***
*** В холодном дворе наверху Фингон спрыгнул с коня почти прямо в объятия Маэдроса. Маэдрос рассмеялся, увидев его, и потом сказал: — Но что это мне такое про тебя рассказали? Огненный змий! — Да, огненный змий! Ну, по крайней мере, мы его так назвали, поскольку наш северный сосед не удосужился послать нам весточку по поводу своего последнего изобретения, и мы не знали, как он хотел бы, чтобы мы именовали сию тварь. Маэдрос печально покачал головой. — Он всегда был плохо воспитанным. Фингон расхохотался. — Ну да ладно, как бы его там не звали, теперь его можно называть нафаршированным стрелами — поскольку так это и было, и он побежал обратно в Ангбанд так быстро, как только могли нести его корявые лапы. И у всех остальных уже была возможность меня похвалить, так что я решил, что мне лучше приехать и повидаться с тобой. Я не хотел бы, чтобы ты в этом отношении уступил другим. — Но я действительно чувствую, что меня обогнали, — сказал Маэдрос, — ведь я последний! — Это всё потому что я такой хитрый, — сказал Фингон. — Раз уж ты последний, то мне никуда не надо спешить. То есть я могу некоторое время тут побыть — если, конечно, ты мне рад, — а у тебя будет время подумать, как же лучше всего меня превознести за эту победу. — Можно послать весточку Маглору, — сказал Маэдрос, — он споёт об этом песню. — Очень хорошо: но я хочу твоей похвалы, а не его! — Мне редко удаётся сочинить такие красивые слова для моих похвал. Но я действительно очень рад видеть тебя здесь — столько, сколько ты захочешь тут пробыть — и у меня действительно будет время подумать! И они вместе вошли в дом, и Фингона приветствовало и восхваляло огромное множество приближённых Маэдроса; они спрашивали, где остальные спутники Фингона. — Они приедут, да, приедут; я поехал вперёд, — сказал Фингон, и многие рассмеялись. В большом зале были угощения и музыка. Маэдрос председательствовал на пиру и был чуть веселее, чем обычно; ибо выражение его лица было торжественным, но глаза смеялись. И Фингону это нравилось столько же — или даже больше — чем все восхищение и внимание, которые были обращены на него. Время, кажется, несколько смешалось; наверное, пир продолжался так долго, как всегда продолжаются такие пиры, но Фингону показалось, что он как-то пропустил большую его часть. Теперь было уже поздно, и он шёл один вдоль знакомых залов, останавливаясь то тут, то там, когда его радостно приветствовали, как наследного принца и первого полководца нолдор — пока он не пришёл в частные покои Маэдроса. Сюда никто и никогда, кроме повелителя Химринга, не входил без приглашения — даже чтобы подмести полы и развести огонь; но Фингон не постучал. Маэдрос что-то писал — быстро, небрежными, корявыми буквами; обращаться мечом левой рукой он выучился прекрасно, но если он хотел писать быстро, алфавит его отца ставил перед ним трудную задачу. Он поднял глаза, когда Фингон вошёл. — Огненный змий, Фингон! — сказал он. — Ну не смотри на меня так! На мне ни царапины, — сказал Фингон. — Когда-нибудь будут! — Может быть, и будут. Но всё-таки это лучше, чем малодушно бежать от зла Моргота. — И правда, — сказал Маэдрос. — Прости меня; есть некий дух робости, который время от времени проникает в моё сердце — когда я устал и когда я чувствую страх за тебя. Но я воистину радуюсь твоей отваге. Хотя хвалы тебе я ещё не придумал. — Я и без неё обойдусь, — сказал Фингон. Он взял перо из руки Маэдроса, и, не глядя, отложил его в сторону. — Фингон, на моих записях клякса, — сказал Маэдрос. — Я проделал весь этот путь сюда, и всё, что ты можешь сказать — «на моих записях клякса»? — Всё остальное, что я мог бы сказать, ты уже знаешь, — сказал Маэдрос, — кроме похвалы тебе, а ты говоришь, что можешь без неё обойтись. — Он встал. На его губах была улыбка. Фингон закатил глаза. — Я не знаю, почему я тебя люблю, — сказал он. Маэдрос рассмеялся; и потом Фингон бросился в его объятия.***
Потом, раскинувшись среди тканых одеял с яркими узорами, Маэдрос сказал: — А на самом деле — сколько ты можешь тут пробыть? — Ну… неделю, месяц. Полгода. Десять лет, — сказал Фингон, и положил голову Маэдросу на грудь. — Или сто лет. Или — на самом деле — навсегда. Можно только иногда вставать, чтобы перебить отряд или два орков. — Рука Маэдроса была в его волосах. Он уже раньше начал расплетать его косы — ему это всегда нравилось; а Фингону удалось его отвлечь до того, как он закончил — потому что это нравилось ему; так что теперь, конечно, косы и ленточки совсем перепутались. Фингону было всё равно. — Не навсегда, Фингон, — сказал Маэдрос. — Нет — но я останусь столько, сколько могу! — Твой отец решит, что я тебя похитил. — Да, так нельзя, конечно, — сказал Фингон. — Напиши ему письмо. Сообщи, что ты на мне женился. — О да! — тихо сказал Маэдрос. Фингон чувствовал, что его трясёт от смеха. — Вот это, конечно, его успокоит! — По крайней мере, он почувствует, что наконец кое-что понял, — пробормотал Фингон. — Тише! Ну не надо так громко смеяться. Я победил огненного змия, проделал очень долгий путь, и множество народу меня восхваляло, а теперь кажется, меня похитили, так что самое меньшее, что ты можешь сделать — это позволить мне отдохнуть. Маэдрос снова провёл рукой по его волосам. — Конечно же! — сказал он. На некоторое время Фингон задремал. Однако он заснул не настолько глубоко, чтобы не услышать, как Маэдрос тихо говорит: «Если бы я мог…». После этого он некоторое время молчал и потом, наконец, он добавил — очень-очень тихо — Любимый! И Фингону показалось, что Маэдрос возложил на него это имя, — словно роскошную мантию ему на плечи, или драгоценный самоцвет на его чело. Однако голос у него был испуганный. Фингон проснулся бы, если бы мог, и назвал его так же, и обратился бы к нему с другими словами любви; но он так устал… И было невероятно приятно лежать здесь, и слышать, как бьётся сердце Маэдроса, чувствовать его дыхание, и более того, понимать, что пока он, Фингон, покоится на его груди, то Маэдрос волей-неволей тоже должен был обрести покой, — а это так редко ему удавалось в другое время, когда оборона Севера выедала его силы днями и ночами. В конечном счёте, это пребывание в Химринге продлилось полгода — пока Фингон не поехал домой как раз перед началом зимы; и это было прекрасное воспоминание. Такими же прекрасными были и воспоминания о других таких визитах в течение Долгого Мира — то месяц, то два, то полгода, то тут, то там, пока каждый из них не возвращался к назначенному ему делу: Фингон к объезду границ, а Маэдрос — к обороне. Наверное, кто-то мог и догадаться, что с ними происходит;, а кто-то знал точно — Маглор (так думал Фингон), который всегда был любимым братом Маэдроса; и он почти не сомневался, что мудрые глаза Финрода видят, как всё обстоит на самом деле. Всё это было неотъемлемой частью безумия, которое охватило их в Средиземье. Ничто в те дни не казалось невозможным, и одно нарушение обычая — таким же нормальным, как другое; и Маэдрос приветствовал его снова и снова, и, казалось, огонь в нём горел уже не так страшно, когда они были вместе. Несмотря ни на что, это были радостные дни — через скорбь, подумал Фингон, найти радость, или хотя бы свободу, и они, безусловно, были свободны — Затем он внезапно вскочил в постели. Маэдрос лежал рядом с ним и ровно дышал. Что-то было чудовищно не так. Фингон не был тут веками. Нет, эта знакомая ему крепость лежала в руинах давным-давно. Это было лишь воспоминание, сон, эхо в Пустоте; это было не более реально, чем свет от призрака Тельпериона. Как же он забыл? Фингон оглянулся, и его всё больше и больше охватывала паника. Неужели он потерял дорогу? Но она была здесь, узкая и серая. Она вела от самой постели к двери спальни. Сердце Фингона всё ещё колотилось, но он молил самого себя успокоиться. Он ещё не проиграл. Ещё нет. Дорога была здесь. И здесь была его арфа, и лук, и кинжал, и остальная его одежда — на полу; и верёвка свисала со столбика кровати, и звездный фиал — Фингон потянулся за одеждой – да, он всё ещё был в кармане. Он встал и оделся, убедившись в том, что обе его ноги прочно стоят на серой тропе. Но одевшись, он остановился, и снова сел на постель. Дорога всё ещё была у него под ногами, но он ещё не взял ни одну из вещей, которые должен был унести с собой, и когда он потянулся за свёрнутой верёвкой, он увидел, что вместо этого его рука зависла в воздухе — и потом опустилась на плечо Маэдроса. Фингон долго смотрел на него. Время от времени они были счастливы. Счастливы. Маэдрос лежал, положив голову на свою правую руку, и Фингон видел то место, где его собственный клинок искалечил его. Но всё-таки они были счастливы! Его рука сползла с плеча Маэдроса. Маэдрос пошевелился. — Фингон? — сказал он. Он заметил, как одет Фингон и сказал: — Так скоро? .. — но потом тут же добавил, — Ну хорошо! Берегись огненных змиев! Фингон ничего не ответил. Маэдрос смотрел на него, и он увидел, куда смотрит Фингон, и нахмурился: — Ты всё ещё об этом думаешь? Не надо! — сказал он. — У меня есть шрамы, которые я не люблю, — но этот — люблю. Фингон остановился — он не помнил, чтобы Маэдрос говорил ему такое. Маэдрос не говорил с ним, когда эта ночь была там, в их мире. — Как же ты можешь его любить? — сказал он. Маэдрос сел в постели. Он потянулся к руке Фингона и возложил её на то, что осталось от его правой руки, там, где от полосы кожи, зашитой через обрубок, тянулись белые шрамы. — Когда я его вижу, я вспоминаю, что я жив, — сказал он. — Он мог бы меня убить, но не убил. Вместо этого он решил позабавиться пытками, и так его собственное зло предало его; ибо я всё пережил — и я жив. Если бы ты меня не спас тогда, когда ты меня спас, то я думаю, что нолдор бы так и не закончили свои старые споры, и теперь из-за своей собственной жестокости Моргот забился в свою крепость, боясь нашего союза против него. Однажды он заплатит за всё то, что мне должен, и долг его ещё больше, чем был: я не забыл того, что мне пришлось вынести. И я жив! Я живу, потому что ты меня любил, хотя ты едва ли мог тогда думать, что я достоин твоей любви; и потому что ты — Отважный. Как же я могу жалеть о том, что помню это? Фингон сглотнул. — А какие же шрамы ты не любишь? — сказал он. С минуту они молчали. Тогда Маэдрос подвёл его руку к длинному, жесткому шраму, который вился по его боку. — Это плётка, — сказал он. — И вот это, — он показал на пять белых полос на предплечье, — огненные отпечатки пальцев слуг Моргота. И у них есть предводитель балрогов, который носит ожерелье из зубов. Два из них мои, и я ещё заставлю его за это заплатить. Если ты хочешь потрогать те шрамы, то мне придётся замолчать — они сзади. Вместо этого Фингон покачал головой и поцеловал его; однако его ноги всё ещё были на тропе. Маэдрос тихо рассмеялся, когда они расставались. — Нужно как-то с этим справляться, — сказал он. Он всё ещё держал Фингона за руку. Через какое-то мгновение его лицо стало серьёзным, и он подвёл его руку к ещё одному, последнему шраму: тонкой белой линии на щеке, почти невидимой — шрам, который он получил в Алквалондэ. — Об этом я тоже сожалею, — сказал он. — Неправедно я получил эту рану; хотелось бы мне знать, — может быть, это тоже дело рук Моргота? .. Не нужны нам были эти корабли. Ты, твой отец, и весь ваш народ это доказал, когда вы перешли в Средиземье, и все должны почтить их. И у нас на юге были бы союзники получше, если бы мы не сделали того, что сделали — союзники, которые могут нам ещё понадобиться. Фингон подумал о том, что он видел ещё так недавно: Маэдрос с окровавленными руками, страшно смеющийся, когда он призывал их на помощь на берегах Моря. И когда он думал об этом, он понял, что в его мыслях — какое-то странное раздвоение. Потому что теперь у него было два воспоминания об этом, и ему казалось, что в первый раз Маэдрос не был так страшен — хотя конечно же, он смеялся, и гнал их вперёд. Но разве при этом его глаза не блуждали, и он не выглядел испуганным? А Фингон что, был лучше – он, тот, кто не знал и должен был остановиться, чтобы спросить? Он подумал о таившихся во тьме пауках и внезапно почувствовал уверенность — где бы они ни были, он увидит в своей памяти самые плохие и самые отвратительные образы — потому что это было то, что их радовало. Его дорога уже ждала его. Фингон с радостью остался бы дольше в этом мирном уголке, но он подозревал, что это было опасное желание. Он ведь искал не повелителя Химринга — как не искал и мальчика из Валинора. Он протянул руку, положил ладонь на щёку Маэдроса и поцеловал его в лоб. — Я снова найду тебя! — сказал он. — Желаю тебе безопасного пути! — сказал Маэдрос. — И берегись драконов — я серьёзно!***
Драконов, внезапно подумал Фингон, лишь немного пройдя дальше по беззвёздной дороге. Их стали так называть лишь годы спустя после того, как Глаурунг первый раз вышел из Ангбанда. Он с сомнением оглянулся через плечо, вспоминая и того мальчика из Валинора, который, как теперь думал Фингон, хмурился в какие-то странные моменты, и, очевидно, знал о пауках больше, чем хотел бы. Чем же они были, эти воспоминания о Маэдросе? Неужели это были только видения? И если так — то чьи же? Никто и ничто не отвечало ему, и обратный путь выглядел туманным. Фингон знал, что ему лучше идти дальше. Вскоре снова вокруг него не было ничего, кроме безмолвной и бесконечной пустоты. Не один раз он почти что готов был достать звёздный фиал — только, чтобы хоть чуть порадоваться, чтобы его сопровождало хоть немного света. Но он сдержался: он догадался, что это лишь привлечёт ещё больше пауков. И затем снова, пока он шёл, ему показалось, что кто-то похлопал его по плечу и что-то спросил. Сначала он не обращал на это внимания. Но вопрос был очень настойчивым. — Я ведь любил его не без причины, — наконец ответил Фингон. — Может быть, в нём пылал огонь ярости, но это был ещё не весь он. Он глубоко мыслил и много раскаивался. Много зла было вокруг него, и он был постоянен. Однако тот, кто спрашивал, остался не удовлетворён. — Ах, что ты знаешь, ты, создание пустоты! — сказал Фингон. — Он ведь не был огненным змием; он был моим другом. Я любил его, и он любил меня. Разве этого недостаточно? Исчезни! И ему показалось, что вопрошающий исчез. Он всё ещё не знал, что это такое было, и почему оно интересовалось им. Он надеялся, что оно не вернётся. Он продолжал дальше идти по серой дороге. То тут, то там ему казалось, что он видел — или наполовину чувствовал — движение в тенях, но если это было и так, то, что там двигалось, было одиноким и не очень сильным, и не пыталось подобраться поближе. Фингон шёл дальше через бесконечную ночь, и через какое-то время его рука легла на рукоять кинжала. Ничто на него не нападало, но ему казалось, что молчание чего-то ждало. Затем дорога внезапно пошла вниз и начала как будто бы спускаться вниз с крутого холма — хотя под ногами не было никакого холма, из-за которого дорога могла так измениться. Идти теперь стало трудно. Наклон дороги почти заставлял его бежать, и Фингон почувствовал, как чуть-чуть торопится идти дальше по серой тропе, хотя он и сдерживался как мог, поскольку боялся того, что лежало на дне этого склона. И он правильно боялся, поскольку как только он почувствовал, что дорога снова идёт по ровной поверхности, внезапно что-то огромное и жуткое вырвалось наружу — пламя — и не пламя, свет — и не свет. На мгновение покрывающая его тьма рассеялась, и её заменило нечто худшее, безжалостно светившее во все стороны, сияя холодом, который был страшнее, чем холод Хелькараксэ. Фингону показалось, что на фоне сияющей молнии он увидел множество чёрных многоногих ползучих тварей;, но среди них были жуткие очертания змея, облачённого в броню из блеска и сияния. Это был Глаурунг Золотой — или что-то очень на него похожее; и он не был таким, как когда Фингон и его всадники своими стрелами заставили его бежать и скрыться между ног своего хозяина, но таким, как он вышел в полной своей мощи, чтобы иссушить долины Ард-Галена при Дагор Браголлах. Берегись драконов! Затем тьма — тяжкая и тихая — пала на него снова, и он видел лишь дорогу. Фингон стоял, застыв и держа в руке кинжал. Он готов был посмеяться над собой. Что же можно сделать кинжалом против такого чудовища! И здесь было так много пауков; гораздо больше, чем он предполагал, и они сами были гораздо больше. Он теперь уже не видел, где они. Большинство были далеко от серого полотна дороги — большинство, но не все; и из того, где они были, ему было очевидно, что они знали, где проходит эта дорога. А дракон мог появиться в любой момент. Но это была его дорога, и другой у него не было. Он чуть выпрямился. И пошёл дальше. Вскоре он услышал звук, похожий на цокот копыт. Он полуобернулся — звук шёл справа, и в сиянии мерзостного явления чудища он не видел там ничего, кроме пауков. Но к нему скакал всадник, он яростно летел от тьмы ко тьме. Когда он подъехал к дороге, мышцы его коня сжались в комок, и он перепрыгнул через неё, словно через какое-то высокое препятствие. Фингон закричал. Это был Рохаллор, конь его отца;, а всадником был Финголфин, Верховный король, отец Фингона — и глаза его горели. Но он уже снова исчез в ночи. Именно так он поскакал, чтобы бросить свой вызов перед вратами Моргота, и в отчаянии Фингон не смог его удержать. Уже давно Финголфин был полон решимости завершить войну своего брата и увидеть, как убийца его отца будет повержен, и, хотя верил он напрасно, гнев его был столь же истинен на своём пути, как пламя падающей звезды. Фингон опустил голову и взглянул на серую дорогу у себя под ногами, и посмотрел туда, налево, где исчез его отец. Предупреждение Ирмо всплыло у него в памяти —, но он не хотел слушаться. Он пошёл ради одного, но было и другое дело, гораздо более важное. Как же ему не свернуть в сторону ради отца? Он глубоко вздохнул. Во тьме было множество пауков. Где-то таился дракон. — Я не боюсь, — сказал он. И, тем не менее, в тот момент он прежде всего вспомнил слова короля Ольвэ. Дерзкий и торопливый; так он назвал Фингона, когда тот преклонил колени у ног короля, — назвал того, кого среди Изгнанников всегда восхваляли, как самого отважного командующего. Дерзкий и торопливый. В этом месте было множество теней. Фингон знал, что его отец никогда не оказывался в Пустоте. Дух его пребывал в чертогах Мандоса. Кем бы ни был этот всадник — это не мог быть он. Сердце Фингона тяжело скорбело, но всё-таки он опустил кинжал обратно в ножны. Снова он посмотрел на серую дорогу. Какой же она была однообразной и жалкой! И он пошёл по ней дальше.***
Ни пауки, ни драконы не беспокоили Фингона, пока он дальше шёл по дороге. Но он начал ощущать огромную усталость. Казалось, на него давила какая-то огромная тяжесть. Долгое время он не мог понять, что это могло бы быть. Затем он остановился и протянул руку и увидел, что на нём — серебряная корона. — Конечно же, — пробормотал он. Если его отец умер — тогда теперь он король. И он почувствовал себя так, как он чувствовал раньше, до того, как внезапно ощутил, где именно он находится и, что происходит;, но теперь он уже видел всё насквозь, и мог сопротивляться: и поэтому, хотя он снова был облачён в синие и серебряные одежды, он уже не смог поверить, что снова находится в Белерианде. Это была Пустота, и здесь была дорога; и вокруг него уже не появился прекрасный пейзаж. Но с короной, как кажется, он должен был смириться. Она не была лёгкой. Митрандир, как подумал Фингон, был слишком добр, когда сказал хоббитам, что у них за завтраком собрались три великих короля. Да, Фингон был королём эльфов в Средиземье;, но знатоки преданий спорили о том, чьи годы правления были короче — его или Маэдроса, и большинство всё-таки считали, что годы, проведённые Маэдросом на Тангородриме, всё-таки нужно считать царствованием, и поэтому правление Фингона было самым коротким. Меньше двадцати лет смертных он носил эту корону. Он не думал, что за это — очень краткое время — он стал особенно великим. Он думал только о дороге. Вскоре появилась высокая фигура и пошла в тенях рядом с ним, как если бы рядом проходила ещё одна тропа. На сей раз Фингон почти ожидал Маэдроса. — Это же возможно, — сказал Маэдрос, как будто бы продолжая уже начатый разговор. — Берен и Лютиэн доказали это; и если смертный человек и дева из серых эльфов могли сотворить такие дела, то чего не сделает весь Белерианд, объединившись в дружеском союзе с мощью нолдор? — Я с тобой не спорю, — сказал Фингон, как он уже говорил это раньше. Он знал, что этот разговор — лишь призрак того, настоящего, но теперь казалось, что этот призрак теперь решил говорить за него. У него не получилось сказать: Маэдрос, это ты? или мы так мало знали о том, с чем нам предстояло встретиться или даже Лютиэн ведь не была обычной эльфийской девой! — Я уже говорил это много раз, и ты, и я имеем больше оснований верить в это, чем кто бы то ни было. Если у нас есть друзья, мы сильны. — При первом появлении Людей я не слишком высоко их ставил! — сказал Маэдрос. — Финрод всё понял лучше нас. Тебе бы надо было видеть людей из дома Хадора при Этель Сирион, Маэдрос! Я не говорю, что они лишены страха; дело совсем не в этом. Я бы даже сказал, что они были в великом ужасе. Они очень хорошо знают, как они слабы. Но на своём ужасе они могут построить мощное сопротивление, и нет ничего, на что бы они не осмелились. Маэдрос рассмеялся. — Неудивительно, что они тебе нравятся! Они чуть дальше прошли вместе во тьме. В сердце Фингона было многое, чего он не мог сказать — по крайней мере не сейчас, когда на нём была корона. Маэдрос шёл вперёд лёгкими шагами. В глазах его было пламя — и всё же он улыбался. — Я слишком долго жил, почти не надеясь, — сказал он, — потому что, казалось, мало на чём можно было основывать мои надежды. Но теперь! .. — Внезапно он обернулся к Фингону и схватил его за руку. — Мы выгоним орков из этой прекрасной земли, — сказал он, — а Моргота — из его крепости; мы отмстим за твоего отца — и за моего; затем мы исполним Клятву — и будем свободны! Фингон крепко схватил его за руку. — Я уже давно хотел, чтобы ты освободился от этих оков, — сказал он. — Но я знаю, что король Тингол послал тебе недружелюбный ответ. Лицо Маэдроса было печально. — Мы слишком поспешно послали к нему; нужно было подождать, а потом к нему обращаться. Маглор даже сказал, что нам не нужно было выражаться прямо так, как будто мы… — Как будто вы сыновья Феанора? — сказал Фингон. — Ну мы ведь действительно сыновья Феанора! — Маэдрос на мгновение рассмеялся, и потом покачал головой. — Келегорм и Куруфин просто рвут и мечут; им за самих себя стыдно. Им надо было пойти и помочь Финроду, и они это знают. Но я их сдержу. Пусть Лютиэн оставит себе то, что она с таким трудом завоевала. — Он посмотрел вдаль и мягко добавил, — А годы Людей коротки… Потом он снова повернулся к Фингону, и его улыбка была почти такой же светлой, какой когда-то была в Валиноре; и он поднёс руку Фингона к своим губам и поцеловал, прежде, чем отпустил. Он больше уже ничего не сказал. Они пошли дальше. Но Фингон вспомнил, что тогда подумал — как он думал и теперь — что братья Маэдроса вряд ли стали бы так уж рвать и метать. Вскоре их охватила огромная тьма, и Фингон уже не видел Маэдроса рядом с собой. Теперь ему казалось, что он снова идёт по зелёному Белерианду, по полям Хитлума. По серой дороге он снова шёл к Этель Сириону, и он слишком хорошо знал, что лежит впереди. У них было много оснований для надежды в то светлое утро: великая сила их союза, великая дружба и великие сердца; и кроме того, Тургон, которого никто не ждал, явился с десятью тысячами светлых копий гондолиндрим. — О друг мой! — нежно сказал он.***
Дорога не привела Фингона к Битве бессчётных слёз. Он готовился к этому; он был готов. Он хорошо помнил путь на битву, и ему почти удалось обрадоваться, когда он подумал, что снова увидит Хурина, которого считал своим другом. Но серая дорога пошла к югу от поля сражения и прочь, на Восток, лишь слегка отклонившись на север по восточной дороге Ард-галена, по которой он ездил так много раз; и он слышал звон оружия, но не видел сражения. А потом воцарилось великое молчание, и всё, кроме мрачной дороги, растворилось. Фингон потянулся — и увидел, что серебряной короны на нём больше нет. Он почувствовал некое облегчение от того, что она исчезла. Но он не знал, где он находится. Наконец, он увидел, что серая дорога привела его в небольшую серую комнату, всю из камня — и он её не узнал. Маэдрос сидел здесь. Он был совсем один. Фингон обратился к нему по имени, но, кажется, он не слышал. Тогда он оглянулся и застыл, смущённый: ведь он был на дороге, и в то же время дорога, казалось, никуда не вела. Может быть, это был конец его пути? — Маэдрос! — сказал он снова. Но Маэдрос так и не пошевелился. Он смотрел прямо на Фингона; он смотрел прямо сквозь него. Фингон повернулся и посмотрел через плечо, чтобы увидеть, что же так приковало взор Маэдроса. Но там не было ничего, кроме великой тьмы. В верхнем углу комнаты, под сводом каменной крыши, маленький чёрный паук плёл свою паутину. Прошло много времени. Фингон стоял тут, совершенно беспомощный, не зная, что делать, в конце дороги. Маэдрос смотрел в ничто. Затем вошёл Маглор и медленно подошёл к брату. — Маэдрос! — мягко позвал он его, точно так же, как это делал Фингон. Но теперь Маэдрос услышал призыв. Он моргнул, и затем слегка покачал головой. — Может быть, сказать, чтобы принесли вина? — сказал Маглор. Он был ранен; его правая рука была сильно перевязана. — Нет, — сказал Маэдрос. — Тогда хлеба? — Нет. — Тебе лучше поесть и отдохнуть, — сказал Маглор. — Ты это видел? — сказал Маэдрос. Маглор ничего не ответил. Некоторое время оба молчали. В этот момент Фингон снова попытался поговорить с ними — с ними обоими, — но ни один его не слышал. Он уже почти понимал, что они и не могут его услышать. Потом Маэдрос стал говорить тихим голосом. Он изрёк проклятие. Страшными словами он проклинал предательство Людей и всего дома Ульфанга, и он называл предателей одного за одним и проклял их снова; и затем голос его затих, но его речь продолжил Маглор, и стоя рядом с братом, он холодным, гордым голосом произнёс третье проклятие — почти столь же могущественное, как любое из проклятий Феанора, дабы оно пало — снова и снова на тех, кто предал великий союз и привёл всё к уничтожению. — Да будет так! — сказал он, закончив. Но Маэдрос зарыдал, как маленький ребёнок. Он спрятал лицо в левой руке, и когда он поднял лицо, то взглянул на свою покалеченную правую руку, и заплакал ещё горше. Над ним маленький чёрный паук, закончив одну сеть, перебросил шелковую нитку к другому углу свода, и начал новое плетение. Сердце Фингона разрывалось у него в груди, когда он увидел того, кого любил, в таком отчаянии. Ему хотелось броситься на колени, к ногам Маэдроса и взять его за руку; откровенно обратиться к нему, обещать ему утешение, и попросить его взять хлеб и вино, которые брат предложил ему. Но всего этого сделать он не мог. Когда слёз уже не осталось, Маэдрос заговорил тусклым голосом. — Они втоптали его в пыль, — сказал он. Маглор посмотрел на него так, как будто бы хотел заговорить, но потом, кажется, передумал. — В болото из крови, которая вместе с жизнью оставила его; они повергли его на землю среди его знамён — и он был один; но он не боялся. Я знаю! Только не он! Я боялся, — мог бы сказать Фингон. В самом конце — он боялся. Но братья не могли бы его услышать. Маглор сделал то, чего не мог сделать Фингон, и взял Маэдроса за руку. — Мы увидим, как он будет отмщён, — сказал он. — Да, увидим! — сказал Маэдрос и страшно расхохотался. Он отнял руку и встал. — Так мы говорили и об Амроде, и об Аргоне, и о нашем отце, и о нашем дяде, и об Ангроде, и об Аэгноре; и о Финроде мы говорили то же самое; о каждом из нолдор, кто пали, защищая наш союз, покуда он длился, — а теперь он разбит, и всё превратилось в пепел! За нас отомстят? Нет, — наконец он отвернулся от того страшного, на что смотрели его глаза, и обернулся к Маглору. – Нет, никто не будет отмщён. — Не надо так говорить! — сказал Маглор. — Отчаяние нам не поможет. — Отчаяние? Скажи лучше — правда. Нам ничто не поможет. И всегда было так. Наш отец это понял перед тем, как умер. Мы выбрали себе врага, которого не можем победить — ни отвагой, ни силой оружия, ни дружбой, ни какой бы то ни было надеждой. Ну да довольно о нём! — почти выкрикнул Маэдрос. И потом он сказал снова, уже спокойнее: — Хватит о нём. — Маэдрос? … — сказал Маглор. Маэдрос обвёл взглядом серую комнату. Фингон тоже осмотрелся, и теперь он увидел, как кругом множество мелких пауков, которые свили себе гнёзда в тенях потолочных сводов. Эти паутины пересекались друг с другом, и всё, что было вверху, превращалось в сеть; и Фингон подумал, что этого они и хотят, и что когда их сеть будет завершена, они сбросят её, как мог бы сделать рыбак, чтобы поймать то, что можно поймать. — Помнишь то, что ты мне сказал там, над гаванью Лосгара? — сказал Маэдрос. — Что те, кто пришёл с нами в Средиземье, были тут, с нами, всем сердцем? Помнишь? — Помню, — сказал Маглор. — Но я ведь не был здесь всем сердцем всё время, — сказал Маэдрос. — Не был. Я пытался одновременно идти двумя путями, и в конце концов пришёл в никуда. Я вёл себя глупо. — Ты был прекрасным вождём для нас… — Разве?! И завёл в такое место! — Лицо Маэдроса исказилось от горя. Фингон едва его узнавал. – Нет, Маглор. Нет, ты был прав. И теперь моё сердце будет единым. Я теперь должен быть единым. Маглор облизал губы и сказал тихо: — Начать с того, что я не осмелюсь пойти против Лютиэн. — Нам и не нужно идти против неё, — холодно ответил Маэдрос. — Годы людей коротки. И когда он сказал это, серая комната исчезла. Но нити паутины остались. Она распространялась во всех направлениях, и в ней ползали маленькие чёрные твари. Фингон вдруг снова увидел дорогу; она была похожа на серую нить, которая вела во тьму. Маэдрос повернулся и пошёл по ней, и Маглор стоял, некоторое время молча глядя ему вслед, и затем последовал за братом. И Фингон знал, что тоже должен идти за ними, пока дорога не дойдёт до конца.