Десять причин моей ненависти

Big Bang — Tell Me Goodbye

      — Напомни, что мы делаем?       — Гуляем, — Татсуя остаётся невозмутим, даже когда едва ли не силой тянет своего спутника вперёд по пустеющим тротуарам. Он постепенно ускоряет шаг, сжимая запястье басиста замёрзшими пальцами всё сильнее, будто бы боится, что тот воспротивится и сбежит. Хотя нужно признать, что музыкант в своём страхе недалёк от истины.       — А почему мы так быстро гуляем в сторону твоего дома?       — Потому что скоро пойдёт дождь, — Татсу и бровью не ведёт, выдавая первое пришедшее в голову, лишь едва уловимо косится на темнеющее небо, где проступают яркие капельки звёзд, совершенно не запачканные тучами. — Не хочу промокнуть и слечь с простудой на ближайшую неделю, а то и две, с такими-то плотными графиками.       — Ладно-ладно, — Шоя сдаётся чуть раньше, но действительно не желает больше чувствовать себя вещью, которую крадут прямо на глазах десятков прохожих. Он чуть смеётся собственной мысли, но всё же оглашает её: — Обещаю преданно сидеть у твоей кровати всё время твоей болезни. Если таковая случится. Только давай пойдём помедленней, я устал.       И после этих слов Татсуя едва ли не замирает на месте, теперь ему действительно хочется заболеть, чтобы своим несчастным умирающим видом мозолить глаза самому никчёмному врачу из всех возможных. Самому лучшему. Теперь, он даже решается отпустить руку мужчины и спрятать свою, дрожащую, в кармане. И пусть он ещё косится в сторон дороги, опасаясь появления пустых такси, его страх уже не превышает норму.       — Хочешь чего-нибудь? — Татсуя смотрит на витрину магазина, который они проходят в этот момент, а потому недоуменно реагирует на тихий смешок друга, с широко-распахнутыми глазами принимая смущённую гримасу последнего. — Я про еду!       — Лучше уж выпить чего, чтоб лучше спалось.       — И хуже думалось? — в глазах Татсуи проблеск горечи, но и тот быстро тонет в непоколебимом озорстве, когда дверь перед ним открывают с выражением крайнего благородства на лице. Шоя переигрывает, но в этот вечер, когда свои настоящие эмоции уже истощены, ему и остаётся только играть.       — И хуже думалось, — вторит он эхом, хотя прекрасно понимает, что даже для лёгкой амнезии одной бутылки вина будет недостаточно.       — А это не слишком романтично? — уточняет Татсуя, тряся находкой в виде красного полусухого перед спутником, а тот заворожено смотрит на длинные пальцы согруппника, упуская вопрос из внимания и только на второй раз понимая его смысл.       — Бери две, чтобы пить из горла можно было. И сухарики на закуску. И никаких свечей, — как-то на автомате отчеканивает Шоя, переводя взгляд уже на удивлённое лицо собеседника, чья челюсть понемногу отвисает.       — Но это же…       — Совсем не романтично, — невозмутимо кивает Шоя и направляется к отделу закуски, выбирая сухарики самостоятельно. Эта ситуация начинает его порядком смешить, когда кажется, что Татсу теперь и шага ступить не сможет не задумавшись, не выглядит ли это, после признания, как очередное ухаживание. И, по правде сказать, Шоя бы и от последнего уже не отказался, наверно, но слишком велик соблазн последить ещё за чужими нелепыми попытками быть собой.       В доме Татсуи пахнет уютом. Шоя, несмотря на утверждения самого хозяина квартиры, абсолютно уверен, что не бывал здесь ни разу. Слишком отличается представшая ему обитель от тех стандартных приевшихся картинок, что напоминают гостиничные номера. И басист не стесняется упомянуть об этом, когда его про пускают в гостиную, что по совместительству служит спальней и репетиционной, на что сам Татсу лишь отмахивается хотя и не может скрыть довольного выражения.       — Никакого дизайнерского секрета, всё собрано по принципу "удобно, значит правильно", — выгружая немногочисленные покупки на столик возле ветхого дивана бормочет Татсу в ответ на похвалы, и спешит исчезнуть, оправдывая свой побег поиском штопора. И его нет слишком долго, достаточно долго, чтобы заскучавший гость успел обеспокоиться этим фактом. Шоя движется почти бесшумно, успевая проверить и маленький коридор, и кухню, и обнаружить Татсую только в ванной, пугая его своим появлением. Тот, прислонившийся к прохладной глади зеркала, кажется слишком усталым, чтобы вздрагивать и отстраняться, вот так, резко и неожиданно.       — Что-то не так? — Шоя прекрасно понимает, что всё не так и едва удерживается от простых, на первый взгляд безболезненных объятий. Ему хочется сделать это совершенно по-дружески, но во взгляде Татсу опасные искорки. Он глазами молит: "Не подходи", в то время как с губ срывается совершенно противоположное, но зато куда более честное.       — Боюсь сорваться и сломать то хорошее между нами, что ещё есть, — он печально улыбается и пальцами сильнее стискивает неповинную кромку раковины, так сильно, что та, кажется, вот-вот не выдержит и осыплется белым крошевом, на тёмно-синюю гладь кафеля. И когда Шоя делает ещё один шаг вперёд, вероятность такого исхода увеличивается ещё на один крохотный процент.       — Тогда давай осторожно, чтобы не сломать, — непочатые бутылки вина ещё дожидаются своего часа на столике, забытые, но Шоя уже чувствует себя опьянённым, несмотря на то, что выпитый алкоголь успел выветриться за время прогулки по ветреным лабиринтам города. Он сам тянется вперёд, руша не прописанные грани личных пространств и позволяет первому поцелую случиться. Совсем не робко, и очень даже решительно. Потому как тайно жаждущий подобного исхода Татсуя тут же прижимается к чужому телу всем своим естеством и пальцами путается в чужих прядках, стараясь притянуть поближе, познать чужое тепло целиком. Его язык с готовностью ласкает чужой, вторгается во влажный плен чужого рта, уступая лишь пару раз, словно бы позволяя повторить каждое действие ответно. И несмотря на то, что Шоя не проявляет собственной инициативы сполна — лишь отвечает — этого хватает, чтобы завести обоих, заставляя отступать друг от друга с неким недоумением, тяжело дыша и взглядами пересекаясь дикими. Порочными.       — Если хочешь, я сделаю всё сам, а потом будем говорить, что ты был чертовски пьян, — Татсуя нервно облизывается, собирая чужой вкус с собственных губ кончиком языка. В его глазах уже неприкрыто стоит мольба и жажда. — Только позволь быть твоим. Хотя бы эту ночь.       И Шою не нужно долго упрашивать. Ему не хватит никакого мастерства, чтобы скрыть собственное желание и согласие с такими правилами. Никаких обязательств — просто Татсу давно грезит им, а он… просто давно не имел близких отношений и нуждается в них, как никогда сильно сейчас. Даже этих условий достаточно, чтобы начать раздевать друг друга уже по пути к кровати, срывая всё новые поцелуи с влажных искусанных губ. Ложе покорно прогибается под опускающимся на неё сплетением тел, мягкие складки частично скрывают наготу обоих и глушат тихие стоны, когда в поцелуях, уже на грани, обоим не хватает воздуха. Да и самих поцелуев не хватает, когда касания становятся всё более обжигающими, а ласки — откровенными.       Татсуя совсем не против крепкой направляющей руки, что путается в его взлохмаченных волосах, наоборот, ему даже несколько отрадно отдавать свой первый раз столь отзывчивому любовнику. О том, что этот раз действительно первый, Шое знать не обязательно — Татсу едва ли не стыдиться этого, стараясь с самым что ни на есть уверенным видом седлать чужие бёдра и растягивать себя, пока его припухшие губы порхают по чужой шее и груди. Он выстанывает болезненно куда-то в ключицу, когда ему помогают, уверенно осаждая на бёдра, прикусывает губу запоздало, но всё равно не противится. Ради этого восторженного блеска, в глазах напротив, можно стерпеть и большее. Он смахивает невольно проступившие слёзы так, будто бы старается отбросить назойливую чёлку с лица, и в этот же миг попадает в плен чужих подрагивающих рук, что притягивают его ближе для поцелуя. Влажно, не отпуская и не переставая целовать до того момента, пока тянущая боль не разбавляется чем-то ещё, опасно похожим на удовольствие, Шоя умудряется переключать его внимание на себя. А после ещё какое-то время, глаза в глаза, он запрещает Татсуе двигаться, считывая с его смущённого лица всё что ему вздумается в этот миг. Сам Татсу не знает, но Шоя ищет сожаление, на этом дьявольски-красивом личике, ищет хоть единую нотку негатива, чтобы обвинить себя в неправильности поступка, но его захлёстывает чужой восторг и обожание, так плотно захватывает в дурманящий плен эмоций, что не остаётся иного пути, кроме как поддаться им и принять. Хотя бы на эту ночь, становясь единым целым с прекраснейшим человеком, наверное, куда более достойным, чем…       Шоя нарочито обрывает поток слишком губительных мыслей. Клонится в бок, опрокидывая Татсую на сбитый ворох одеял и оказывается сверху, удовлетворённо чувствуя, как его обвивают чужие ноги, притягивая ближе и призывая к действиям более откровенным. И нет ни единой причины, чтобы остановиться, когда всё заходит так далеко, когда можно насытиться лишь чередой разгорячённых движений, частых толчков и близостью тел. Татсуя обнимает так крепко, будто бы знает, что потерять может в любой миг, как и всё то что ему не принадлежит. А Шоя, как раз из того же разряда. Чужой до каждой клеточки идеального тела, чужой до каждого выдоха, он даже на пике ослепляющего удовольствие остаётся чужим. Но Татсу готов благодарить его и за это, а ещё за то, что имя, на выдохе, не оказывается чужим. Это было бы слишком болезненно сейчас.       Позже, они ещё какое-то время лежат в объятиях друг друга, стараясь отдышаться. Безумно хочется курить, а ещё… отмотать всё на самое начало. Нет, Татсуя с отчаянной самоотдачей и второй раз бы совершил эту ошибку, но Шоя — нет. Он смущённо отводит взгляд вниз, скользит подушечками пальцев по багровеющим полосам на груди мужчины и не верит. Не верит, что это сделал он, хотя вкус чужих поцелуев и узость податливого тела под ним ещё плещутся в памяти яркостью свежих эмоций. Этого оказывается недостаточно, чтобы взять и так просто отпустить мечту, но… Татсуя ведь и не требовал этого.       — Бутылки откроешь, — хриплым сорванным страстью голосом просит Татсуя, кутаясь в ворох простыни. Но его попытки скрыть расцветающие засосы тщетны, те цветами жаркого безумия распускаются на коже, рассыпаясь на ключицах и загривке. Прежде чем скрыться за дверью он обернулся и улыбка его была ослепительна. — Всё правда хорошо, не строй из себя раскаивающегося маньяка. Пожалуйста.       Шое хватило сил только на слабую улыбку и кивок, он понимал, что большего и не требуется, но всё равно — внезапно слишком совестный — он чувствовал себя паршиво. Вещи никак не хотели находиться, а найденные надевались с таким трудом, будто бы и не принадлежали ему часом ранее. Злосчастный штопор уже покоился возле винных бутылок, к моменту, когда мужчина добирался до столика. Плазма разгоралась яркостью десятка картинок и приветственными воплями какой-то телепередачи, смешной до умопомрачения, а оттого и более тошной. Расправившись с плотной преградой пробок, Шоя пытался найти что-то иное, но, как назло, все каналы оккупировали до смешного одинаковые дорамы и телепередачи, над этой безысходностью невозможно было не задуматься — всегда ли было так скучно?       — Оставь его, — бросил подоспевший Татсуя, вынимая пульт из чужой руки и позволяя очередному шоу продолжить вещать что-то позитивно-восторженное. Он усаживался на диван с легкостью подростка, да выглядел сейчас будто бы моложе. Растрёпанный, освежённый душем, он наспех запахивал полы махрового халата, забираясь на сиденье с ногами. В руках его были карты, а в глазах бесконечная уверенность, которой могло спокойно хватить и на двоих. — Играем на желания. Любые.       И даже не имея в этот миг никаких ярко-выраженных желаний, Шоя соглашался. Всё-таки было здорово отдаться азартному увлечению, под бормотания телевизора и подбадривающие реплики Татсу. Вино приятно холодило тело, а закуска в виде сухариков, была как нельзя кстати, что оценил и изумлённый поначалу драммер.       — Я же говорил! — самодовольно опуская очередную карту на неровное покрытие дивана, заметил басист и вновь оказался загипнотизирован руками музыканта, что оказывались пусты. Последняя его карта в масть побила его собственную.       — Я выиграл, — осторожный тон и быстро скользящий по губам кончик языка. Татсу ещё чувствовал вкус чужих поцелуев и мог бы загадывать после каждого выигрыша именно поцелуи, но… сейчас ему хотелось иного. — Скажи мне честно, тебе понравилось?       — А ты сомневаешься? — Шоя едва не поперхнулся вином, что было так здорово пить прямо из горла, пренебрегая бокалами и прочими мелкими правилами приличий. Озадаченный столь очевидным, он только спустя пару мгновений понимал эти эмоции на лице друга — неуверенность. — Всё было до такой степени жарко, что мне потребуется очень много времени, чтобы не чувствовать прилив возбуждения при каждом воспоминании этого вечера.       — Ответ засчитан, - даже если ему врали, — да, засчитан. Раздавай.       Когда в следующий раз выигрывает Шоя, ему хочется обвинять себя за нетактичность, но пришедшая в голову мысль не даёт покоя. Любопытство, его слишком много, а когда оно не связано с Йо-ко его невозможно ни контролировать, ни избежать. Строя из себя загадочного и размышляющего, он ещё какое-то время наслаждается волнительным томлением друга, прежде чем озадачить его:       — Ты так просвещён в отношениях Кея, что я чувствую тебя подозрительно замешанным в этом. Давай-ка подробней. Всё.       — Это… — действительно пораженный Татсуя изумлённо хлопает глазами, будто бы в этой просьбе есть что-то более пошлое, чем во всём свершившемся. И всё же он сдаётся. — Они приезжали в Японию. Тур, концерты, всё-такое. А моей племяннице хотелось побывать на их концерте, но в силу возраста… В общем я был сопровождающим. Выбора не было, понимаешь? Так бы вряд ли я пошел смотреть на смазливых гостей. И чтобы не выглядеть там самым одиноким, пригласил с собой Кея, для моральной поддержки, так сказать. А он, вместо того чтобы вместе со мной показательно фыркать на всё это масштабное выступление вперился взглядом в своего, точнее тогда ещё не своего, но не важно… После концерта ему моя же племянница все уши прожужжала, рассказав кто, сколько лет, как зовут. Они ещё какое-то время вроде бы общались на эту тему в интернете, и уж не знаю как Кей нашел его. Как они нашли друг друга, но… я почти завидую.       После столь долгой речи Татсуя сделал особенно длительный глоток алкоголя и посмотрел на озадаченного друга с нескрываемым весельем. Это была первая и последняя пара желаний, которая начиналась со слов "расскажи", а дальше было проще. Поцелуй, обними, прикоснись… И даже глянцевые проводники к близости становились лишними, когда просьба за просьбой возобновлялась сила угасшей было страсти. Последнее что просил Татсуя, так это остаться с ним до утра, а Шоя — помочь не помнить, хотя бы эту ночь.