Никита

Надо сказать, что темных пятен в биографии «лесной феи» Остромысла Любомировича было куда больше, чем в досье всех криминальных авторитетов Малого Коноховска вместе взятых. Настоящее имя злого гения было вполне себе нормальным, Александром нарекли его родители, это уже позже явился миру страшный «сценический псевдоним», от которого по сей день дрожит каждый уважающий себя каратист. Было Остромыслу пятьдесят два года, однако регулярные посещения спа-салонов, вера в светлое будущее и ежедневные медитации исправно выполняли свою основную миссию: единственный, кто знал об истинном возрасте мужика — его паспорт. В восьмидесятые годы Остромысл Любомирович представлял собой не безумца-славянофила, гуляющего по лесу в поисках нового тела, а надежду саратовского научно-исследовательского института, гениального, как ему самому казалось, физика-ядерщика, который половину жизни посвятил тому, что ради мира на Земле собирал ядерные бомбы. Но расчетливая натура Остромысла, жаждавшая большего, нежели развитие ядерных идей, частенько шла на сделку с совестью и в тесных стенах утлой лаборатории вершила свои криминальные делишки. Втайне от руководства, партии и даже своего любимого лаборанта, Остромысл Любомирович тырил научное оборудование, что мог — списывал на амортизацию, что не мог — пояснял как «домовой стырил». Десять лет таская из НИИ инвентарь: начиная пробирками и заканчивая центрифугами, Остромысл Любомирович и помыслить не мог, что его сгубит его же врожденное жлобство. Ушлого мужика поймали на воровстве кипятильника, а после, заметив, что из лаборатории гениального физика пропало все, даже розетки, выгнали под зад ногой из рядов научной элиты и отправили в круиз по местам лишения свободы необъятной Родины. С тех пор Остромысл Любомирович видит в песне «Еду в Магадан» сакральный смысл и ностальгически вздыхает, каждый раз, как слышит ее. Но, сбежав из тюрьмы посредством подкопа в бетонном полу (ему очень хотелось на свободу), физик-ядерщик не угомонился. Можно долго рассказывать о том, как он присоединился к ростовской мафии «Акацуки» (более подробную информацию см. в архивах Отдела по борьбе с организованной преступностью), пытался склонить к сожительству несовершеннолетнего Ивана Учиху (подробная информация в записях психолога Ивана Учихи), подружился с подающим большие надежды химиком Копыто (см. личный дневник Копыто)  и, наконец, как загорелся этот странный мужик идеей порабощения Малого Коноховска, который винил во всех своих бедах. С помощью Копыто, наворованного инвентаря и денег, сколоченных в банде «Акацуки», Остромысл Любомирович, осев в соседствующим с Малым Коноховском поселке городского типа Задрищенске (официальное название — Деревня Звука), возвел там подпольный НИИ, занимающийся гуманными идеями порабощения Вселенной и создания эликсира вечной жизни для самого «мэра» Задрищенска (ибо сил и денег уже нет таскать Остромысла по салонам красоты). В лесу же мэр Задрищенска не просто березки обнимал да кукушек дразнил. Остромысл Любомирович искал себе новое тело. То бишь донора. — Срань Господня, это ж Семен Учиха! — ахнул Остромысл Любомирович, затаившись в кустах. Да, Семена былo сложно не узнать. Во-первых, он был единственным эмо (хоть и отрицал это) в радиусе сотни километров. Во-вторых, знаменитые воспаленные глаза, легендарный Шаринган Учих. В-третьих, на лице мальчика ясно отражалась мозговая деятельность, связанная со всеми возможными вариантами пыток Ивана Учихи, имя которого остервенело шептали губы Семена. Сейчас Семен, демонстрируя своим сокомандникам навыки владения школьной программой ОБЖ, разжигал костер из трех веточек, куска старой газеты и одной спички, не заметил, как его разглядывают алчные глазенки задрищенского криминального авторитета и преспокойно сидел на пеньке. Никита лазил по деревьям, прибивая скворечники из пустых пластиковых бутылок, умудрился уже три раза упасть головой вниз, но, думаю, на умственные способности паренька это никак не повлияет. Светочка же копошилась в груде сухих листиков, выискивая самые красивые для зачетного гербария. — Лучше б маньяка искали, — скучающим тоном протянул Сеня, не боясь накликать беду этой фразой. — Это бы послужило тренировкой моей силы каратиста. Я бы стал сильнее. А так что? Буду от Ивана гербарием отбиваться? Поняв, что сейчас плотину плохо сдерживаемой мести прорвет, и Сеня начнет мастерить из веточек и штык-ножа гильотину, Светочка мечтательно вздохнула. Да, Сеня был прекрасен, когда давал своему внутреннему психопату волю.

***

В километре от лагеря команды Евкакия-сенсея расположились иногородние каратисты, причем расположились с удобством. Тамара расстелила на сырой земле невесть откуда взявшиеся одеяла, видимо, протащила их в рюкзаке, Гарик мешал песок в банке и гипнотизировал взглядом тлеющие угли, на которых жарился шашлык из оленя, зарубленного Гариком в приступе гнева и голода. На одеяле сидел Карен и резал арбуз. — Надо гербарий собрать, — напомнила Тамара, сняв с углей ветку, унизанную шматами мяса. — Соберем, — кивнул Карен. — Из арбузных корок. Гарик, не трогай песок, не пачкай руки. Пустынный Гарик запыхтел и сощурил подведенные карандашом глаза. — Ладно, пачкай, пусть ребенок играет, — смилостивилась Тамара. — Гарик, солнышко, покушай оленя.

***

— Чуете? — спохватился Никита, спрыгнув с дерева. — Шашлыком запахло! — Это голодные галлюцинации, — понимающе кивнула Светочка. — Кто ж тебя просил «Доширак» в первые двадцать минут сжирать? — Бля буду, это шашлык! — Тихо, — шикнул Семен. В кустах что-то зашуршало. Листья заходили ходуном, кто-то отчаянно чихнул, а Светочка, поняв, что у них затаился гость, кинулась было обнимать Сеню, дабы, во всех традициях кино «крутой чувак ее успокоил», но Сеня, увернувшись, юркнул за березу, а Светочка рухнула в листву. Сжав штык-нож, Семен Учиха упал на землю и по-пластунски пополз в сторону кустов. Нервы юного каратиста натянулись гитарной струной, но Семен, храбро зыркая воспаленными глазами, все-таки подпрыгнул и раздвинул ветки кустов. — А-А-А-А! — заорал Семен, завидев в кустах бледную рожу задрищенского криминального авторитета. — А-А-А-А! — взвыл Остромысл Любомирович, перепугавшись перекошенной мордашки коноховского секс-символа. Семен, отпрыгнув назад, замахал ножом, а Остромысл, поддавшись греховному искушению, спровоцированному светлым ликом «еще одного из рода Учиха», вытянул губы и кинулся на молодого каратиста. — Ах ты голубятня! — крикнул Никита, с ноги треснув маньяка, пытаясь оттащить его от друга. — Сеня! Держись, Сеня! Не поддавайся! — Мой Сеня! — крикнула Светочка, зарядив Остромыслу бревном по спине. — Люди добрые! — хрипел Семен. Наконец, закончив предварительные ласки, Остромысл Любомирович, вскочил на ноги и, прогоготав что-то торжествующее, умчался вдаль, аки ужас, летящий на крыльях ночи. Синюшно-бледный Семен, перед глазами которого только что пролетела вся жизнь, привстал на локтях. — Боже, что это? — ахнула Светочка, тыкнув дрожащим пальцем в шею своего кумира. На бледной шее Семена красовались здоровенные бордовые синяки, издалека похожие на три запятые. Ощупав эти увечья, Семен, картинно зажав шею, снова рухнул на землю и принялся громко стонать, оповещая весь лес о своей грядущей кончине.

***

— Сеня! Не умирай, Сеня! — орал Никита, бегущий за Евкакием-сенсеем, который за руку тащил вполне себе живого Семена в подвал школы каратистов. — Уйди, дятел ушастый! — гаркнул Евкакий-сенсей. — Сеня, не ссы, то, что Светочка две гвоздики принесла, а Анька-сенсей за батюшкой побежала, еще не значит, что ты помираешь. Вот как-то друга моего, Олега, березой придавило, так он, горемычный… Семен, поняв, что ему снова предстоит слушать страшную историю о бывшем сослуживце учителя, испустил предсмертный хрип. Заперев дверь подвала, едва не прибив ею Никиту, Евкакий-сенсей стянул с ученика футболку и критически осмотрел синяки в виде трех запятых. — Так я и думал, — только и сказал он. — Что это, Евкакий-сенсей? - Это лишай, Сеня. Ты когда шею в последний раз мыл? Сеня растерялся. — Шучу, — хмыкнул Евкакий, поправив водолазку. — Узнаю работу Остромысла, это называется Проклятый Синяк… Семен выпучил глаза. — … он подчинит твою волю, сломит тебя, а потом скосопиздит твое тело страшная мутация, — пропел Евкакий. — Остромысл сам придумал этот фокус. Но, как я уже сказал, не ссы, Сеня. Это лечится. Семен аж приободрился. — Сорок уколов в живот, примочки из сока подорожника и это, — грозно произнес Евкакий, выудив из кармана крохотный пузырек, засиявший в свете огонька свечи. — Это целебное варево шаманов, приготовленное из секретных трав Алтайских гор? Эликсир, способный возродить мертвых, умертвить живых и дать каратисту силу древних богов Шамбалы? — благоговейно спросил Семен Учиха. — Я читал об этом в «Большой Советской Энциклопедии». — Нет, Сеня, это зеленка, — снисходительно пояснил Евкакий-сенсей. — Сиди и не рыпайся, я проведу ритуал. И, обмакнув палец в зеленку, принялся малевать вокруг Проклятого Синяка какие-то узорчики и закорючки. — Вот так вот, — подытожил Евкакий, залепив Синяк пластырем. — Ритуал закончен. Сеня, можешь падать в обморок. Семен послушно упал лицом на бетонный пол, не забыв испустить предсмертный хрип умирающего лося. Накрыв его мешком из-под картошки, Евкакий вздохнул и, пытаясь оттереть руки от зеленки, гневно матерился. Наконец, бросив эту затею, бывший разведчик, услыхав чье-то дыхание, обернулся. — Зачем ты пришел, Остромысл? — грозно спросил Евкакий-сенсей. Из темноты на зов мягкой походочкой пидораса вышел Остромысл Любомирович, чья льняная рубаха была заляпана грязью. Осмотрев тело Семена сладострастным взглядом, «мэр» Задрищенска прислонился к стене и скрестил руки на груди. — Я наблюдаю за Семеном, — загадочно произнес Остромысл. Евкакий, выудив раскаленный кипятильник, начал орать: «Чидори!» и мотылять своим оружием из стороны в сторону, но больше попадал по голове Семена, нежели по Остромыслу Любомировичу. Пожалев своего юного потенциального донора, Остромысл, изящно откинув роскошные волосы за спину, захохотал злодейским смехом и исчез в темноте.