Агент или человек

      Бен отправил ей душераздирающие от смеха фотографии, которые сделал Черри, изображающие все семь кругов ада Бенджамина, рыдающего и стенающего на подоконнике. Она оставила ему ключи от дорогой машины, позаимствованную ею в гараже их нынешнего убежища, которую потом припарковала под окнами отеля, когда приезжала к нему. А он не мог даже выйти, чтобы прокатиться хотя бы по стоянке. В ответ она отправляет ему фотографию пустого ведерка с ее любимым мороженным, которое она недавно прикончила. Попутно в очередной раз обсудили способности Черри к искусству фотографии и то, что программа безопасности на ее телефоне, которая помогала держать ее местонахождение в секрете от всех спутников и жучков, заставляла его вечность, как ему казалось, ждать ее ответных сообщений.       «Ты действительно собираешься вернуться?» — и конечно она не могла просто отложить мобильный и удержать руки подальше от сообщений, чтобы пройти мимо слона в комнате по имени «Агентство», которого лучше было бы не замечать, чтобы не показаться настырной. Но вряд ли это хоть когда-то ее останавливало.       «Хочешь говорить об этом по телефону?» — она чуть не уронила телефон, не ожидав, что он ответит ей так быстро. Что он вообще ответит. Она уже жалела, что затеяла все это, но отступать было некуда. Через пару минут в дверь его комнаты постучали. Она не знала, сколько еще продлится такая комнатная жизнь, но грех было жаловаться, в ночлежки возвращаться большого желания не было.       - Я думал, что ты не можешь превидеть, пока в твоей крови столько лекарств, — произнес Сорок семь, пропуская ее. Катя выглядела настороженно, или просто собранно. Вновь старая маска напускной враждебности, что-то между мне-на-все-пофиг и не-лезте-я-кусаюсь. В данный момент это еще больше подчеркивало ее неожиданную нерешительность, причин которой он не понимал. Ее взгляд лишь слегка смягчился интересом, когда она мимолетно пробежалась взглядом по его пижамным штанам и рубашке, которую он накинул перед ее приходом — застегнутая очевидно наспех, но почти безупречно на все пуговицы.       - Некоторые вещи я буду видеть, даже если буду умирать от передозировки, — пробормотала она, оглядывая маленькую комнату и неловко держа руки на поясе. — Не знаю, почему такая ерунда кажется моему «приемнику» важной, — она не могла избавиться от ощущения, что лезет не в свое дело.       - Например?       - Дэвид. К примеру, — девушка приподняла бровь немного вызывающе в ответ на его тон, который был похож на то, что он просто пытается поддержать разговор. — Кстати, почему именно Дэвид? — Сорок семь отметил, что она напряглась, словно уже жалела о необдуманных словах, но, как всегда, слишком гордая, чтобы показать свою неуверенность и отступить. Или она боялась, что в ее вопросе прозвучит ревность, или не хотела услышать ответ, который бы касался чего-то из двух десятилетий отношений с Дианой.       - Долгая история, — к его удивлению, его объяснение ей не понравилось, но она все же ответила своим «ок», хотя секунду назад он был готов поклясться, что она вовсе не хочет знать никаких подробностей.       - Тебя беспокоит моя работа? — прямо спросил он, раз она не решалась перейти к делу.       - Эмм… Я не знаю.       Через пару минут она все еще не сказала ни слова, кусая губы, и думая какого черта ее сюда понесло. Сорок семь не был уверен, что означает ее нерешительность, хорошо это или плохо, и что он вообще должен сказать, если решится.       Его лицо снова было непроницаемым, и сегодня у Кати не было лишних сил на все эти игры в Шерлока Холмса по разгадыванию его мыслей. Было бы лучше оставить это хотя бы до завтра. Или до послезавтра, чтобы ее физическое состояние успело прийти в норму и не отвлекало бы ее. А возможно, это были всего лишь отговорки и она действительно не хотела ввязываться в очередные доставалки-гадалки. В кое-то веки. Наверно, стоило отметить этот день в календаре. Как и день ее рождения, раз уж она, наконец, узнала точную дату из документов, которые ей дал Сорок семь. Заняться какой-нибудь ерундой оказалось идеей, которая давно не приходила ей в голову и внезапно показалась ей очень удачной.       Отвлечься, хотя бы выспаться. Прекрасно.       И никаких наемников, которые спешат вернуться к убийствам при первой же возможности — разве могло быть иначе? — без лишних слов и сомнений, оставляющих ее в полном ступоре.       Он поднял руку, неожиданно для нее, задержав ее будто бы не решаясь, и наконец медленно провел ладонью по ее волосам, наблюдая с вниманием за своими медленно повторяющимися движениями. Катя чувствовала напряжение и поднимающееся любопытство, но все равно отказывалась смотреть на него. Она слишком устала от всех загадок, не хотела надеяться и боялась. Это все глупо. Она устала. Хотя бы не сегодня. Легкие до сих пор саднило, и разговаривать не было никакого желания. Подумать только, как сильно ей все время хотелось пить от того снотворного, которым ее напичкал Сорок семь, и каким странным образом исполнилось ее желание напиться.       В конце концов, он все равно не сделает ничего, что могло бы прояснить ситуацию, только сделает все еще сложнее, если вообще не отошьет ее. Так было бы проще, с этим сложно поспорить.       Возможно, он действительно обманывал себя, и на самом деле она не хотела ничего такого, но ему показалось, что Катя склонила голову, прижимаясь к его ладони, когда он гладил ее по голове. Но, опять же, может она просто устала стоять и ждала когда она, наконец, может уйти к себе.       Тем не менее, она здесь. Она не ушла и все еще не назвала его от собственного бессилия кем-нибудь из богатого запаса слов, которые она использовала везде и всегда, если только поблизости не было детей, злобных старушек или его – да, он заметил, что она старается сдерживать себя в его присутствии и не только в плане ругательств.       - Я пыталась представить, чем ты можешь заниматься… После того, как ты выбросил телефон там, на крыше, я думала, что пути назад уже нет. Ты действительно хочешь этого? — она пожала плечами, не смотря на него, отвечая самой себе, и отступила от агента на шаг. Отвела от лица выбившиеся из пучка волосы, скрестила на груди руки, смотря вниз и водя носком босой ступни по рисунку ковра, все еще испытывая неловкость. — Я не знаю, зачем я спрашиваю. Я стала другой, мне самой не понравилось бы это, но сейчас это все просто… безразличие. Убить кого-то? — ерунда. Это то, о чем ты говорил? Это программа? — она подняла на него взгляд, вспомнив, как боялась стать такой, как он.       - Это усталость, — ответил он чуть хрипло. Катя вновь подняла на него взгляд и неуверенно кивнула, не понимая, что сделало его таким обеспокоенным, через секунду не удержалась от ироничной усмешки. – Угу, сейчас высплюсь и я вновь дитя цветов. Все ведь просто.       - Катя, — прозвучало тихо и неразборчиво, ровно так, что хотелось остаться, закрыть глаза, купаясь в успокаивающем сочувствии этого тона. Сорок семь ненавязчиво преградил ей путь, и от его широкой ладони, едва касающейся ее, по плечу пошли мурашки, но она без раздумий оттолкнула его руку, направляясь к двери, думая, что давно уже следовало быть где-нибудь подальше отсюда.       Мужчина сразу мягко перехватил ее ладонь, отступая вместе с ней и опять преграждая путь уже собой, скорее действуя на рефлексах, чем осознанно. Потому, что как бы он себя не убеждал отпустить ее, он продолжал с неразумным отчаянием цепляться за возможность чего-то невозможного. У нее в глазах неожиданный, мимолетный страх, но она быстро стряхивает это ощущение: ведь он не имеет ничего общего к тому, что произошло; не он был тем, кто причинил ей боль.       А потом, конечно, это злит ее: то, как он все еще пытается решить что-то силой; то, что он думает, что его сочувствие кому-то нужно. Теперь все по-другому и его успокаивающие прикосновения ничего не изменят, как и все то, что он мог бы сказать, если бы знал что и как именно это сделать. От ее слабости не остается и следа, она меняется быстрее, чем это можно заметить, уставший взгляд холодеет и через секунду его спина с грохотом врезается в дверь, она прижимает предплечьем его шею, другой рукой заламывая руки. Сорок семь не сопротивляется, и она останавливается, уставившись на него тяжелым взглядом, не понимая, откуда столько…всего. Всего, что сейчас заставляет ее сердце гулко колотиться и ей почти не хватает воздуха в легких. Это не злость, не желание причинить вред, ни что-то иное, что она могла бы узнать, но…Это сложно объяснить. Она готова к борьбе. Если это будет нужно, она будет причинять боль, царапать, кусать, вести грязную игру. Все, чтобы быть свободной и в безопасности.       И чем ему так не нравилась ее прежняя привычка убегать от всего, всех проблем? Это ведь было так…миролюбиво.       Его тело напряжено, это все рефлексы, срабатываемые на угрозу —, а она уверена, что он также считает, что да, сейчас она действительно представляет угрозу —, но он не сопротивляется. Когда-то она бы обрадовалась уже этому – то, что может одолеть его, когда он немного поддается. Когда-то Катя радовалась даже тогда, когда он уж совсем безбожно поддавался.       Не сейчас.       Катя надеется, что он хоть что-нибудь сделает, перестанет поддаваться ей, игнорировать. В какой-то момент ей просто хочется сломить его, использовать свое преимущество, которое он дает ей. Ведь он старался быть таким понимающим, сочувствующим, будто мог знать, что она чувствует.       Будто сейчас ей было нужно это, после всего… Время, когда ей ничего не хотелось так сильно, как небольшой передышки, маленького проявления человеческих чувств, чтобы ощущать хоть какую-то стабильность… Это просто прошло, быстро и безвозвратно. Было сметено ощущением смерти, тяжестью оружия в руках, его постоянными неожиданными «уроками», беспрекословными указами, как и на что она должна реагировать, что чувствовать посреди всего этого хаоса, а вернее — вообще не чувствовать. Так, как учили его.       И снова мысли об Агентстве. Сегодня без них никак.       Если задуматься и попытаться осмыслить это, то начинало тошнить. Подумать только, непрекращающиеся соревнования в том, кто быстрее и оригинальнее убьет человека. Целый штат людей, живущих на убийствах других людей. Целый карнавал смерти, где нужно вовремя распознать кто твой убийца, а кто твоя жертва. И она во всем этом, часть этого, ничем не лучше, кровь на ее руках, как у всех. Какое право у нее спрашивать его, заставлять сомневаться и стыдиться за свой выбор, над которым он был не властен.       Она хотела бы сделать что-нибудь, чтобы Сорок семь, наконец, перестал терпеть ее, пытаться утешить. Сделать это настолько неприятно, напоминая ему, что он и она — лишь пешки, и почему бы ему снова не продать себя, тем более, что он хотел этого. Ведь даже она, спустя пару месяцев, уже чувствовала себя вещью, оружием, не говоря уже о нем. Разве кого-то волнует, чего он хочет, а чего нет, нужно было лишь подчиниться и исполнить на высшем уровне.       И она поцеловала его, черт знает зачем. Ее тошнило от одной мысли, что кто-нибудь может прикоснуться к ней сейчас. Сорок семь постоянно строил вокруг себя стены. Идеальное совпадение. Он неуверенно ответил ей, почти робко, потом на автомате, пока его самого не затошнило от нее, и он переключился ниже, пряча лицо в изгибе ее шеи, все так же продолжая отвлеченно гладить ее волосы, уводя свои губы каждый раз, когда она вновь хотела утянуть его в ощущение дешевой безысходности. Она вновь и вновь провоцировала его согласиться с этим, ловко круша каждую его попытку изменить все в правильное русло, и награждала его укусами в отместку на его утешение.       Она поднялась на носочки, опираясь ладонями на его грудь, потом скользя ими вверх, вокруг его шеи, царапая ногтями затылок едва различимый штрих код. И да, в этот раз она просто выворачивает его наизнанку, но он соглашается с последствиями. Он склоняет голову, тело напряжено, но он позволяет ей кусать свою шею, надеясь, что это ее настроение скоро пройдет, и лишь невесомо кладет ладони на ее бедра, словно боясь, что ему потребуется пора, если она продолжит. Продолжат. Снова рушить друг руга, уже не эмоциями, а безразличием.       Ее ладонь сжала его подбородок и ее губы снова насильно удержали его. Он не защищался, принимая все, что она давала, всю горечь, которую она источала. Робко, через силу, пытаясь понять и не в состоянии этого сделать, мягко, будто все еще надеялся образумить ее, робко и нежно, будто это было единственное действие, которое он не мог ассоциировать жестокостью и грубостью, к которым он привык. Это было так наивно, и его попытки как-то повлиять так неумелы и отчаянны, что у нее возникло ощущение, что она соблазняет подростка, ребенка. Это мерзко. И вся ее злость, вся ее обида и боль оборачивается к ней, терзают ее сильнее, чем могли бы терзать постороннего.       Она почувствовала удушающий ком в горле, неспособность дышать, продолжать. Катя знала, каким слабым его делает, и не понимала, почему он позволяет. Но она бы даже не прикоснулась к нему, если бы он не хотел, не смогла бы, значит это был его выбор. Она бы остановилась, разрывая поцелуй или что это было. И он не был бы против, лишь примиряющее провел бы своей теплой ладонью по вдоль ее спины — также, как делал это, чтобы успокоить ее после кошмара. Это было бы слишком. И она обнаружила бы, что слезы катятся против ее воли, и она снова просто не в состоянии ничего сделать.       Катя отпустила его, делая несколько шагов назад, опуская взгляд и пытаясь размять свою ноющую ладонь, переключить свое внимание на это, чтобы перестать задыхаться, хватая ртом воздух, как рыба на берегу, чтобы загнать обратно рыдания. Она глубоко вздыхает, чувствуя жжение в глазах, и старается не смотреть на него, будто все кончено. Вернее, не смотреть на него и не видеть, что все кончено.       Странно, но именно в этот момент она понимает, зачем пришла. Попытаться удержать то, что ускользало. Отчаянная попытка.       - Мне лучше уйти.       Все это действительно плохая идея, если она не может контролировать себя, а она совершенно точно уверена, что сейчас это именно так. Она строит в голове маленькую пирамидку самообладания: пытается дышать размеренно, не думать абсолютно ни о чем, но потом мысли или взгляд сами собой натыкаются на что-нибудь, что конечно ведет к тому, о чем она старается не думать, и пирамидка снова рушится. Она пытается вновь и вновь, но это отбирает немало сил, которых и так немного. И нужно скорее спрятаться ото всех, чтобы никто не видел ее в таком жалком состоянии. Сорок семь качает головой, смотря ей в глаза, сухо, просто констатируя факт.       - Ты должна отдохнуть. Рано утром нужно будет уходить отсюда.       Катя усмехается или всхлипывает — этого не может точно сказать даже она сама — стараясь найти в комнате что-нибудь, на что можно переключить мысли, но он почти сразу поймал ее взгляд, и она не могла отвести глаз от его, изобразив только неуверенное покачивание головой в виде ответа, не зная, что это означает.       Ему показалось, что его сердце пропустило удар. Даже, если он уже попался раз на это, он не испытывает недоверие в первую очередь, как должен был бы, это приходит чуть позже, с опозданием, и уже совсем теряет значение. Вместо этого пытается потушить в себе вспышку беспомощности. Возможно, это и было нормальной реакцией — испытывать страх перед неизвестным. А потом еще и перед самим фактом, что боишься непонятно чего. Возможно, пора было привыкать, что с ней вся его система выходила из-под контроля. Он не должен был испытывать страх, не должен был волноваться за нее, не должен был хотеть быть с ней. Но, определенно, было уже поздно жаловаться.       - Возьми себя в руки.       - Я пытаюсь, умник. Пусти.       Сорок семь не мешает ей на этот раз. Она уходит.       Катя пытается просто дышать, и когда она остается одна, ей это удается. Вытаскивает шпильки из пучка и распускает волосы, ложится на диван, обнимая подушку. Воспоминания, мысли, боль — все это здесь, но она может с этим справиться, если он не стоит перед ней, напоминая, что она и дальше будет справляться с этим в одиночку. Теперь все хорошо. По старому, как минимум — это уже неплохо.       Ей так хотелось рассказать Бену, слова почти начали звучать, она чувствовала в себе волну, подталкивающую ее, но это выглядело бы так жалко и к тому же заняло бы много времени, потому, что это было невозможно выразить несколькими словами.       Сейчас она не знала никого, кто был бы ей ближе, чем Сорок семь, но, черт, это было совсем не смешно. Она привыкла чувствовать себя старше всех, со снисхождением относиться к чепухе, из-за которой порой страдают люди. Но Сорок седьмого было сложно недооценивать, пусть почти ничего не зная из его биографии.       Стук в дверь. Она знает, кто это, и не в состоянии заставить себя говорить, ком в горле.       Он ждал, пока что-то мягкое и тяжелое ударилось в дверь. Через минуту она открыла, впуская его, и отбросила диванную подушку в сторону от двери.       - Иди сюда, — сказал он.       - Загуглил? … усмехнулась она. Она как-то упоминала уже давно, что ему не мешало хотя бы глянуть в википедии о том, как ведут себя нормальные люди. И в тот момент, когда она это говорила, это была не просто шутка. — Ты учел, что в моем возрасте пеленание уже не успокоит?       - Холодная вода тоже не вариант, или я ошибаюсь? — ответил он, присаживаясь на край кровати. Если бы это сказал кто-то другой, наверно это прозвучало бы смешно, но это был Сорок семь и это не звучало никак иначе, как отстраненно и сдержанно, даже, если он и пытался проявить какие-то чувства.       - И что же ты нашел? - она скрестила руки на груди, пытаясь не давать волю присущие ей отходчивость и оптимизм.       Сорок семь поманил ее рукой.       Он не знал, как сделать это, это казалось ненатуральным. Он не знал, как она отреагирует, поэтому предусмотрительно перехватил ладонями ее запястья, мягко насколько мог, чтобы вновь не спровоцировать ее. Осторожно притянул к себе, практически миллиметр за миллиметром. Она сделала два крошечных шага, пока ее носки не уперлись в низ кровати. Она бросила взгляд на одну из своих рук: на его ладонь, сжавшую ее запястье обманчиво легко, на свои дрожащие пальцы, которые она старалась держать расслабленными, потом на его лицо —, но проще было выиграть мировые состязания по шарадам. Он потянул ее к себе на колени.       - Гадаю, что же ты там начитался, — пробормотала она смущенно, положив подбородок на его плечо, когда он обнял ее, удивленно отмечая, что нежелание, чтобы кто-то прикасался к ней, которое было еще пару минут назад, куда-то пропало.       - «Обнять, погладить, выслушать, уложить спать» — если тебе так интересна программа вечера, -опять же, с юмором у него были проблемы, но ирония выходила лучше. Если конечно то, что он сказал, было просто иронией.       - Но я не хочу с тобой говорить.       - Сразу к дополнительному пункту с холодной водой?       - Что? Эй, я похожа на истеричку? Ты сам сказал, я просто немного устала, оставь меня в покое, — на что он просто успокаивающе погладил ее по спине. — И я не буду с тобой разговаривать, — пробубнила она в ответ.       - ОК.       - И что это значит?       - Я не знаю, что это значит, — честно ответил мужчина, учитывая, что он думал над этим весь день.       - Может тебе и это загуглить? — Катя снова попыталась отстраниться, но ее руки были блокированы, прижатые его локтями к его телу, а его ладони надежно удерживали ее спину. Это почти причиняло ей боль. Ее тело все еще было ранено или только считало так, но призрачная боль разносилась по ее телу, то полностью исчезая, то вновь появляясь.– Если хочешь знать мое мнение, это нифига не успокаивает, — она замерла, все равно понимая, что он не причинит ей вреда — скорее всего – ну, у него же не было на это причин, разве не так? — и если бы она действительно хотела, чтобы он оставил ее, она бы предприняла что-то больше, чем раздраженный тон, даже, если бы любая попытка вырваться из его рук грозила непредсказуемой болью.       - Ты отступаешь от плана. Просто расслабься и делай, что я говорю, — он освободил ее руки, говоря спокойным, но вместе с тем убедительным тоном. Чем больше он так делал, тем больше ей хотелась сделать что-нибудь глупое. Он был милым и аккуратным, просто невероятно обходительным с тех пор, как она очнулась. Даже утренняя ссора была похожа на монолог. Даже, когда он забирал ее от Бена — как ребенка из детского сада — он держался нейтрально. Старался.       Ей хотелось хотя бы ущипнуть его, чтобы он перестал быть таким, потому, что очевидно, ее провокации на ссору он не воспринимал как намек на то, чтобы высказать ей все, что он думает. Она не могла понять его, почему он вел себя так. Катя прекрасно знала, что прилично налажала с этой авантюрой, которая чуть не стоила Бэну жизни. Она была не в самом своем лучшем расположении духа, и его «доброта», которая только еще больше тыкала ее носом в допущенные ошибки, была нужна ей в самую последнюю очередь.       Сорок семь должен был сказать, что он думал. Как неосторожно и самонадеянно было полагаться только на удачу и смутные предсказания. Как непрофессионально было действовать такими методами, которые выбрала она. О том, как предполагал, что она могла лучше распорядиться своими мозгами — во всяком случае, лучше, чем подставлять их под пули. Так, как он сказал бы это в любое другое время, когда он бывал расстроен ее решениями и вел себя строго и как настоящая задница, но так, как с равной, так, что предполагалось, что она может намного лучше всех своих поспешных действий.       А совсем не так, будто она слабая и запуганная, жертва обстоятельств, которая нуждается в помощи.       Не смотря на то, что она почти так себя и ощущала. И, тем не менее, ее сознание не хотело успокаиваться. Мысли носились в полнейшем беспорядке, слишком тяжелые для нее в таком состоянии.       - Я начал работать на Агентство в 98-м. Я сомневаюсь, что могу, — он остановился, думая над своими словами, и если он решился сказать, нужно было быть честным. — Что хочу заниматься чем-то другим.       Легкое потрясение от того, что он открылся ей. Это не было милыми пустяками, которые он мог скармливать ей, чтобы она не выела его мозг своим желание узнать его. Сначала говорить было сложно, пока он не понял, что и к этому можно подходить, как к очередному заданию, и благодаря своей выработанной способности на автомате выполнять все, требуемое от него, он мог отвечать почти не задумываясь.       Он признался, что с трудом понимал, как функционирует мир за окном. Он знал самую темную изнанку, и этого хватало, чтобы не иметь никакого интереса к бытовым и обыденным вещам. К вещам, которые, возможно и были хорошими и приятными, но, все же, были ему недоступны или опошлены тем пониманием, которое в нем взращивали.       - Ты… — она хотела что-то спросить или что-то ответить. Пыталась сказать что-то весомое или хотя бы сказать, что ей жаль и ей хотелось бы как-то помочь, но все было очень сложным — или казалось, по крайней мере сейчас. — Я не знаю. Если бы я знала что могу сделать. Хоть какие-нибудь слова.       - Все в порядке. Ты не должна.       - Я бы хотела помочь тебе.       - Я знаю. Этого более, чем достаточно.       Она замолчала, думая над тем, что он был напуган. Тогда, когда ее так серьезно ранили. И сейчас. Не смотря на то, что прятал это. Может быть, он считал, что она не помнит. Но сейчас, кроме всего прочего, он был откровенным.       - Ты злился на меня?       - Сейчас нет.       - Прости, — выдавила она, но он только погладил ее по спине в ответ, вызывая в ней новую волну негодования этим «милым хитмэном». Она долго молчала, пока он пытался убаюкать ее своим теплом и прикосновениями. — Я просто не могла сидеть на месте. Это моя вина. Если бы… — она резко вздохнула, беспомощный звук, пытаясь успокоиться. — Если бы я не отвлекла от него внимание, если бы пострадал он, а не я…       - Это был большой риск для твоей жизни, — слова были тяжелыми для него, но еще тяжелее было вновь вдаваться в беспомошьность, которую он испытал.       - Я почти что уже бегаю, разве не видишь. Да пусть бы и так. Я не могла позволить этому произойти. Лучше бы пострадала я, чем он.       - Ты не должна так говорить.       - Почему? Я знаю его. Если бы у него после этого хоть один палец двигался не так, как нужно, он устроил бы из этого вселенскую катастрофу. Он абсолютно не верит в себя, начал бы жалеть себя и скатился бы еще ниже. Он может и говорить, что я помогаю ему, но это он был единственным человеком, кто был со мной, не важно насколько очевидно я ставила поиски отца впереди каких-то его желаний.       - Что бы ты сделал на моем месте? — защищаясь переспросила она, когда ее эмоциональная тирада, выматывающая ее и без того обессиленное сознание, не вызвала никакой его ответной реакции.       - Я не был на твоем месте. Просто не говори больше так. Это не правильно, — Он не хотел слышать о том, как хотела бы умереть из чувства обязанности и благодарности. И ее горечь о том, как вся ее жизнь была поисками. Она никогда не жаловалась.       - Почему это не правильно? — переспросила она, едва удержавшись, чтобы не закатить глаза, но уже привыкшая вытягивать из него слово за словом.       - Это не ты. Ты так любишь жизнь. Ты заставляешь других видеть в ней что-то хорошее. Я… Просто не говори так, договорились?       - Спасибо, — через минуту ответила она, стараясь держать ровный тон, и скрутилась клубком у него на коленях.       Сорок семь не знал мыслей в ее голове, но знал, что она может справиться со всем сама. Был уверен, что она может позаботиться о себе, и не понимал, почему его так тянет сделать что-то для нее, за нее, чтобы помочь ей, когда он не знал абсолютно ничего, что помогло бы ей, и мог лишь держать ее на руках. Чувствуя ее дрожь и слушая ее неровное дыхание, похожее на рыдание. Но ее щека была прижата к его шее и он не чувствовал слез. Катя сжалась сильнее, вжимаясь лицом в его плечо, чтобы не произнести ни звука, не заплакать, как девченка, хотя не было смысла что-то скрывать, она знала, что он чувствует, как ее колотит.       Его ладонь неловко гладила ее по спине. Сорок семь чувствовал растерянность, надеясь, что это хоть немного помогает.       Девушка сделала медленный, рваный вздох, уже почти успокоившись, насколько он мог судить, высвобождая свои руки, которые все это время теребили край его рубашки, обвивая его шею. Он почувствовал ее горячее, влажное дыхание, когда она тихо сказала ему на ухо, не доверяя своему голосу, — Когда это говоришь ты, мне действительно хочется верить, что ты говоришь обо мне, а не о ком-то другом. Не то, что бы мне кто-то говорил подобное, но… В общем, ты меня понял. Потом она уткнулась носом в его плечо, рассеянно поглаживая большим пальцем его затылок. Ее тело доверчиво и расслабленно прижалось к нему. Она была так близко и у него почти не было выхода от желания хотя бы просто коснуться ее, чтобы хоть как-то дать ей понять, что он слышит, понимает ее, потому, что он не знал, что ответить на это словами. То, что они не могут видеть друг друга делало его смелее; он хотел видеть ее реакцию, но все же так было легче выразить то, что было у него внутри.       Он бы оставил все как есть, он не хочет этого: чувствовать то, что ему мешает, то, чего он не знает и не может контролировать. Но это вновь из разряда того, как ведут себя нормальные люди, и это важно для нее, тем более сейчас, и он может постараться. Хочет этого. Он едва понимает, что нужно Кате. Диана, к примеру, на ее месте провела день в спа и позволила бы себе достать бутылку хорошего вина. Но Бернвуд оказалась во всем этом еще раньше, чем получила диплом.       Он чувствует, как если бы чувствовал направление и скорость ветра, движение механизмов внутри оружия, сердцебиение своей жертвы. Это всегда очень остро, сильно и рискованно, но сейчас, когда он позволяет себе эмоциональный отклик… Эмоции в его работе всегда болезненны и могут быть смертельны. Это сложнее, чем просто «позволить», потому, что даже отпустив себя, он либо чувствует страх и растерянность, либо не чувствует вообще ничего. Все начинается очень медленно, нехотя и постепенно.       Начинается с трепетного ощущения ее близости. Ее уязвленности. Невесомого, слишком хрупкого тела и дрожащих плеч. Она должна была оставить все позади, забыть. Но так бы сделал он.       Ощущения ее силы. Вся эта боль, если не разрушала ее, делала ее сильнее. Он хотел научить ее бороться, научить ее держаться подальше от такой, казалось, привлекательной для нее шаткой грани между приемлемым и тем, что могло поломать ее. Но это она учила его. Принимать и чувствовать. Балансировать с ней на грани.       Его пальцы в ее непослушных волосах. Ему нравится это, она отмечает уже не в первый раз. Но это болезненно даже здесь или, скорее, тем более здесь — потому что, неохотно вспоминая, она приходит к выводу, что рука, держащая за волосы унизительнее, чем удары по ребрам. Она должна, она хочет избавиться от всех этих мыслей и ощущений, но это сложно. Он касается ее. Это больно. Ее тело излечилось, но оно прекрасно помнит удары. Программа в ужасе и наказывает ей в следующий раз слушаться и просто бежать.       Сорок семь медленно водит пальцами по ее шее, вверх-вниз. Ее плечу, ее ладони, ее ноге, ее бедрам, изгибу ее талии, ребрам. Легко, мягко, будто знал, что ее кожа покрыта невидимыми гематомами. В момент их нанесения было не так болезненно, как это было после. Когда адреналин сошел с крови, когда она могла все осмыслить и прочувствовать. Она не может отделаться от странного ощущения, что он знает, и это почти уязвленность - то, что кто-то знает о твоих слабостях - делает все вдвойне болезненнее. Катя хочет, чтобы он прекратил, но продолжает напряженно следить за его движениями, пытаясь понять, что он имеет ввиду, не видя его, но прекрасно чувствуя боль, которую он пробуждал.       И скорее всего, он знал.       Это пугает ее на мгновение, но все это — их дыхание, мускулы под ее ладонью, руки, обхватившие её всю, ее внезапный страх, касания, забота, откровенность, даже эта рубашка, которую он накинул, будто ничего дикого и обнаженного между ними не было — ввели ее в полутранс, в ступор и все, что она может делать это держать руки вокруг его шеи. Он знал.       Хорошо, что он не заговорил об этом. Она не хочет говорить об этом, не хочет знать, что именно он знает из тех очевидных вещей, которые она пытается скрыть.       Его прикосновения, его касания, они не имеют ни начала, ни конца и это успокаивает. Ей хочется, чтобы он был груб, потому что это, как она ощущает, должно быстрее стереть с нее всю гадость. Но позже это уже совсем не важно, потому, что она теряется в доверии и разрядах расслабления, которые вызывают кончики его пальцев, с хирургической точностью и расчетом касающиеся ее сжатых — от боли, унижения, страха, напряжения — мышц ее спины и шеи. Он касается боли, оживляя воспоминания, и Катя тянется навстречу, чтобы он заменил боль новым ощущением, новым воспоминанием.       Его ладонь скользнула по гладкой ткани ее кофты и обвила ее талию и прижала ее близко в крепком объятии. Его губы задевают мочку ее уха, он нерешительно замирает, дыхание греет шею. Он знает. Он хочет сказать, но не находит слов. Ее это больше не беспокоит. У нее куча вопросов, на которые он не даст ей ответов, не сейчас. Катя чувствует себя живой и этого достаточно, важен только этот момент. Достаточно того, что он заставляет ее это чувствовать. Она жива и она не хочет забывать об этом.       Ее руки покоились на его шее - и это успокаивало его и заставляло нервничать. Ладонь скользнула по воротнику, потом ниже, расстегивая пуговицу на груди и пальцы скользнули под ткань, медленно скользя по коже маленькими кругами и хаотичными касаниями, которых он не мог предугадать. Это нервировало, в хорошем смысле. Ее щека прижимается к его колючей щеке, которая царапает ее кожу, напоминая о том, как они оба устали. Сорок семь едва не вздрагивает, когда ее зубы находят его мочку уха, лишь тихо, неодобрительно вздыхает, когда она хихикает. А внутри все горит.       Вожделение и похоть - если это и чья-то ахиллесова пята, то уж точно не его, несмотря на то, что он с невероятной точностью может воспроизвести в памяти нежное, смущенное кружение подушечки ее пальца вокруг костяшек его свободной ладони, подсказывающее нужный темп и нажатие для пальцев другой его руки, скользнувшей вниз по ее животу. Секс не кажется ему чем-то, от чего невозможно устоять, хотя реальность оказалась большим, чем он до этого предполагал. Все довольно просто: два тела, стадии возбуждения, кульминации, спада возбуждения. Хорошая нагрузка на мышцы и постоянный контроль дыхания, ничего предельно сложного. Но эмоции, бесконтрольные и стихийные, это то, что все усложняет, сметает ясность и оставляет один сплошной беспорядок чувств и желаний.       Она пытается быть еще ближе, спрятаться в нем, попросить его остаться, но не может просто попросить об этом. Катя целует его шею, он чувствует в ней нетерпение и жажду, чувствует это по движениям ее тела. Катя замирает всего на несколько секунд, когда его руки накрывают ее бедра, удерживая, чтобы она перестала ерзать.       Она замирает, внезапно осознавая свое гулкое сердцебиение, но потом чувствует легкие прикосновения его губ на своем плече, шее, и отстраняется, чтобы поймать губами его губы. Ее маленькое тело льнет к нему, его руки смещаются под ее кофту вверх по ее животу. Ладонь осторожно накрывает ее грудь, потом слегка смещается и большой палец медленно и легко гладит сосок. Сорок семь медлит и сдерживается, а Катя слишком...воодушевлена, поэтому она не особо раздумывает о том, как ее настроение не сочетается с его, потому, что она никого так воодушевленноне целовала.       И Катя действительно может описать это ощущение, как прыжок с парашютом. Волнительное, почти паническое ожидание — небольшой отрезок времени, когда она не может сделать этот рискованный шаг в неизвестность, но и никак не может оставаться на месте. Это сильнее ее.        Разливается в ней легкой негой, стягивается в тугой, непереносимый узел предвкушения, и взрывается радостным фейерверком, миллионами ранящих осколков, оставляя ей болезненное ощущение счастья. Все остальное не важно, на время.       — Ты когда-нибудь простывала? — спрашивает Сорок семь.       — ч-Что? — едва произносит Катя, уверенная, что ослышалась. Потому, что даже Сорок семь не должен был так невежественно не заметить сумасшедшие, мечтательные искорки в ее глазах.       — У тебя температура, — ладони вмиг испаряются из-под ее кофты, с ее горячей обнаженной кожи, и так невинно прикасаются к ее лбу и щекам.       - Ты серьезно? - бормочет Катя себе под нос, настойчиво толкая его в грудь, чтобы он лег на спину. Она устраивается поудобнее, намереваясь выцеловать из него сдержанность, вкладывая все, что она могла и чувствовала.У него странное ощущение, что она хочет его съесть, но ему нравится, и уже не важно, куда подевался его самоконтроль и аскетизм. Но внезапно Катя скатывается с него и комнату оглушает серия чихов. Возможно, Сорок семь прав на счет усталости, и ее тело немного сдает из-за постоянных перегрузок в виде экстренных регенераций.       - Аспирин и спать? - на его губах вот-вот появится улыбка. Они лежат, смотря в потолок. Катя расстроено шмыгает носом.       - Но не думай, что утром я забуду на чем мы остановились.