Киеши страдал, а Ханамия не мог этого увидеть. И вцепился же, чертов клещ! − Это же девушка Хары, какого ты к ней лезешь?! Хары? Сначала он вообще не понял, что имеет в виду Ямазаки, но потом взглянул на площадку. Хара смотрел непонятно куда: возможно, на него, или на Сакамото, или вообще в пространство пялился – не разберешь, но из зажатой в руке бутылки непрерывной струей на землю лилась вода. Из спортивной бутылки. Ямазаки проследил за его взглядом, выругался и кинулся к Харе. Тот проорал что-то, швырнул в него бутылкой, смачно сплюнул в сторону Ханамии и сорвался по направлению к школе. Имидж следовало срочно спасать. Баскетбольная команда Кирисаки Дайичи не выносила сор из избы, они вообще старались не привлекать внимания, и Харе пару раз попадало за экстравагантные выходки, но Ханамия включал обаяние на полную мощность, поправлял повязку дисциплинарного комитета и очаровывал всех причастных без разбора. Скромный и очень ответственный капитан, тренер, лучший ученик на потоке и, к слову, сын высокопоставленного дипломата так боялся подвести школу и не оправдать оказанное доверие, что глаза наполнялись слезами, а голос подрагивал от патетики. От них отступались, в том числе и потому, что матерью Ханамия козырял строго в нужное время и с должным флером таинственности. Потом он в лицах пересказывал эти встречи Сето и беспрепятственно продолжал плести свои сети. В команде был идеальный микроклимат, но Киеши все испортил, как всегда. Надо было объяснить девушкам, что это недоразумение, поулыбаться, пригласить на следующую игру, а потом пойти за Харой и выяснить из первых рук, что там за ситуация с Сакамото, ведь склонный к гиперболизации Ямазаки мог сгустить краски. К счастью, он не успел ее трахнуть, все можно будет спустить на тормозах… но Ханамия оглянулся, увидел удалявшуюся широкую спину и обо всем забыл. − Киеши! – окликнул он, но тот даже не повернулся. Пришлось ускорить шаг, едва не срываясь на бег, чтобы догнать и заступить дорогу. – Стой! Куда ты? − Домой, − он так посмотрел, что Ханамия вдруг ясно ощутил разницу и в росте, и в размерах. − А как же наш проект? Ничего не произошло. Киеши так и смотрел на него потухшими глазами, а Ханамия не знал, что сказать. Да в конце-то концов, почему он так быстро сдулся?! Ханамия рассчитывал на более яркую реакцию, хотя половину мог пропустить, пререкаясь с проклятым Ямазаки, так невовремя его отвлекшим. − Пойдем со мной. − Не думаю, что стоит, − ровно сказал Киеши, но Ханамия уже почувствовал разницу: тот приготовился обороняться. Так-то лучше. − Ты вообще никогда не думаешь, − бросил он, и подтолкнул его в сторону школы. – Топай. Киеши заколебался, но потом кивнул своим мыслям и пошел в указанном направлении, а Ханамия с пугающей ясностью осознал, что если бы тот захотел уйти, он никак бы не смог этому помешать. Киеши учился в другой школе, жил другой жизнью, Ханамии нечем было его держать, кроме озвученного "нравишься". Но это были слова Киеши, он в любой момент мог забрать их назад. Когда они подошли ко входу, в длинном стеклянном отражении он увидел, что сам выглядит намного мрачнее Киеши. Замечательно, блядь! В класс входили, уже не таясь. Киеши направился в ту сторону настолько целеустремленно, что впору было насторожиться, и Ханамия на всякий случай оставил ключ в замке. Вряд ли его будут бить, да и дать отпор он мог так, что мало не покажется, но в грубой силе Киеши его превосходил и не стоило сбрасывать это со счетов. От распиравшего чувства превосходства не осталось и следа. Киеши был спокоен, а он, наоборот, злился. Почему его планы всегда проваливались, если дело касалось Киеши Теппея? С одной стороны, Ханамия прилежно бил по болевым точкам и часто попадал, с другой – каждый раз после падения Киеши вставал, отряхивался, и невозмутимо шел дальше. Даже сегодня! Черт, он же своими глазами видел, что эта дурацкая радужная броня пошла трещинами, так как же Киеши смог за несколько минут прийти в себя и полностью успокоиться?! Ну ничего, сейчас Ханамия все из него вытрясет. Киеши просто притворяется, они это не раз проходили. − Что это был за демарш? − В каком смысле? – Киеши склонил голову к плечу, выглядя пугающе взрослым. – Что я хотел уйти? Но вряд ли я был тебе нужен. И вряд ли буду. Триумфы выглядят совершенно не так – в этом Ханамия был уверен на все сто. Он мечтал отомстить Киеши, унизить, а тот словно и не заметил всех его стараний. − Я все время тебе об этом твержу. − Да, знаю. Будем считать, что я наконец-то тебя понял. Ты своего добился, Ханамия, я больше не приду. То есть как?! Он сам не ожидал, что эти слова так сильно заденут. Пока они сюда шли, Ханамия передумал всякое, в том числе и задался вопросом, не слишком ли заигрался, но в этом заключалась вся прелесть Киеши – его можно было бить бесконечно, а он всегда поднимался. Ханамия не собирался его доламывать, просто хотелось, чтобы он помедленнее вставал. Когда он это понял, то вздрогнул. Неосознанное желание держать при себе оформилось в четкое знание, и это выбивало из колеи. Он что, привязался? Подсел? И если да, то на что конкретно? Киеши потрясающе отсасывал – вот на это. И только. Ханамия ухватился за спасительную мысль и выбросил из головы все лишнее. Именно так. Сейчас нужно повести разговор помягче, сказать что-то, что Киеши в своем странном мозгу интерпретирует как потенциальную надежду на взаимность, и все станет по-прежнему. − Ты же говорил, я тебе нравлюсь? − Да, − Киеши оперся на скрипнувший стол. – И сколько ты ни отвечал мне, что терпеть не можешь, я не хотел слушать. Я был дураком, снова наступил на те же грабли, решив, что лучше тебя разбираюсь в твоих же чувствах. Глупо вышло. Сегодня я это понял. На последних словах его голос все-таки дрогнул, и Ханамия обрадовался, тут же забыв, что собирался успокаивать. "Тебе все-таки больно! Ну же, дай мне еще!" Но Киеши просто замолчал и отвел взгляд. − О чем ты подумал на площадке? – вырвалось невольно, и он тут же пожалел, что спросил вот так, в лоб. Киеши не дурак, сейчас он все поймет и разулыбается, как всегда. − Что я идиот, − ответил Киеши. Никакой улыбкой там и не пахло. – Ты столько раз прямо говорил мне, что я для тебя ничего не значу, наверное, следовало прислушаться. Но я считал, что это неправда, я же видел, что я для тебя не пустое место, черт, я даже этим гордился! Тебе, наверное, смешно это слышать, но я чувствовал себя особенным. Ты же мимо меня спокойно пройти не мог, чтоб не начать задирать. Я думал, это неплохое начало… раз тебе не все равно. От ненависти до любви один шаг, вроде того. Только я не учел, что ты никуда не хочешь идти. Он встал и подошел ближе. Ханамия едва удержался, чтобы не попятиться. Киеши не выглядел злым, но Ханамия понятия не имел, до чего он может договориться. − Ты даже не представляешь, как я был счастлив сегодня! От одной твоей улыбки. Вы играли, вам было весело, а потом ты обернулся и заметил меня. И улыбнулся, а не поморщился, как обычно. По-настоящему улыбнулся! Мне! И я подумал, что наконец-то что-то изменилось, ведь ты рад меня видеть, значит, все было не зря, значит, я это себе не придумал! Идиот, говорю же, − он нервно усмехнулся. – Я же поверил, что все может получиться, что у меня вышло… А потом ты подошел и поцеловал ту девушку. − Да плевал я на нее, − пробормотал Ханамия, отступая к двери. − Я знаю. С ней Хара встречается, так ведь? − Понятия не имею… − Неважно, я же о другом совсем. В чем-то я все-таки был прав: я для тебя один такой, правда? Единственный, кого ты так ненавидишь, что улыбаешься от одной мысли, как больно мне будет. Лучше бы тебе было все равно, тогда я бы смог… за двоих… точно смог бы, – Киеши рассеянно провел рукой по стене, будто лаская. − Этой девушке, на которую тебе плевать, и кому угодно другому ты не стал бы улыбаться, прежде чем ударить, я уверен. В этом все дело. Ты же не притворяешься, ты по-настоящему радуешься в такие моменты. Как?! Я не понимаю, но и закрывать на это глаза больше не могу. Ты меня заживо потрошишь, и будешь продолжать резать столько, сколько я тебе позволю. Не остановишься и не изменишься. А мне что делать? Я больше ничего не могу придумать, кроме как оставить тебя в покое. − Зачем ты мне это рассказываешь? – спросил Ханамия, ошарашенный этой исповедью. Он ожидал другого: обвинений, отрицаний, чего-нибудь, за что можно будет зацепиться. Но Киеши просто констатировал факты. − А, это еще смешнее… Когда я пришел в первый раз, ты так разозлился… Ты, наверное, не помнишь, что сказал мне тогда… − Помню. Да, он хорошо помнил бешенство, охватившее его, когда эта двуличная скотина посмела явиться к нему на площадку и повторить свое предложение сыграть еще раз. Ханамия крыл его последними словами и мечтал, что убьет, а тело расчленит и сожжет. Или сожрет. Лишь бы больше никогда его не видеть. − Ну вот... – Киеши пожал плечами. – Ты, наверное, раз пять назвал меня лицемером среди прочего, и тогда я подумал: а что, если именно это тебя так раздражает? И если я буду с тобой абсолютно честным, может, ты перестанешь злиться? Я тебе ни разу не соврал. Говорил только то, что думал, и действительно считал, что смогу к тебе пробиться, если все выдержу. В тот раз, когда ты мне член чуть ли не в желудок засунул, я двое суток говорить нормально не мог, на уроках хрипел и сипел… Дома уснуть не получалось. Я вылез в окно и полночи бродил по округе, думал. Даже хотел все бросить, а потом решил, что оно того стоит. Если я не отступлю, то рано или поздно все будет хорошо. Но это же ты, Макото. Киеши назвал его по имени удивительно нежно, это резко контрастировало с тем, что он сейчас наговорил. Ханамия был в замешательстве. Он хотел знать, что у Киеши внутри, но действительно будто распотрошил его. От этого было неловко, он не ожидал, что его пустят так глубоко. − Знаешь, когда ты улыбаешься, ты так меняешься, − голос у Киеши стал мечтательным. – Как будто другой человек. Я думал, что если открою эту твою сторону, увижу, что там, пойму, что тебе по-настоящему нравится, то все изменится, но я ошибся. Ты же мне сам все рассказал. Мальчик для битья или подстилка, да? А ведь я даже смог совместить, стал подстилкой для битья. Смешно… − Да что смешного, блядь?! – взорвался Ханамия. – Из всего, что ты плетешь, я вижу только, что ты больной! И нет в этом ничего смешного! − Так в этом самое забавное и заключается, − мягко сказал Киеши. – Я ведь с самого начала знал, какой ты, но напридумывал себе всякого, про баскетбол, про команду… Ты ведь у друга девушку увел, даже не задумавшись, чтобы на мне отыграться. Вот такой ты и есть, и тебя все устраивает. А я запал на тебя, но самому себе признаться не мог и подлил отбеливателя. − Сам вообразил сказочку, сам в нее поверил, − буркнул Ханамия. − Вот именно. Потому и смешно – я четко знаю, что должен развернуться и уйти, никаких героических свершений, никакого самопожертвования. Принять, что ты – это ты. Так просто… − он запустил руки в волосы. – Просто ли? Я сто раз думал, что хочу все закончить, что не буду больше о тебе думать, но как? Как от тебя отказаться? Ханамия дернул его к себе и пару секунд вглядывался в отчаяние, плескавшееся в карих глазах. − Заткнись уже, − процедил он сквозь зубы. – Закройся. Хватит наизнанку выворачиваться. Ты думаешь, на меня этот стриптиз подействует?! Киеши его не слушал, только смотрел. Киеши никогда его не слушал. Ханамия был вне себя от ярости, когда хватал его за шею и впивался в губы, бесился, когда рвал молнию на форменной куртке проклятой школы, кипел от злости, когда они опускались на пол, и все время, пока Киеши целовал в ответ, прижимал к себе, шептал свое дурацкое "Макото" – Ханамия его ненавидел. Ненавидел, пока расстегивал брюки, приспускал трусы и ложился сверху, кожа к коже. Ненавидел, когда терся о такой же твердый член, помогая себе рукой. Ненавидел, когда кончал под задушенные стоны прямо под тонкой дверью, выходившей в коридор. Ненавидел потому, что слишком хорошо понимал.