Фингон прошёл врата из слоновой кости, которые вели из Лориэна, без всяких сомнений, но в последнее мгновение он закрыл глаза — потому что испугался. Кто знает, что находится в Пустоте? Он мог вспомнить только одно существо, которое пришло оттуда с начала Мира: и это была Унголианта, убийца Деревьев.
И он закрыл глаза и прижал руку к груди – там, где лежал звёздный фиал. Он не достал лук или кинжал — ведь если сразу за вратами затаилась ещё одна Унголианта, они всё равно не помогут. Не поможет и звёздный свет — ведь и в сказании о Кольце он мог лишь немногим помочь в борьбе против одной-единственной твари из выводка Унголианты, и свет этот был только эхом того света, который это страшное чудище давным-давно уничтожило. Может быть, подумал Фингон в то краткое мгновение, когда он ступал через врата, монстр немедленно прыгнет на него, разорвёт на куски, и он перестанет существовать. Может быть, давным-давно Маэдроса постигла та же судьба. Может быть, Тургон был прав, и всё бесполезно, и теперь у брата Фингона будет ещё одна причина горевать — и никакой надежды на то, что горю этому когда-либо придёт конец.
На мгновение он остановился на той стороне ворот; его глаза были всё ещё крепко зажмурены: он ждал немедленной гибели, которая была бы не такой уж неожиданной. Но смерть не пришла, так что Фингон открыл глаза.
Его глаза расширились в изумлении.
Он не мог бы сказать, сколько он так простоял, удивлённо глядя перед собой; по обе руки от него вздымались столпы из слоновой кости. Может быть, время здесь ничего не значило. Наконец, он уже не смог молчать: он протянул обе руки, будто собираясь обнять всё кругом, и с радостью воскликнул:
- Кулуриэн, Малиналда, Лаурелин; Нинквелотэ, Силпион, Телперион!
Свет, свет незабвенный, но утраченный — свет Двух Дерев Валинора! Фингон всё ещё стоял на холме Лориэна, за небольшой рощицей, как будто бы врата на самом деле никуда не вели и были всего лишь садовым украшением —, но всё изменилось. Был час завершения дня, когда Тельперион разгорался, а Лаурелин бледнела, и мягкое золото таяло, а серебро раскидывало свой мерцающий плащ над благословенной землёй. За три долгие Эпохи мира Фингон не видел такого зрелища, — и вон оно, перед ним, точно как тогда, когда он сам был не старше Фродо или Сэма; золото всё ещё трепетало на небосводе, а серебро уже разливалось под деревьями. Зачем был нужен звёздный фиал, когда с такой славой сияли Деревья?
Но его крик, его хвала остались без ответа — и он замолк. Фингон оглянулся и его руки медленно опустились. Сад был пуст. Ирмо не было видно, не было и никакого намёка на это мягкое давление в воздухе, которое выдавало незримое присутствие Повелителя Снов. Не пела ни одна птица, ни один дикий зверь не шуршал в траве, ни одно дуновение ветерка не заставляло содрогаться листья деревьев. Лишь свет и тишина.
— Но как же это может быть Пустотой? — спросил он у пустого сада.
Он-то думал, что здесь будет царить тьма.
Тогда Фингон посмотрел перед собой, и, наконец, увидел дорогу. Он на ней стоял. Она началась у врат из слоновой кости и вилась вниз по холму, прочь из сада. Это была узкая серая лента, которая состояла… трудно было сказать, из чего она состояла: не камень, не кирпич, не дерево или металл, не утоптанная почва, не исхоженная трава: просто серая. Фингон наклонился и коснулся её кончиками пальцев: ему было любопытно, но он так и не мог понять, что это такое. Наверное, это было ближе всего к какой-то ткани.
Дорога не выглядела такой уж страшной. Она не была широкой, но её было очень ясно видно, и Фингон усомнился в том, что ему будет так уж трудно не сойти с неё. И он пришёл сюда по делу, а Маэдроса нигде не было видно. Оставалось только идти по дороге и посмотреть, куда она ведёт.
И он отправился в путь. Он подумал, что идти по такой странной дороге можно было и в местах похуже. Серебряный свет всё ещё разливался вокруг него — совсем как сияние Луны в том мире, откуда он пришёл, — но бесконечно более лучистый. По сравнению с ним Луна была тусклой свечкой. За пределами Лориэна серая дорога повернула в сторону и потянулась по лугам под купами деревьев: это был как раз тот путь, который Фингон и сам бы выбрал. Идя по этому пути, он почти смеялся, и тихие ветви деревьев смыкались низко над его головой, подобные отлитым из мифрила скульптурам. За пределами леса дорога вела вниз, в маленькую речку глубиной не больше, чем до лодыжки. Он ясно видел путь даже под ярко сияющей водой — словно бы пересеклись две ленты, серая и серебряная. Речка журчала, напевая весёлую, тихую песенку, пробегая по камням; это был первый звук, который Фингон услышал за несколько… часов? Дней? Было трудно осознавать течение времени; однако свет всё ещё был серебром цветов Тельпериона, так что вряд ли времени прошло так уж много. Он перешёл реку вброд и увидел, что серая дорога теперь снова повернула и идёт среди камышей вдоль берега. Но идти по ней было по-прежнему легко, и он чувствовал себя менее одиноко, слыша звук текущей воды. Он по-прежнему не видел ни одного зверя, и не слышал птиц. Ничто не двигалось с места, кроме самого Фингона, и ничто не говорило, кроме голоса реки. Свет был прекрасен, но земля, которую он освещал, была совершенно пуста.
Как только он подумал это, ему показалось, что он видит кого-то вдали. Фингон тут же поспешно двинулся дальше по тропинке: мало было тех, которых он мог бы здесь встретить, и был один, которого он искал. Дорога вела его туда, куда надо, и вскоре в его сердце сильно разгорелись надежда и радость. Идти было ещё долго, но у него было острое зрение, и сколько ещё высоких, рыжеволосых эльфов могло бродить по ту сторону врат из слоновой кости?
Однако тот не увидел его, и шёл не туда, куда нужно. Фингон воскликнул:
— Маэдрос!
Отдалённая фигура остановилась, обернулась и помахала рукой.
Да, это был
он.
Фингон бросился бежать по серой дороге так быстро, как только мог. Маэдрос ждал его в тени стройной молодой берёзы.
— Ты сегодня так торопишься! — сказал он, когда Фингон подбежал достаточно близко. — Куда ты так спешишь?
Он прислонился к дереву, сложив руки, улыбаясь;, а свет Тельпериона сделал белую берёсту серебряной, и сиял в волосах Маэдроса. Фингон ничего не сказал. Маэдрос как-то странно посмотрел на него:
— С тобой всё в порядке?
Это был он — и не он. Это было то же самое, что и со светом деревьев, поскольку здесь тоже было что-то, чего Фингон не видел с тех пор, как мир был молод. Это был тот Маэдрос, которым он был раньше: в глазах его не было тени, его улыбка была открытой, при нём не было ни меча, ни кинжала, ни какого-либо другого оружия, и он выглядел страшно удивлённым, когда заметил, что у Фингона с собой кинжал и лук.
— На кого же это ты охотишься? — сказал он; ибо этот лук был боевым, таким же как тот, что взял с собой Фингон к Тангородриму давным-давно. — Интересно было бы ещё узнать, при чём тут верёвка!
— Маэдрос… — сказал Фингон, и ничего больше уже не мог сказать.
Удивлённый взгляд Маэдроса стал искренне обеспокоенным.
— С тобой что-то не в порядке, — сказал он, подходя к нему. — Ты должен был мне об этом сказать. Садись, садись!
Фингон сел — практически упал — прямо тут, на серую дорогу, всё ещё не сводя глаз с Маэдроса. Тот подошёл и встал на колени рядом с ним; он взял его за руки — обеими своими руками обе его руки; Фингон смотрел на них, на левую, и на правую — и не слышал, как Маэдрос снова и снова повторяет его имя, пока, наконец, он почти не прокричал его.
— Фингон! — Теперь он выглядел очень обеспокоенным. — С тобой что-то нехорошо; нам нужно найти Эстэ в Лореллине.
— Я только что из Лориэна, — сказал Фингон. Он не сказал: «и там никого не было». Он не мог заставить себя это сказать — не этому Маэдросу, который выглядел таким юным. — Маэдрос, со мной всё в порядке, правда. Я просто очень рад тебя видеть.
На это Маэдрос улыбнулся.
— Ну я-то всегда рад видеть тебя! Может, пройдёмся вместе немного? Если ты только не слишком торопишься, чтобы гулять со мной.
Фингон на это громко расхохотался, сам не понимая, почему. Маэдрос всё ещё, казалось, волновался за него, хотя и неловко старался это скрыть. Он помог Фингону встать, смахнул пыль с его одежды, взял его за руку — его левая рука была в тёплой правой руке Маэдроса.
— А куда же мы идём? — сказал Маэдрос. — И
для чего же всё-таки верёвка?
— Я пришёл отвести тебя домой, — сказал Фингон.
Маэдрос начал смеяться.
— Какой ты смелый! Но всё-таки мы идём туда, куда надо.
Посмотрев, Фингон увидел, что он действительно всё ещё стоит на серой дороге, хотя Маэдрос шёл по траве рядом с ней.
— Тебе будут… я хотел бы сказать
очень рады, ну да ладно, — говорил Маэдрос по пути. — Я тебе в любом случае буду очень рад, и, может быть, нам повезёт и отец будет в кузнице и забудет про обед. Мама его всё равно отругала после последнего раза, так что вполне возможно, что он будет вести себя прилично, даже если ты не попадёшься ему на глаза. Ведь в любом случае ты же знаешь, что он это не серьёзно. — Маэдрос усмехнулся. – Ну, по крайней мере, не всё серьёзно!
— Маэдрос… — сказал Фингон, но Маэдрос его не услышал.
Они шли дальше, и Маэдрос держал руку Фингона в своей и говорил что-то приятное о всяких мелочах: о том, чем занимаются его родители, что говорит его дедушка, и про всяческие мелкие неприятности, в которые его братья или вляпались, или каким-то хитрым образом из них выпутались, а в самом худшем случае Маэдросу приходилось их вытаскивать. Он спросил про братьев Фингона, и про его сестру, и сказал, что Келегорм скучает по Аредэль; потом он на мгновение остановился и нахмурился, и внезапно стал рассказывать беспорядочный набор всяких историй про Келегорма и его собаку. В некоторых из этих историй Хуан был ещё щенком, в других — взрослым псом, и ни в одной из них тем могучим зверем, который сразился с Кархаротом. Фингон много не говорил. Он готов был заплакать. Много раз он думал о том, что им надо повернуть и он должен потащить этого Маэдроса обратно по этой дороге, в Лориэн, к вратам из слоновой кости, но его что-то удерживало. Маэдрос был не тот, кого он искал. Как же он мог отвести такого счастливого юношу обратно, к руинам его собственной жизни — жизни, от которой сам Маэдрос, более взрослый, в отчаянии бежал?
Серебряный свет Тельпериона всё ещё наполнял воздух; теперь, когда великое Древо достигло своего полного блеска, он был очень ярок: он был похож и одновременно непохож на дневной свет, ибо всё, чего он касался, окутывало сияние славы. Фингон уже смирился с тем, что будет вечно тосковать по этому свету — но этот свет был здесь. Может быть, и ему самому возвращаться не надо. Может быть, это и был ответ: остаться здесь, в этом, ином месте: это было нечто большее, чем память, нечто меньшее, чем истина — место, где Деревья всё ещё сияли неосквернённым светом, и лишь крошечная серебристая речка нарушала тишину, смеясь по пути.
Только он это подумал, как Маэдрос дёрнулся и споткнулся, прервавшись на середине предложения, отпустил руку Фингона, чтобы вернуть равновесие.
— Извини! — сказал он. — От ветра что-то на лицо попало.
Он откинул волосы со лба и затем снова взял руку Фингона, но Фингон с сомнением посмотрел на него, ибо здесь не было ни малейшего дуновения ветерка.
И теперь он смотрел — он действительно смотрел, как будто бы он не вполне мог заставить себя сделать это раньше — он видел, что Маэдрос часто моргает и поводит глазами, как будто бы действительно дул какой-то сильный ветер, ветер, который чувствовал только он. Иногда он перекашивался и свободной рукой тёр глаза, или проводил рукой по волосам, как будто бы пытался избавиться от чего-то, чего Фингон не видел.
— Что такое? — сказал Фингон.
— Ничего! — ответил Маэдрос.
— Тебя что-то беспокоит, — сказал Фингон. — Пожалуйста, позволь мне… — Он потянулся — как раз в тот момент, когда Маэдрос сильно заморгал и снова повернул голову в сторону. Фингон провел рукой по волосам кузена. Когда он вынул руку из его волос, в пальцах его запуталась слегка липкая шелковистая нить, почти невидимая.
— Паутина? — спросил он.
— Я не знаю, откуда она берётся! — сказал Маэдрос.
Было почти невозможно увидеть этот кусочек паутины. Он был таким маленьким, таким тонким, и это было единственное, что не блистало в свете Тельпериона. Потом Фингон понял: нет, не единственное. Серая дорога, по которой он шёл от врат Лориэна, тоже не сияла.
Маэдрос разочарованно вздохнул.
— Ещё одна! — сказал он и провёл рукой по лицу, чтобы снять её. Фингон оглянулся, но так и не увидел, откуда берётся паутина. Его самого ни одна пока не коснулась.
— Я буду рад добраться до дома, — сказал Маэдрос. — Похоже, в это время года паукам раздолье — ну и пусть живут и радуются, только бы не лезли к другим.
Затем он перекосился и снова расчесал пальцами волосы; и когда он вынул руку, Фингон увидел что-то крошечное, чёрное, с множеством ножек в ладони его руки.
— Ой! — сказал Маэдрос и отшвырнул паука в траву. Он быстро заполз в тень колючего куста у дороги. Там, куда он направился, было какое-то движение, будто бы там были ещё пауки; и хотя это место было полностью на свету, свет не освещал его. И другие колючие кусты росли выше по берегу реки, и между ними простирались пятна тени.
И Фингону стало чудиться, что смех ручейка звучит уже не так весело, как ему казалось. На самом деле в нем слышался однообразный звон, под которым таилась какая-то пустота. Они проходили под плакучей ивой, склонившейся над водой. Между её ветвями висели новые нити тонкой, как шёлк, паутины. Увидеть паутину было очень трудно, ибо свет едва касался её — но она отбрасывала тень, и тень выглядела неуместной, асимметричной, грубой и уродливой; ни одна настоящая паучья паутина не могла быть такой. Фингон взял Маэдроса за руку и потащил его дальше.
Маэдрос, видимо, всё-таки осознал, что Фингон куда-то торопится, и больше уже не говорил о семейных мелочах — или вообще о чём бы то ни было. Вид у него стал испуганный. Ещё больше колючих, спутанных растений появилось с обеих сторон, пока Фингон бежал по долине. Когда он оглядывался, то видел, что чёрные кусты растут уже на тропе за ними. И под ними не было света. Нет, под ними был Не-Свет — тень, через которую никогда не могло бы пробиться ничто светлое и доброе. И в этом Не-Свете множество маленьких, уродливых, длинноногих существ жадно наползали друг на друга: они шептали что-то тоненькими, жестокими голосами — и ждали.
Они ждали уже давно. Они были очень терпеливы, эти сёстры Унголианты и старательно ткали свои паутину. Мелкую добычу можно было найти в их царстве. Они не были такими жирными и раздувшимися, какими стали Унголианта и её потомки, когда стали кормиться всеми богатствами Арды. Но большие или малые, в конце они смогут поглотить всё — и они это знали, и в этой тьме они кишели и стрекотали в безжалостном предвкушении.
Фингон так сильно сжал пальцы Маэдроса, что кузен удивился и запротестовал — больно! Но Фингон не сжалился над ним — он всё быстрее тянул их вперёд.
Наконец, они дошли до края маленькой речной долины, где ручеёк прыгал в низкий водопад и бежал вниз, к берегу —, а там должен был быть ветер, дувший в лицо, когда они стояли на вершине обрыва, но вместо этого сзади поднималась всё более и более сильная вонь. Серая дорога карабкалась вниз по скалам у обрыва. Фингон прыгнул.
— Туда! — сказал он. Маэдрос спотыкался, спускаясь по камням за ним, и оба они пробежали ещё чуть дальше, остановились и оглянулись. Пауки не последовали за ними, но крошечная речная долина казалась очень тёмной.
Маэдрос вздрогнул.
— Эти пауки! — сказал он. — Ненавижу их! Откуда они берутся? — Он взглянул на Фингона. — Я рад, что хотя бы ты со мной. Ты знаешь… это очень странно — мне кажется, что я не видел тебя уже очень-очень давно? ..
— Да, так и было, — сказал Фингон, и опять ему хотелось заплакать.
Маэдрос покачал головой и сложил руки, и затем слегка обнял себя, как будто ощутил порыв холодного ветра. Серебряный свет Тельпериона всё ещё сиял в его волосах. Он выглядел таким юным.
— Давай пойдём домой, — сказал он. — Идём. Мне всё равно, что скажет отец!
Он снова взял левую руку Фингона в свою правую и двинулся, как будто бы собираясь идти через поля в направлении дома, который построил себе Феанор.
Фингон знал — знал, ему даже не надо было идти туда и смотреть самому — что Феанора там не было, не было даже тени памяти о нём; ни о Нерданэль, ни о Финвэ, ни о ком-либо из братьев Маэдроса; что город Тирион может быть там, в свете Деревьев —, но там никого не будет. Ни птицы, ни зверя, ни дуновения ветерка не слышится там, и сад Лориэна будет пустым, а в Лореллине не будет ждать исцеление. Во всём этом прекрасном — мёртвом — сне о том, что некогда было там, был лишь призрак невинности и ждущие пауки.
Однако всё-таки он чуть не пошёл с ним. Он уже шагнул одной ногой с дороги, но вспомнил предупреждение Ирмо и остановился.
Маэдрос тоже остановился и взглянул на него в замешательстве. Фингон снова оглянулся на провал чёрной долины, и затем посмотрел выше, поверх неё. Хотя серебро затопило весь воздух, казалось, сверху на него тяжко давила ночь. В тёмном небе снова почувствовался какой-то намёк на кишащее движение. На небосводе не было ни единой звезды. Он посмотрел вниз, туда, куда он поставил одну ногу в серебристую траву. Дорога уже начала исчезать из виду. Если он сделает ещё один шаг — она исчезнет.
— Ты разве не идёшь? — сказал Маэдрос.
Фингон сглотнул и поставил обе ноги на серую дорогу. Маэдрос стоял и смотрел на него, всё ещё держа его за руку — вяло, неуверенно. Фингон внезапно дёрнул его за руку, притянул к себе, обвил руками его шею и прижался лицом к плечу. Кузен обнял его в ответ — несколько неловко.
— Ты мне очень дорог, — прошептал Фингон. — Но ты не тот, кого я ищу…
Он с неохотой отпустил Маэдроса. Тот моргнул пару раз.
— Ну… ну ладно, — сказал он. – Иди! Наверное, лучше тебе зайти в другой раз!
— Хотел бы я, чтобы было так! — сказал Фингон.
Однако если что-то действительно можно было спасти из Пустоты, он не думал, что именно это можно спасти.
Первым отвернулся Маэдрос и пошёл один, с виду радостно, в пустые поля, где его всё ещё ждали сёстры Унголианты. Тени всё росли, и в них шевелились чёрные существа. Но дорога осталась пустой. Фингон знал, что он идёт туда, куда надо, когда она повернула и пошла вниз, к берегам моря, и он услышал вдали звуки битвы: ибо он подходил к Алквалондэ.
***
***
Сейчас если бы Фингон смог, он бы отвернулся. Ибо это было место, которое он помнил — и не помнил, он знал, что именно вскоре увидит — и ему было стыдно. Но хотя дорога была свободной, она не была прямой, так что ему приходилось внимательно следить за тем, куда он ставит ноги и быть внимательным к тому, что могло произойти. Призрачные многоногие существа таились в тени вокруг него, и затем и там, и здесь вспыхнули огни, которые ничего не осветили. Во тьме послышались крики и звон оружия. Фингон помнил это — он был в авангарде войска своего отца, и как раз во время прихода Тьмы он пришёл к берегам Моря, и вот так он услышал крики и звон стали.
По обеим сторонам от Фингона вспыхнули тонкие, призрачные образы и ещё больше их пошли за ним. Слева и справа он краем глаза увидел своих кузенов — Ангрода и Аэгнора, высоких, белокурых, воинственных, — но полупрозрачных; оба взглянули на него, и огни, которые искрились в безбрежной ночи, сверкали и в их глазах. Перед ними лежало тёмное, мягко волнующееся море, и за ним были ровно стоявшие белые корабли тэлери. Фингон мало думал об этой минуте в годы изгнания, поскольку многое другое занимало его мысли в Средиземье, и кроме того, память об этом была слишком тяжела, чтобы вглядываться в неё слишком близко. Но в конце концов, он тоже был вынужден вернуться к этому воспоминанию, — ибо наконец, он также вкусил горечь Смерти. Он мало думал об этом в Средиземье, — но в Обители Мандоса он почти не думал ни о чём другом.
Сначала долгое время его сердце твердило:
но что же ещё я мог сделать! Они же были моими двоюродными братьями! Потом, когда эта защитная реакция, это раздражение начали казаться неубедительными, он старался, гневаясь всё больше и больше, отвратить от себя вину.
Это их преступление, а не моё. Я не хотел ничего плохого. Я просто не знал. Однако на душе у него было беспокойно, и он долго повторял снова и снова в тёмных залах —
Я же не знал! — хотя тут не было никого, кого он мог бы в этом убеждать. Прошло много долгих, беспокойных лет, пока Фингон наконец пришёл к новой мысли; он подумал: ведь то, что он
просто не знал — или что он
этого не хотел — не было для него оправданием.
Тогда он немедленно осознал, что же он должен сделать, и почти как только, как он это понял, Мандос отослал его прочь без единого слова. Облекшись заново в плоть, он снова прошёл по берегам Эльдамара и на закате прибыл ко двору Ольвэ, и здесь он выразил ему полную покорность и ждал, коленопреклонённый, склонив голову. Ничто из того, что делал Фингон за всю свою жизнь, не вызывало у него такого страха. Король тэлери мрачно посмотрел на него, и сказал, что приход его был опрометчивым и поспешным, как и все его прежние поступки. Фингон затрепетал перед ним.
Тогда Ольвэ сказал, что у него самого и у всех его людей есть более насущные дела, нежели сидеть день и ночь, судя кающихся нолдор; в любом случае это дело Мандоса, а Намо, надо полагать, знает своё дело. Так Фингон узнал, что он не первый, кто пришёл из чертогов Мандоса на этот берег — ибо многие до него прошли этим путём, с тех пор, как Финрод первым из всех изгнанников прибыл, дабы преклонить колена у ног своего родича, и тот затем поднял его. Ольвэ поднял и Фингона и сказал ему, что если бы он остановился и спросил кого-нибудь, то мог бы узнать, что обычно эта церемония свершается в третий вторник месяца, что до этого времени просители должны ждать и каяться, а Фингон прибыл на неделю раньше, чем следовало. «Отважный? Уж скорее — торопливый!» — сказал тогда король, и многие рассмеялись. Фингон покраснел, услышав это, но если этот смех был худшим в его наказании — и это действительно было так — то он понимал, что это была гораздо более милосердная участь, нежели та, которую он заслужил. После этого он отправился, чтобы жить среди бывших изгнанников на Тол Эрессеа, где те, кому они причинили зло, не были бы вынуждены ежедневно терпеть их у себя перед глазами. И так затянутые раны излечились, превратившись в шрамы, а шрамы начали медленно бледнеть; и время от времени, когда прошли века, некоторые тэлери приплывали, чтобы повидаться с ними.
Однако теперь Фингон снова стоял на берегу моря, справа и слева от него — Ангрод и Аэгнор, а за ним — армия призраков. Маэдрос выскочил из тьмы; из пореза на его щеке текла кровь, и он дико расхохотался, и радостно обратился к нему по имени.
- Нет, мы ещё не разбиты — не сдавайтесь, не отступайте — мы одолеем их! — воскликнул он. — Амрод, Амрас, Карантир, ещё раз! Фингон, двоюродные наши братья, я искренне рад видеть вас!
Он приобнял Фингона, обвив левой рукой его плечи; в правой у него был окровавленный меч.
— Теперь — за свободу! — яростно воскликнул он прямо над ухом у Фингона, и когда он отступил назад, его улыбка была страшнее, чем был его смех, и огни, не освещавшие ничего, тоже сверкали в его глазах.
И потом он повернулся и побежал обратно, во тьму, и Фингон ощутил в своём сердце некое движение, которое было воспоминанием о том, как он впервые вкусил радость битвы. В то же мгновение трое призраков рванулись вперёд, обнажив клинки; вот Ангрод, вот Аэгнор, и здесь же, между ними — сам Фингон, первый из троих. Он последовал за Маэдросом, и двое других последовали за ним; и всё войско Финголфина пошло за ними. Фингон протянул руку, как будто бы он мог схватить свой собственный призрак, удержать его… Однако бледная тень исчезла во тьме, и вся рать призраков толпой устремилась мимо него к своему страшному делу. Они не хотели ничего плохого. Они не знали. Они не остановились, чтобы спросить.
Фингон снова оказался там один; он стоял на серой дороге и слушал боевые крики и вопли, и внезапно он подумал — Маэдрос знал. Он вполне осознавал, что делает, и он сказал Фингону смелые слова Феанора, вполне понимая, какое действие они произведут.
Дорога вела дальше. Её конечная точка не будет менее страшной, если Фингон будет ждать. У него была причина, чтобы прийти сюда. Он опустил руку в карман у себя на груди, туда, где лежал звёздный фиал Галадриэли. Он всё ещё был там.
Он пошёл дальше.
Он думал, что ему придётся увидеть всё это, сражение и резню, — но это было не так. Лишь звук битвы становился всё громче вокруг него, и больше и больше отвратительных огней вспыхивали в жуткой тьме. Даже когда он пришёл к самому краю Моря и пристаней бледных кораблей, он не увидел никого. Но вокруг него звучал плач тэлери; и затем серая дорога спускалась в воду и лежала прямо под тёмной поверхностью, будто бы плавала там. Фингон засомневался, но другого пути не было. Он ступил на неё.
Немедленно звуки, сопровождавшие Убийство родичей, прекратились. Алые огни всё ещё искрились во тьме. Белые корабли начали безмолвное движение; они скользили вместе с ним, пока он шёл по дороге. Серая дорогая шла вдоль тёмного берега. Над ней колыхалась тёмная вода, и казалось, что дорога была не толще шёлковой ленточки, однако она была достаточно прочной, чтобы идти по ней. Похищенные корабли шли вперёд под всеми парусами, хотя не было никакого ветра, который гнал бы их вперёд.
Затем корабли внезапно исчезли. Серая дорога внезапно повернула в сторону. Фингон остановился; тёмная вода плескалась у его сапог; он посмотрел на запад. Он увидел, как на берегу двигаются крошечные силуэты – те, кого изгнали из дома, те, кого оставили родичи. Он слишком хорошо помнил ледяную дорогу, которая была у них впереди.
Однако эта дорога шла дальше, через Море, и озаряли её мерцающие алые огни, которые парили над тёмной водой. Фингон крепко сжал кулаки; ногти впились в его ладони. Множество, множество ран исцелилось в Валиноре, и казалось, что каждая из них снова разорвалась. Он бросился в несправедливую битву, не задумываясь, когда Маэдрос рассмеялся и назвал его по имени, и его всё-таки предали и бросили на тёмном берегу.
— Но ведь я уже простил его, — сказал он, сам не понимая, с кем разговаривает. Но всё же ему показалось, что кто-то — или что-то — задало ему вопрос.
Что бы это ни было, оно ушло, хотя и не совсем. Затем Фингон сделал ошибку, посмотрев вниз, и на мгновение у него закружилась голова. Он думал, что стоит на дороге через Море, но теперь ему казалось, что он находится просто на паутинке, натянутой над бездонной пропастью, и там, внизу, в безбрежной тьме шевелятся чешуйчатые твари Пустоты.
Но всё-таки красные огни слабо освещали его путь, и серая дорога всегда была видна. Фингон пошёл дальше, через пропасть.
***
Путь оказался долгим. Дорога уже не поворачивала, не извивалась, но шла прямо, между мерцающими огненными столпами злого света, которыми перемежалась эта жуткая тьма. Пропасть под ним была такой же, что и над ним, и вскоре Фингон начал думать, что на самом деле между ними нет разницы. Это не был тот мир, где Море и Небо были двумя разными мирами — это была Пустота, и в ней была только дорога и ничто за её пределами. Фингон дорого бы дал, чтобы увидеть хотя бы одну звезду. Ему почти хотелось скорее добраться до огненных столпов, которыми была усыпана эта ночь; по крайней мере, хотелось, пока он не подходил к ним, но каждый раз, когда он приближался к одному из них, при этом болезненном красном полусвете он замечал где-то на краю своего поля зрения какой-то призрак движения и снова вспоминал, сколько же жадных, ползучих теневых тварей ждут и следят за ним из Ничто, которое окружало его.
Наконец, совсем-совсем далеко, он увидел огни, и они вздымались уже как высокая алая башня, достигавшая небес, а не мерцающая веха во тьме. Дорога вела прямо к ним. Фингон пошёл быстрее и вскоре он увидел, что из чёрного моря поднимается берег, и устье залива Дренгист, спускавшегося с гор. И там, в основании башни алого пламени были лебединые корабли тэлери; все они превратились в пылающие чёрные скелеты, которые огненная буря не могла поглотить. Дорога вела прямо в пламя, и Фингон с ужасом подумал, что ему придётся пройти прямо через него.
Но в самый последний момент она свернула в сторону, и, хотя он чувствовал жар пламени у себя на лице, оно не коснулась его. Вместо этого серая дорога пошла вдоль берега, чуть в сторону и вверх, на холм. Здесь стоял в одиночестве Маэдрос, повернувшись спиной к пламени, глядя в море; и на лице его отражалось огромное волнение.
Фингон сказал с удовлетворением тому, кто, как кажется, продолжал задавать ему какой-то вопрос: «Ну посмотри же, он в этом раскаивается. Я был прав, что простил его!».
Казалось, Маэдрос не может его увидеть, ибо хотя серая дорога проходила прямо у его ног и Фингон остановился прямо рядом с ним, он не обернулся. Фингон смотрел, как Маэдрос смотрит на тёмную воду и чувство у него при этом было такое, словно что-то, что в его сердце давило и крутило уже давным-давно, начало отпускать. Он, конечно, слышал историю про то, как Маэдрос осмелился перечить своему отцу в Лосгаре, а потом отошёл в сторону, и по тому, как рассказывал её Маглор, он даже произнёс имя Фингона. Но Маглор прекрасно умел рассказывать истории, и Фингон знал, что иногда он мог и исказить правду, чтобы история выглядела лучше. И в «Нолдолантэ» рассказывалось о сожжении кораблей в Лосгаре и о спасении с Тангородрима в одной и той же песне, и эти истории уравновешивали друг друга.
Как будто бы отвечая на мысль Фингона, Маглор в ту же минуту быстрыми шагами поднялся вверх, на холм.
— А ты порадовался? — невыразительным голосом спросил Маэдрос.
— Может быть, это и к лучшему, — сказал Маглор. — Если они теперь повернут назад, я полагаю, что им всё-таки позволят вернуться домой; а те из нас, кто находятся здесь теперь, теперь здесь уже всем сердцем. Нам не нужно больше волноваться о том, что мы перессоримся.
Маэдрос тихо рассмеялся.
— Вот ты как думаешь!
— С ними всё будет в порядке! — сказал Маглор. — Со всеми нашими двоюродными братьями, и с Фингоном тоже. Да не смотри ты на меня так! Я говорю совершенно искренне. Знаешь ли, ты не единственный, у кого есть друзья. В любом случае, я хочу тебя спросить совсем про другое. Амрод здесь? Или, может быть, он сюда пошёл? Я не могу его найти.
— Я его не видел, — сказал Маэдрос. Затем внезапно он замер, и на его лице появилось выражение великого ужаса. Наконец, он повернулся и посмотрел на пылающие корабли.
Маглор тоже посмотрел туда. Потом он побледнел.
— Нет! — воскликнул Маглор и тут же побежал обратно, вниз по холму, к огням. Но Маэдрос не сдвинулся с места. Алый столп пламени всё ещё яростно грыз почерневшие остовы кораблей, но теперь он почти уже поглотил их. Сейчас, когда Фингон посмотрел туда, последние обугленные балки распадались в пепел, в ничто, рушились, и огонь вырывался наружу, как будто бы поглощая сам себя. Всё было темно на берегу, и сильный запах дыма и огня был рассеян в воздухе. Затем запах переменился, он стал более отвратительной, влажной вонью, и в тенях на краю океана, как показалось Фингону, зашевелились пауки.
Он снова взглянул на Маэдроса, — но того уже не было. Фингон остался один на холме над Лосгаром; один на узкой серой дороге.
***
И он пошёл по ней. Что ему ещё оставалось? И он шёл вверх, через холмы, мимо одной горной цепи и затем через другую — ибо это был Белерианд и всё же не Белерианд, и связь времени и пространства была не такой, какой должна бы была быть. Фингон лишь мельком увидел Хитлум, когда дорога проходила мимо него, и то, что он увидел, выглядело для него странно. А теперь он подошёл к Эйтель Сирион в Горах Тени. И тут, впереди, он увидел полукруг из шести замерших фигур — это были шесть оставшихся сыновей Феанора; все они привстали на одно колено, а отец их был среди них, но встать он не мог.
И Фингон замер — ибо даже память эльдар не может выразить и вместить, так, как это было при жизни, могучей силы духа Феанора. Фингон никогда не питал большой любви к своему дяде, но сердце его всё ещё волновалось при одном воспоминании о страшной речи, которую некогда произнёс Феанор в Тирионе, речи, которая призвала сердце Фингона к свободе, и из которой проистекло так много зла. И теперь здесь лежал, умирая, величайший из всех нолдор — хотя и не мудрейший — и даже смертельно раненый, внушал он великий ужас и излучал великий свет. Фингон не мог видеть его лица, однако он слышал, как тот говорит и как три раза налагает великое проклятие на имя Моргота, и затрепетал при этом.
Затем Феанор, не глядя по сторонам, протянул руки, и Куруфин взял левую, а Маэдрос — правую. Лица у обоих были страшно бледны, но они не плакали; то же было и с другими братьями.
— Узрите, как это свершается, — сказал Феанор, — и свершите моё отмщение над ним!
— Свершим! — Фингон подумал, что он услышал, как говорит это один из них, но не видел, кто именно — и в любом случае их отец уже не слышал. Ибо как только он замолк, внезапно великое пламя охватило его всего, столь же алое и жуткое, как огни Лосгара, и сыновья его, которые держали его руки, должны были отпустить их, и отпрянуть, и отвратить свои лица. Уход духа Феанора сотворил могучий погребальный костёр из его собственной плоти, и пламя устремилось к небесам жуткой вспышкой — и исчезло. Шесть братьев теперь склонились вокруг пустого места и смотрели друг на друга; а Фингон чуть прошёл вперёд, и увидел, что и Маглор, и Келегорм, и Карантир плачут, а Амрас смотрит в сторону; но лицо Куруфина исказилось в страшном приступе гнева, а лицо Маэдроса сперва совсем ничего не выражало.
Затем он встал и начал тихо говорить. И по мере того, как он говорил, один за одним его братья также быстро вставали и присоединяли свои голоса к его голосу, и их распев становился всё громче, пока этот крик не зазвенел вызывающе с вершины:
Будь он друг или враг, будь он скверен иль чист,
Отродье Моргота или светлый Вала,
Эльда, или майа, иль Позже Пришедший,
Ни закон, ни любовь, ни союз мечей,
Ни страх, ни опасность, ни сама Судьба,
От Фэанаро, от родни его кровной не смогут спасти,
Того, кто скрывает, хранит или в длань свою примет
И обретши укроет иль прочь отринет
Сильмарилл. В этом все мы клянёмся,
Смерть ему причиним до конца Дня,
И горе до конца мира. Услышь наше слово,
О Всеотец Эру! И к вечной
Тьме осуди нас, коль не свершим мы то дело.
На священной горе свидетели, слышьте
И обет наш запомните,
Манвэ и Варда!
Но лицо Маэдроса оставалось лишённым всякого выражения. И он обернулся и посмотрел, наконец, обратно, на Запад, и тогда Фингон увидел в его глазах жуткое пламя, отблеск огней Убийства родичей, огней Лосгара и Эйтель Сириона: огонь, в котором сгорел его отец.
Фингон видел этот огонь в нём и раньше. Поистине веками он не видел Маэдроса без этого огня. Но он всегда думал, что пламя вспыхнуло в нём из-за мук Тангородрима.
— Маэдрос! .. — сказал он.
Но Маэдрос не слышал его; и теперь он снова смотрел прочь, на Север.
