Агент или человек

      Большая синтепоновая подушка пахла чистотой и детским мылом, когда Катя вжималась в нее лицом, прерывисто вдыхая ее аромат. Жар распространялся волнами вверх по ее телу, и она, как могла, пыталась лежать смирно, но ее тело не слушалось и мучительно извивалось на постели, чувствуя высвобождающуюся внутри энергию, прежде скрытую и неизвестную. Она проникала в каждую ее клетку и преображала их, наделяла своей силой.       И в этот момент она не просто человек, не просто Катя Ван Дис, а нечто более значимое и совершенное. Она чувствует это преимущество, чувствует, как почти окончательно исцеляется ее тело, как ее глаза становятся дикими, жесткими, и дорожки слез под ними уже принадлежат не ей, а той слабой девушке, которой она была всего несколько минут назад. Ее программа берет над ней верх, пусть и ненадолго и во благо ей, но это не приятно. Это похоже на то, словно кто-то нагло и грубо вытесняет ее из собственной головы, заставляет смотреть на все со стороны и молчать. Катя царапает и комкает простынь, изгибаясь в спине, бросая измученный, хмурый взгляд снизу вверх на агента.       Сорок семь откладывает медицинскую иглу, ставшую абсолютно ненужной. Ее раны так быстро затянулись и теперь, когда регенерация снова снизила темпы до человеческой, то они выглядят как пара неглубоких колотых ранений. Снова начинается кровотечение, совсем легкое. Катя перестает метаться и расслабленно опускает спину на кровать, устало закрывая глаза. На ее щеках нездоровый румянец, несколько венок проступили на висках и у глаз. Она очень изнурена тем, что только что проделала ее программа, и когда все заканчивается, перестает сопротивляться, снова кладет раненую ногу на полотенце на коленях Сорок седьмого, который сидит на краю кровати.       Пальцы агента очень бережно выполняют свою кропотливую работу. Теперь, когда ей не было так больно, как в машине, она чувствовала, что его прикосновения вовсе не жгут, они едва ощутимы, выверены, и не было ни одного лишнего касания чтобы не причинять ее ранам ненужного беспокойства.       Закончив повторную перевязку, Сорок семь достает из мини-бара бутылку воды, и пока Катя жадно пьет, укрывает ее всевозможными одеялами и покрывалами, которые удается найти в номере. Ее мелко трясет, и он пытается придумать, что еще он может сделать.       - Тебе нужно поспать, - тихо произносит мужчина, держа руки на поясе. Катя чувствует себя измотанной, глаза стремятся закрыться сами собой, но это не меняет любопытной искорки в ее взгляде. Взгляде, который Сорок семь остро ощущает на себе. Смущение, если и было, то оно никем не было показано и уже прошло. Но неловкое напряжение все еще чувствовалось между ними.       - Ты тоже устал.       Ее растрепанные вьющиеся локоны создают нежный ореол вокруг ее головы. Покусанные алые губы резко контрастируют с бледностью кожи, которая почти сливается цветом с белым хлопком подушки. Катя, пользуясь всеми оправданиями и дозволениями человека в ее состоянии, беззастенчиво следит за ним сонными глазами, рассматривает черты его лица, удивляясь ярко видимости той человечности, которая ранее была скрыта. И если когда-то тяжелый устремленный взгляд льдисто-синих глаз заставлял ее отвести свой взгляд и чувствовать себя неуютно, то сейчас этого не было. Он изменился. Стоило смениться отталкивающему выражению и холодному взгляду, и перемены были просто невероятными. Катя с удивлением видела все то, чего не замечала раньше. Откуда все эти морщинки на этом отрешенном лице? Откуда могли появиться эти лучики у холодных глаз, будто от улыбок, которых никто никогда не видел?       - Диван тебе не помощник. Останься со мной. Сорок семь поднимает на нее взгляд, и его трудно прочитать, потому, что он больше не безразличный, а спокойный, усталый, сомневающийся, заинтересованный и много чего еще. Он держится по привычке собрано, но свежая рубашка только подчеркивает его очевидную утомленность, он не спал двое суток, не говоря уже о том, что ему пришлось хорошо потрудиться, спасая их жизни.       Он что-то объясняет, не уверенный, что она его слушает. Он должен оставаться в гостиной, потому, что спальня по логике первое место, куда ночью ринутся их преследователи, если обнаружат их местонахождение. И для нее же будет безопаснее, если он останется на диване и на их стороне будет фактор неожиданности. Она просто оценивает звучание его низкого, слегка хриплого голоса, совсем не вдаваясь в значение слов, но ему это не важно. У него странная потребность что-то сказать, как-то заполнить пустую тишину, которую он не замечал раньше.       После долгой поездки в багажнике седана одного старичка, который не зная того, очень любезно подвез их до этого мотеля у озера с утками, Сорок семь снова пытался сохранить дистанцию. И пусть это казалось глупым, сейчас он нуждался именно в этом.       - Насколько я видела и вижу, они потеряли наш след. Все спокойно, - возражает Катя.       Сорок семь подавляет желание расспросить ее о том, насколько сильно она овладела этой способностью, и он решает, что ей нужно отдохнуть. Этот вопрос вполне может подождать до завтра.       Он все еще чувствует на себе призрак ощущения ее тела, тесно прижатого к его, потому что места в багажнике едва хватало на двоих. Тепло внутренней поверхности ее коленей лежащих на его бедре, чтобы позволить ей почти полностью выпрямить пострадавшую ногу. В полной темноте осязание невероятно усиливалось. Ее дрожь, вызванная пониженным от кровопотери давленем и холода в багажнике, отдавалась в нем самом. Ее замерший нос искал тепло в изгибе его шеи. Ей не удавалось согреться и его ладони вынужденно и медленно растирали ее руки под его пальто, чувствуя ритмичное скольжение шерстяной ткани свитера по ее коже, заставляющее усилить циркуляцию ее крови. И его тоже. Она казалась на удивление расслабленной и доверчивой, несмотря на недавнюю ситуацию и их обычную настороженность друг к другу, которая была скорее подсознательной, диктуемой программой, не дававшей им забыть, что они агенты и потенциальная угроза друг для друга.       - Пожалуйста, - просит она по-сонному хрипло.       Агент по привычке тихо вздыхает, выражение его лица не меняется, но в глазах появляется какая-то обреченность, заставляющая девушку улыбнуться. Время для еще одной лекции, но он молчит, а Катя наблюдает за ним из-под полуопущенных ресниц, любовно обнимая подушку, но отказываясь сдаваться сну, пока агент не сделает то, о чем она просит. Или требует. Это битва не на жизнь, а насмерть.       Уголок его губ слегка дергается, и это привлекает взгляд девушки. Его рот – строго сжатая безжизненная линия. Кто мог знать этот вкус? – отвлеченно думает Катя. Мысли в ее убаюканном морфием сознании лениво плывут безо всякой последовательности и манят в сладкое забвение. Сухие, горячие и неотступные. Кто знал, откуда в них возьмется столько чувственности, интуитивного понимания? Катя сжала собственные ноющие губы, слегка прикусив их изнутри. Голова кружилась и она чувствовала, как сознание постепенно проваливается в сон, мешая события дня и посторонние мысли в кашу. Кто знал, что эти бесстрастные губы могут так отчаянно искать ответа, так нежно требовать?       Наконец мужчина снимает пиджак, вешает его на стул, аккуратно расправив и смахнув невидимые пылинки, снимает ботинки. Катя победно улыбается, когда он выключает свет, и она наконец позволяет себе закрыть глаза.       Какой-то шум, хлопнула дверца пустой тумбочки, которую он перенес от стены. Катя уже почти дремала. Затем он сдвинул кровать на освободившееся место у стены, и поднял Катю на руки вместе со всей грудой одеял, уложив ее в угол. Катя невозмутимо закопалась обратно в пушистое тепло, лениво приоткрыв глаза и уставившись на Сорок седьмого, намекая, что не собирается спать, пока он не ляжет. Он расстегнул пару верхних пуговиц на рубашке и отложил сильверболлеры на оставшуюся с его стороны тумбочку. Катя снова улыбается, закрывая глаза, чувствуется, как слегка приминается матрас рядом с ней под весом его тела, тихо скрипит спинка кровати, когда он садится, опираясь на нее спиной.       Спустя неловкую минуту, когда оба не знали, куда себя деть, Катя огромным айзбергом одеял подобралась ближе к нему. Долго устраивалась, стараясь не думать о том, что скорее всего он не одобряет этого, пока, наконец, не затихла, положив голову на его плечо.       Сорок семь медленно вздохнул, успокаивая себя и усмиряя свои порывы - какими бы они не были, а были они крайне противоречивы и свободно варьировались от желания свернуть ей шею без всяких эмоций до того, чтобы все-таки позволить себе все эти эмоции. Но вместо успокоения и долгожданного восстановления хладнокровия, до него донесся цветочный запах ее шампуня, по-женски нежный аромат кожи. Сорок семь закрыл глаза, пытаясь сконцентрироваться на их дальнейших планах, но тепло маленького тела проникало в его в тех местах, где они соприкасались, и эта близость мешала все его мысли.       В те редкие моменты, когда он все же ненадолго допускал и признавал перед самим собой тот факт, что ему приятно ее присутствие – даже когда Катя болтала без умолку или упрямо не слушала его разумные доводы – все вдруг становилось намного проще. Вся цепочка выстраивалась в правильную последовательность, и ему не приходилось разрываться между двумя полюсами его привычек и его желаний. Даже с самим собой – или, в особенности с самим собой – ему становилось до элементарного легко, и это было ярко заметно в сравнении с тем, как сильно он мучился противоречиями все остальное время, когда он слепо и упрямо пытался вернуть свое привычное мировоззрение и восприятие.       Чувство вины и долга выгрызали его изнутри. Уже это сводило его с ума, даже если закрыть глаза на небольшую боязнь перемен, которую еще можно было почти не замечать. И он непреклонно и фанатично стремился остаться при своем, быть тем, кем его учили быть, быть тем, кем он был, если опираться на те факты, которые ему с детства вбивались в голову.       Но с другой стороны, откуда эти люди могли что-то знать?... Учителя, получившие инструкции и специальные методики обучения, надзиратели и воспитатели, обращавшиеся с детьми, как с рекрутами, ученые – всего лишь горстка глупых почитателей настоящего гения, и сам гений, опальный и разочарованный, отказавшийся от своих идей, так и не дойдя до конца. Мог ли сам Литвенко знать, что он создает? Хватило ли ему времени разобраться и твердо убедиться в том, что он выжег все слабое и человеческое в исходном материале его образцов и прочно заменил эти качества строгими алгоритмами? Ведь главной причиной его побега была не вина перед человечеством за свои эксперименты, а боязнь за свою семью, боязнь, что ее в скором времени разрушат, когда откроются факты, связанные с происхождением его дочери.       Сорок семь только сейчас осознал насколько сильно Кате, должно быть, не хватает семьи и как она переживает утрату отца. Ведь даже убрав эмоциональную составляющую этой проблемы, у нее оставалось еще масса объективных причин, по которым она бы нуждалась в присутствии Литвенко в ее жизни. Вопросы и сомнения – главные из них. Теперь они были и у него.       Сорок семь смутно припоминал молодого Литвенко. Но ясно помнил свои сумбурные, противоречивые подростковые чувства к нему. Петр Аронович общался с ним чаще, чем с другими подопечными, такое внимание он не оказывал еще никому. Ему часто доставалось от своих «братьев» из-за этого внимания, и это немного подпортило их отношения с ученым, несмотря на то, что Сорок семь рос вдумчивым, независимым и мятежным, часто устраивая персоналу и другим подопечным много проблем своим неподчинением вещам, которые он не понимал. Литвенко, как ни странно, не злился на его выходки, часто освобождал его от наказания, пусть и тайно, заменял это долгими беседами, к которым Сорок семь привык далеко не сразу. К чему бы привели эти разговоры их обоих, как бы изменили их взгляды на мир, на этот эксперимент, если бы это продолжилось?       Но все резко оборвалось нависшей угрозой над семьей Литвенко, которая была ему важней всего в этом мире. И все сложилось так, как сложилось. Петр бегал от своего прошлого, тяжело переживая многие события, закрыв себя от многих вещей, чувствуя вину за множество своих поступков, в частности за свою дерзость перед законами природы, за смерть своей жены, за судьбу своего ребенка.       Впервые чувствуя для себя возможность альтернативы, вновь чувствуя прежние сомнения на счет своей сущности, Сорок седьмому хотелось услышать ответы, но создатель был мертв, и оставалось полагаться только на самих себя. Ведь даже Катя была полна сомнений, и Сорок семь не понимал, откуда она все же берет столько храбрости, чтобы бросаться в неизвестность и доверять свою судьбу случаю.       Он не мог получить никакой помощи, спросить совета, и даже его пытливый разум не мог докопаться до решения этого вопроса. По сути, в данный момент он вообще отказывался о чем-либо рассуждать.       Когда Катя спала – единственное состояние, при котором ее бурный нрав и безумные задумки полностью усмирялись – ее присутствие даже успокаивало, будто надежный якорь, не дающий отчаянию и одиночеству смыть его в бушующую пустоту. Он все еще находился в раздумьях, его отсутствующий взгляд был направлен в одну точку в стене над комодом. Его рука невольно гладила ее волосы, едва касаясь, путаясь в своенравных завитках и снова освобождаясь из их плена. Его прикосновения убаюкивали лучше колыбельной, и как бы девушка не сражалась со сном, он с разгромом победил. Когда ее дыхание стало поверхностным и медленным, Сорок семь аккуратно переложил ее голову на подушку и поднялся с кровати, забирая сильверболлеры и прикрывая за собой дверь, предварительно еще раз проверив на окне самодельную систему предупреждения от проникновения незваных гостей.       В гостиной он включил свет и достал из рюкзака подсумок, в котором находилось все необходимое для ухода за оружием, и, расположившись за письменным столом, начал методично заполнять обоймы и чистить пистолеты. Но даже привычные движения, доведенные до автоматизма, в котором он не отдавал себе отчета, не настраивали его на нужный лад для решения проблем в сложившейся ситуации. Нужно было определить, как именно пробраться в Агентство и что делать с Дианой, которая, как оказалось, готова на многое, чтобы добиться смерти объекта под номером девяносто. Она была готова даже пожертвовать Сорок седьмым, потому, что была вынуждена спешить из-за того, что на днях собрание директоров Агентства должно было решить вопрос в пользу продолжения экспериментов ввиду острой нехватки профессиональных кадров в штате для процветания их бизнеса. Обычные люди, насколько бы хорошо они не были обучены, не могли сравниться даже с молодыми агентами. А, имея генетический материал для экспериментов, уже через двадцать-тридцать лет старость этой горстки людишек у власти была бы надежно обеспечена.       Но, как бы это ни было странным, никакие идеи не шли ему в голову, несмотря на острую необходимость решить серьезные вопросы. Его утомленное сознание, ощутив преимущество свободы от различных рамок и ограничений, не стремилось быстро возвращаться к привычной модели. Оно научилось воспринимать мир образами, ощущениями, и было весьма увлечено тестированием новой возможностью. Сорок семь считал, что уже давно взял все под контроль, но это оказалось лишь поверхностным впечатлением. Не видя иного выхода, он недовольно поддался этой вольности, раз уж это был единственный способ разобраться хоть в чем-то, даже если главной темой было вовсе не их дальнейшее выживание.       Он прокручивал отдельные фрагменты прошедшего дня, казавшего бесконечным из-за недостатка сна и насыщенности событиями, не ощущая никакой власти над своим сознанием, будто и не было бесконечных лет тренировок и самоконтроля.       Молниеносные вспышки огненной волны в момент детонации, моментально скрывающихся в темноте обломков бетона, под которыми были погребены люди, их еще живые крики раздавались в густой серой пыли, заполонившей воздух. Никаких эмоций. Главное правило игры.       С его ладоней все еще капает кровь, часть заливается в рукава, пачкая манжеты. Перебита артерия или просто трех ранений слишком много для этого тела, но у них нет времени. При первой же возможности он кладет ее на пол, стены все еще дрожат после взрыва, но на несколько минут они надежно скрыты образовавшимся завалом позади них. Сорок семь разрывает дырку от выстрела на ее штанине, бегло осматривает, но ее раны уже почти не кровоточат. Он начинает сомневаться, хотя четко видел пять минут назад, что несколько пуль пронзили ее ногу навылет. У него есть еще около получаса, поэтому он не трогает жгут на ее бедре. Нужно уходить.       Ее джинсы рваной грудой лежат на полу машины, ее ноги в кровавых узорах и мелких царапинах, но раны затягиваются, им мешает только попавшая внутрь грязь и кусочки ткани. Сорок семь пока что не пытается понять как возможна такая скорость регенерации, лишь старается побыстрее избавить ее от боли. Попытка отстраниться от эмоций. Беспокойство - самое противное ощущение.       Обычно упрямая и своенравная, в это мгновение она удивительно податлива и ласкова. Он теряет и находит себя на ее полных мягких губах. Он предает и рушит себя, он тонет в страхе и ненависти к своей слабости. Ее ногти, царапающие его шею, словно ток, возвращающий из состояния клинической смерти. Ее руки, ее объятия принимают его обратно в жизнь, заставляют принять новую веру, новый смысл. Он отчаянно и слепо тянется к ней, будто она единственное, что осталось в мире. Она - всепоглощающая зависимость, она новый монолитный постулат. Контроль? Кто-нибудь помнит что это?       Абсолютная темнота, оставляющая его наедине со своими открывшимися чувствами. Катя, которая медленно приходит в сознание после того, как последнее видение о старике на синем седане, в чьем багажнике они ехали, вытянуло из нее последние силы. Эмоции, словно тайфун, снесли все, что было в нем, оставляя на время лишь онемение и шок. Сорок семь гадает, что из прежнего выживет и чем новым оно заменится.       Он снова возвращается в реальность, осознавая, что ничего не изменилось. Никаких решений, только больше вопросов. И ни одной ясной мысли, никакого плана. Даже никакого потрясения, будто все случившееся было закономерным. Вымысел и реальность мешаются друг с другом, закаленное тело добровольно сдается сну. Ему снится, что она подошла к нему со спины и обняла его, положив подбородок на его плечо. Его руки во сне не полностью скрещены, как он привык обычно спать. Одна ладонь лежит поверх его сердца, там, где во сне лежит ладонь Кати. Он никогда не чувствовал такого умиротворения, ему не хочется просыпаться. Все наконец-то на своих местах.