***
Нью-Йорк. Город, что никогда не спит. Город антагонистических противоречий, что вобрал в себя неоновый, электрический свет, покрывавший огнями небоскребы, усыпавший пламенем мосты, и оголял грязь засаленных нищетой улиц. Пенящееся в бокалах на светских приемах шампанское, улыбки гостей, открыто наслаждавшихся жизнью, чередовались с мутными сточными водами, бегущими по его железным жилам, и гримасами боли у беспризорных сирот и попрошаек с переломанными, трясущимися пальцами. Ярчайшие, триумфальные взлеты, гремящий, бурлящий поток жизни, льющийся сквозь сталь, бетон и стекло, пронзающий небосклон, устилавший землю, охватывающий широкие проспекты и находивший отклик в душах нашедших здесь свое место людей. Катастрофические, смертоносные падения, липкая проволочная сеть, опутывающая паутиной преступности, злобы и интриги весь его прогнивший, ржавеющий каркас, расстелившийся чуть выше туннелей метро и чуть ниже рассекавших небеса высоток. Сердце Нью-Йорка никогда не билось спокойно и, кажется, никогда уже не забьется: его безостановочный, изменчиво-рваный ритм продиктован вопиющим беспорядком, его сокрушительные удары разносятся по улицам, как по венам, заставляя воздух наполняться дрожью и гулом. Его завораживающий хаос магнитом тянет к себе людей, сплетая их Судьбы в тесный клубок натянутых до предела ниток; его блеск и лоск чарует душу, ворожит, гипнотизирует, пока яд взгляда отравляет рассудок. За свою жизнь я побывала во многих городах помимо Асгарда: Ванстад Ванахейма, Ундебарастад Альфхейма, Диммигстад Нифльхейма*, сотни поселений и гигантских оплотов цивилизации, но ни в одном я не видела такого противоречивого духа, как в городах Земли. Хаос, тщетно выправляемый людьми в подобие системы, бил здесь ключом, лежал в основе существования, серым кардиналом властвуя над целой планетой. Это не могло не манить, не могло не завораживать. Самая темная ночь не пугала привыкших к круговороту жизни ньюйоркцев; напротив, улицы, освещенные столько не фонарями, сколько многочисленными вывесками, табло и экранами, полыхали искусственным холодным огнем, привлекая в скверы и парки тех жителей города, что страдали от хронической бессонницы, превратившейся в банальную привычку. Прохожие больше не спешили, не глядели в суматохе на часы, как делали это днем, а медленно бродили вдоль мощеных дорожек, бессмысленно плутали по лабиринтам улиц, с интересом озираясь по сторонам так, будто были здесь впервые, а не прохаживали идентичный маршрут уже не первую сотню раз. В Асгарде сей процесс был бы назван променадом. На Земле – «подышать свежим воздухом». И тот факт, что в этом воздухе содержится добрых две трети таблицы Менделеева, мало кого волновал. Люди… Изо всех сил цепляются за предоставленное им время и при том травят собственный мир, чтобы это самое время сократить. Пхех. Невероятно. Оторвавшись от своих мыслей и щелкнув языком, я опасливо скосила взгляд на шагающего рядом со мной Роджерса: разговор, как назло, никак не клеился, язык точно прирос к небу, растеряв привитое красноречие, и с тех пор, как нам удалось спуститься с крыши, с губ не сорвалось ни единого связного предложения. Солдат же, беззаботно спрятав руки в карманы, с интересом пристально оглядывался по сторонам, рассматривая, однако, отнюдь не современную технику, не голографические экраны, как могло бы показаться, а… прохожих. Одежда, выражения лиц, поведение – он следил за их мельчайшими движениями, жестами, манерами, словно что-то про себя отмечая. Шаг Стивена, обычно размеренный, широкий и уверенный, сейчас был замедлен до такой степени, чтобы можно было безбоязненно вертеть головой, не рискуя при том впечататься в фонарный столб. Глаза, еще недавно казавшиеся пепельно-серыми, прояснились, вновь превратившись в голубоватый, ловящий блики света хрусталь. – Всё изменилось, – наконец, констатировал солдат, хмуро покачав головой. – Что конкретно? – недоуменно спросила я. – Когда я до этого был в городе с… с сопровождающими… – С конвоем, – перебивая, буркнула я. – … то днем люди постоянно куда-то спешили, и мне не удавалось ни к кому присмотреться, – как ни в чем ни бывало продолжил мужчина. – Зато сейчас, – он изумленно вскинул брови. – Не такими я запомнил гражданских много лет назад. – А какими? – хмыкнула я, не вполне понимая, что Капитан имеет ввиду. – Потухшими. Усталыми. Изможденными, – перечислял солдат. – Улыбки были натянуты, глаза – блеклы, смех – почти фальшивый. Война отнимала силы у людей, и неважно, что это не они сражались на передовой. А сейчас, – Стив выразительно оглянулся вокруг себя. – Спокойствие, уверенность в завтрашнем дне, беззаботность. Кажется, только сейчас становится до конца понятно, за что я сражался семьдесят лет назад. Не за свободу и не за принципы, – я молчаливо качнула головой, прося пояснить, – За всё это, – развел руками Роджерс. – За то, чтобы все эти люди жили без страха, зная, что им есть, куда возвращаться. Чтобы в будущем они могли безбоязненно вернуться домой. – Домой, – скептическим эхом беззлобно фыркнула я, на удивление остро и ядовито воспринимая произнесенные слова. – Не всем так повезло, как тем, за кого ты сражался. – В смысле? – В прямом. У вас есть сейчас дом, капитан Роджерс? – неожиданно резко бросила я. – Есть ли у вас шанс получить то, что имеется у всех этих людей? А ведь вы заслужили его больше, чем кто-либо из них. Солдат поморщился. – Вот и я о том же, – пробормотала я после небольшой паузы. – Жизнь зачастую несправедлива, Стив. Времена меняются, и сегодня нужно учиться сражаться за себя, а не за кого-то другого. Иначе существует риск остаться ни с чем. – Это эгоизм, – осуждающе возразил Кэп. – Это реальность. Суровая реальность и беспристрастная логика, – сухо отчеканила я, отворачиваясь от солдата и разглядывая гигантский красочный экран, на котором, причудливо изгибаясь, как капли чернил, попавшие в воду, вырисовывалось извилистое название какой-то фирмы, тут же исчезавшее и появлявшееся снова. – Что насчет тебя? – вдруг спросил Стив, заставив вновь скосить на него взгляд. – Есть дом? Я хмыкнула. – Был. – А что теперь? Его… – Роджерс замялся, подбирая слово, – разрушили? – О-о, это вряд ли, – с усмешкой протянула я, весьма ярко представляя, как живописно смотрелся бы Асгард в руинах. Страшно, ужасающе, но хаотично-живописно. Златой город даже если бы пал, то пал бы с изящным достоинством. – Просто, – я осеклась, формулируя мысли. – Не знаю, имею ли я право называть то место своим домом. – Права нам дают окружающие – они же их отбирают. Как ты сама думаешь? До боли прикусив нижнюю губу, я опустила взгляд себе под ноги, мысом ботинка подбросив в воздух какую-то скомканную в шарик бумажку, напоминающую чек. – Я много чего совершила за свою жизнь. И, знаешь, крайне малую долю моих дел можно назвать морально правильными или полезными. И я не сожалею ни об одном из них, хотя должна бы, – я невесело усмехнулась. – Я не сбегала из своего дома, Стив. И никогда не собиралась. Меня просто оттуда вышвырнули, как нечто нелицеприятное и гадкое, в надежде, что я, быть может, раскаюсь. Да только… – я замолкла, больно прикусывая кончик языка. Озвучить собственные мысли означало окончательно растоптать бессовестно теплившуюся в уголке души надежду, которая мешала спокойно жить и трезво оценивать факты. И плевать, что этот огонек был единственным, что хоть как-то грело коченеющее сердце. – Да только это всё фальшь: отвратительная, дерзкая и лживая – вернуться я уже не смогу. Не существует в мире такого подвига, после которого меня там встретят с распростертыми объятиями. И если уж говорить откровенно, я этого подвига даже и не ищу. Даже не пытаюсь измениться, молча расплачиваясь за собственные ошибки. А их у меня, поверь, было много. Вязко повисло кислое, гнетущее молчание – каждый размышлял о своем. С характерным шумом мчались по шоссе автомобили, разношерстно, на разные лады, голоса и тона переговаривались люди в цветастой толпе, завывал протяжно ветер, шуршаще подхватывая с асфальта огрызки газет, легко пробираясь под слои одежды и вызывая сковывающую дрожь. Неожиданно звук размеренных шагов, к которому я уже успела привыкнуть, как к белому шуму, оборвался, треснул, лопнул, как натянутая струна, заставляя обернуться через плечо. Отставший от меня всего на пару футов, Стив стоял посередине тротуара, плавно огибаемый редкими прохожими, запрокинув голову и что-то пристально рассматривая в вышине. Подняв взгляд и попытавшись увидеть что-то необычное на краю здания, фонаре или, быть может, цифровом табло, но так ничего и не обнаружив, я подошла к солдату и легонько толкнула его в бок, переключая на себя внимание. Вместо ответа Роджерс молча указал вверх пальцем, теперь уже вместе со мною запрокидывая голову. Перескакивая взглядом по крышам зданий, вывескам и скользя по электрическим проводам, я долго не могла понять, что же привлекло внимание солдата, пока не уловила боковым зрением какое-то кляксообразное пятно с неровными, точно «обстриженными» краями глубокого сине-фиолетового цвета, к которому тут же вернулась глазами. Так вот в чем дело… Извечно пыльно-серое, затянутое смогом, туманами или тучами городское небо было точно порвано в клочья, как комья ваты, и заметно потончало, превратившись в намокшую паутину. Сквозь прорези в перистой пелене просвечивали краски чистейшего неба, на фоне которого белели, точно разбрызганные кисточкой, плеяды сверкающих точек, образовывавшие незнакомые мне созвездия. Глаза против воли искали в небрежном рисунке очертания Валькирии, чье копье всегда указывало на север, но натыкались на абсолютно чужие, неведомые сочетания, вызывающие лишь легкую тоску и, пожалуй, умиленную улыбку. – В Нью-Йорке звезд не часто увидишь, – тихо проговорил Стив, почти шепотом, точно боясь спугнуть задремавшие беспокойным сном комки света, в любой момент готовые вспорхнуть огнями и упасть, скользя заостренными хвостами, на потревоженную землю. – А ведь люди даже не замечают, – с ноткой жалости, горечи и поучительного укора, – Вот когда ты в последний раз смотрела на звезды? – Я? – с губ сорвался смешок, взгляд бессмысленно блуждал по холодным, робко мерцающим искрам, горящим на темно-синем бархате, покрытом старой кружевной шалью. – Целую вечность назад. Задорный свист, срывавшийся со сложенных трубочкой губ, гулял незатейливой мелодией по ярко освещенному солнцем коридору, прерываясь лишь озорной усмешкой или цоканьем низенького каблука, стукнувшегося о пол в такт музыке. Щелчок пальцев, хлопок в ладоши, шальная ухмылка и короткий пируэт вокруг своей оси с согнутыми в локтях руками. Как поговаривала злодейка-судьба: никто не застрахован от беды так же, как не застрахован от счастья. Нежданного, негаданного, как-то странно беспричинного, свалившегося на голову пугающе-хорошим, почти искрометным настроением и до неприличия искренней легкостью на успокоенной душе. Я шла по переходам замка, едва ли не пританцовывая, перескакивая по кусочкам мозаичного узора, как по ячейкам в детских «классиках», а к поворотам и вовсе буквально проскальзывала на стершейся подошве, широко расставив ноги и в победном жесте разведя руки. И, что было крайне нехарактерно и подозрительно: для столь бурной радости не существовало ни одного толкового повода. Живем, дышим, мыслим, господа! Нервно хмыкнув себе под нос, я еще раз щелкнула пальцами, отбив пятками приевшийся мотив, и вышла в жилое крыло Асгардского дворца, предусмотрительно перейдя к более привычной, хоть и пьяно-ритмичной походке и спрятав руки в карманы. Когда до цели моего своеобразного променада оставалась пара пролетов, из-за угла, ничего не замечая вокруг себя, вышла мило беседующая парочка: оживленно, с пристрастием о чем-то говоривший стражник, ловко перекидывающий копье из одной руки в другую, и служанка, молчаливо уткнувшаяся носом в свой накрахмаленный воротник и давящая в себе смущенную улыбку. Идиллия. Беззвучно фыркнув себе под нос, я только замедлила шаг и сильнее поджала губы, кривящиеся в ехидной ухмылке. Когда у людей хорошее настроение, они стремятся принести добро окружающим, поделиться собственным огоньком в душе, зажечь искру в чужих сердцах. А я? А что я? А я - трикстер в счастливом расположении духа. А у меня руки чешутся устроить какую-нибудь пакость. Дождавшись момента, когда асы будут проходить рядом, я сконцентрировалась на контрастно-черной, четкой очерченной, длинной тени, падавшей от ничего не подозревающей девушки и, одними губами произнеся заклинание, наступила мысом сапога на силуэт - на самую кромку платья. Фигура неестественно, неправильно изогнулась, словно была сделана из пластилина, и пышная юбка, повторив новые изгибы тени, взметнулась вверх, как от резкого порыва ветра, оголив обтянутые чулками ноги служанки почти до середины бедра. Испуганный визг, игривое присвистывание, возмущенный то ли вздох, то ли сопение, хлесткий звук пощечины и сбивчивые, тщетные извинения. И никто уже даже и не задумывается, с какого перепугу взмыл в воздух подол из легкой ткани… Вдоволь насладившись румянцем на припудренных щеках, грозно прищуренными глазами, густо обведенными тушью, беспомощно поднятыми вверх руками мужчины, по доспеху которого то и дело стучали кулаками, я послала этой неповторимой картине воздушный поцелуй, сомкнув большой и указательный палец и звонко прижавшись к ним сложившимся в удовлетворенную улыбку губами. Последний коридор я буквально пробежала, врезавшись в знакомую исписанную рунами дверь, и, прокашлявшись в кулак, постучала согнутым пальцем по черному дереву, в нетерпении качнувшись с пятки на носок. Тишина даже в несколько секунд показалась невозможно скучной и длительной, так что, шмыгнув носом, я впилась взглядом в угловатый, местами прерываемый трещинами узор, высчитывая количество ромбов между двумя извилистыми полосами, похожими на выгнувшихся в угрожающей стойке змей. Семь. Четырехугольников было семь. Недовольно зыркнув исподлобья на запертую дверь, будто обвиняя ее в состоянии закрытости, я постучалась еще раз, уже громче и настойчивей, но ответа не последовало ни через минуту, ни через две. Пробурчав под нос свое мнение касательно принцев, дрыхнущих до полудня, я потянула на себя изогнутую ручку, но петли издали режущее слух скрежетание, а замок возмущенно загудел, шикнул и замолк, словно насмехаясь над моей неудачей. Недоуменно дернув ручку еще раз, я пристальней всмотрелась в сплетение рун вокруг замурованной скважины: гравировка вспыхнула изумрудным, блеклым светом и резко потухла, стоило мне попытаться открыть дверь. Магический замок. Причем наколдован снаружи, а не изнутри. Одинсона, выходит, в покоях уже не было. Странно… Вытащив денарий из-под свободной черной льняной рубашки, заправленной концами в узкие брюки из темной плотной ткани, и проведя большим пальцем по рифленому гурту монеты, я отошла от двери к испускавшему яркий свет окну и прошептала одними губами: «Где ты?». Выжженные буквы, с характерным, шипящим прищелкиванием выводимые полоской зеленоватого огня на золотой поверхности, через несколько мгновений сложились в краткий ответ: «В трапезной». Закатив глаза на собственную недальновидность, я спрятала денарий под ворот и, все еще не растеряв бодрого расположения духа, двинулась к нижнему корпусу замка, насвистывая новую мелодию и ударяя мысами ботинок о пол в такт ходьбе. У самого входа в столовую произошел, правда, еще один странноватый казус: девушка, работавшая на кухне, по непонятной причине бросилась передо мной на колени, схватив меня за щиколотку и со слезами убеждая в своей невиновности. Опешив и тщетно дернувшись подальше от растрепанной, рвано дышащей служанки, вцепившуюся в мою ногу мертвой хваткой, я затравленно заозиралась по сторонам, пытаясь понять, что здесь происходит. Полнейший ступор наступил, когда воющая волком повариха назвала меня Одином Всеотцом и, рыдая, взмолилась о прощении, стискивая уже не щиколотку, а колено, едва ли не вцепившись в него зубами. Сдавленно кашлянув и робко похлопав тронувшуюся рассудком девушку по плечу, я встряхнула ногой и собралась мягко разубедить сумасшедшую в своей принадлежности к царской семье, но кухарка внезапно отлипла от меня, с выражением дикого ужаса и шока на заплаканном лице оглядывая мою фигуру, а после, точно так же, на корточках, бросилась на проходившего неподалеку стражника, уверяя своего нового Всеотца в том, что перепутала его по собственной глупости и нет ей прощенья за такую оплошность. Хмуро покосившись на не вполне адекватную особу, я потянула на себя тяжелые, створчатые двери и прошмыгнула в образовавшийся проем, пока служанка отвлеклась на недоумевающего аса. Просторный, уставленный длинными деревянными столами зал, обычно тонувший в неразборчивом гуле голосов, встретил меня духотой, запахом приправ, мяты, пряностей и изредка витавшими в воздухе золотыми частицами пыли, освещенными лучами солнца, пробивавшимися сквозь распахнутые шторы. Завтрак давно закончился, столы, скромно украшенные лишь вазами с фруктами, пустовали, а меж рядов по проходам суетливо пробегал мальчишка-поваренок в непомерно высоком для своего роста колпаке, вытирая тряпицей обеденные места и, по сути, лишь смахивая крошки и огрызки на пол, то ли из спешки и нежелания работать, то ли из вредности к уборщицам. Фигура искомого мужчины обнаружилась на скамье, в самом углу, на противоположном конце столовой. Хмыкнув и с легкостью вскочив на ближайший стол, я двинулась вперед, деликатно перешагивая через разбросанные в беспорядке вилки, ножи, полотенца и, время от времени, с задорным свистом перепрыгивая с одной дубовой поверхности на другую. Юный ас только в наигранном недовольстве потопывал ножкой, уперев руки в бока и пряча озорную улыбку, наблюдая, как я, подцепив с попавшейся на пути вазы горсть винограда, теперь подкидывала сладкие ягоды в воздух и на лету ловила их ртом. – По полу ходить было бы проще, разве нет? – не отрывая скользящего взгляда от раскрытой перед ним книги, спросил Одинсон вместо приветствия, стоило мне спрыгнуть на широкую скамью прямо напротив принца. – Проще, но скучнее, – заявила я, беспечно пожав плечами. Фыркнув, Локи только неопределенно качнул головой, мол, «как знаешь», и лениво ухмыльнулся, одной рукой подперев подбородок, а пальцами второй беззвучно ударяя по шероховатой столешнице. Завтрак, отставленный в сторону, был съеден лишь наполовину, в кубке благоухало недопитое, наверняка уже потеплевшее вино, валялось на краю блюда, покачиваясь на пузатом боку, надкусанное зеленое яблоко. В комнате было жарко, впрочем, как и на нагретой полуденным летним солнцем улице, но духота, казалось, мага нисколько не смущала: на нем был все тот же тяжелый, кожаный костюм с золотой пластиной на груди, разве что несколько ремней у горла было расстегнуто, да приспущена тугая шнуровка на длинных рукавах. – Знаешь, у входа на меня налетела одна дамочка… Обозвала меня Всемогущим Одином и вымаливала за что-то прощение, вцепившись мне в ногу, – вспомнив недавний инцидент, протянула я, стащив персик со стоявшей рядом чаши. Взгляд аса, размеренно скользивший по строчкам, тут же замер в одной точке, а уголок губ предательски дрогнул. – Не твоих рук дело? – игриво поинтересовалась я, надкусив перебрасываемый по рукам фрукт. – Всего лишь невинная шалость, – улыбнулся трикстер, вальяжно обведя кончиком пальца ободок кубка. Усмехнувшись в ответ, я практически сразу же скривилась, возмущенно воззрившись на персик: тот был незрелый, жесткий и абсолютно безвкусный. – Развеяться захотелось, – чуть ли не пропел он, поднимая на меня неожиданно тускловатые, блеклые глаза. Я непонятливо нахмурилась, покоробленная несоответствием озорной усмешки с болотно-серой, травянистой радужкой, но Локи уже вновь обратился к книге, быстро пробегая взглядом по странице в поисках места, где остановился. – К слову о «развеяться», – пробормотала я, откладывая непонравившийся фрукт к чаше. Параллельно моей речи сзади раздались глухие, тихие шаги, но я не придала им особого значения: поваренок мог подойти к соседнему столу со свой порванной тряпочкой. – Слышал последние новости? – Зависит от того, о каких новостях идет речь… – отозвался Локи, невесомо проводя пальцем по пергаменту. – Тех, о которых галдит весь дворец, – закатив глаза, фыркнула я, оглашая очевидное. Монотонный звук ударов подошвы о пол затих, замерев где-то за моей спиной. – Парад Звезд. Вскинув на меня заинтересованный взгляд, Одинсон неверующе склонил голову набок и вдруг расплылся в непривычно-широкой, ослепительной улыбке. – Не слышал, – с ехидным самодовольством ответил он, складывая перед собой руки и с не сходящей с уст ухмылкой подаваясь вперед. – Ты ничего не видишь? – почти прошептал трикстер, пристально рассматривая мое лицо. – Что я должна видеть? – настороженно-изумленно проговорила я, недоверчиво щурясь и хмуря брови. Повисла длительная пауза; за моей спиной раздался еще один осторожный шаг. – Доедай и пойдем, – пробурчала я, кивком указывая на наполненную тарелку. – Сыт, – лаконично отрезал Локи, с видом триумфатора прикрывая мутные зеленые глаза и краем языка облизывая пересохшие губы, тут же исказившиеся в скалящейся гримасе. – Почему ты улыбаешься? – не выдержала я, нервно поведя плечами, но тут же замерла, расслышав еще один шаг у себя за спиной и едва ли не почувствовав кожей тепло непозволительно близкого стоявшего тела; чье-то горячее, ровное дыхание опалило шею, коснулось волос на затылке, бросая в дрожь. Идея громом пронзила мирно почивавшее сознание, надавливая на виски и оседая на мыслях пеплом: за весь наш разговор Одинсон ни разу не притронулся к еде, не отпил вина и не перелистнул ни одной страницы, а всего его действия были абсолютно бесшумны, словно не касались окружающего мира… Над ухом раздался хриплый, довольный смех, и почти что мурлычущий, ворожащий голос выдохнул слово за словом, тревожа, дразня чувствительную кожу: – Потому что мне, наконец-то, удалось тебя провести. Издевательски щелкнули пальцы, и иллюзия, с которой я разговаривала всё это время, растаяла в воздухе, исчезая вслед за пронесшейся по ней полосой изумрудного света. – Засранец, – буркнула я, глядя исподлобья на вышедшего из-за моей спины торжествующего Локи, без труда перескочившего через широкий стол и громко захлопнувшего многострадальную книгу. – Умей проигрывать, Рида, – укоризненно поцокал на меня трикстер, не особо задетый озвученным оскорблением. – Это было жульничество! – возразила я, в возмущении разведя руками. – Почему же? – искренне изумился маг, усаживаясь на скамью и подхватывая со своей тарелки недоеденное яблоко. – Ты ведь не заметила ничего, что отличило бы меня от иллюзии, а, значит, всё было честно, – с кристальной невинностью в блестящих, искрящихся зеленых глазах подытожил он, со смачным хрустом откусывая кусок от фрукта. В отличие от своей копии, Одинсон всё же соизволил сменить доспех на что-то более легкое: на жилетку, перемежавшую в себе толстые полосы синей и черной ткани, перехваченные шнуровкой у распахнутого воротника, и открывавшую виду покрытые застарелыми, белесыми шрамами, сильные руки с явно проступавшими на внутренней стороне предплечий жилками. Я уже открыла было рот, намереваясь привести пару контраргументов в свою защиту, но в итоге только повержено вздохнула, капитулирующее подняв руки ладонями вверх. Усмешка на тонких губах заиграла ярче, лукаво прищурились сияющие изумрудным, победным блеском глаза, словно внутри души младшего принца чиркнули спичкой, зажигая всепоглощающий огонь. И спичку эту предварительно отобрали у меня. Странное, неприятное ощущение… Будто раньше ты отличался чем-то, имел какую-то неповторимую, уникальную особенность, и сейчас она вдруг стала несущественной или просто перестала казаться чем-то важным, отошла на второй план. Казалось, тот хрустальный шар счастья, искрившийся светом где-то в груди, после ловко подстроенного обмана треснул с премерзким хрустом, и все былое легкомыслие вытекло из позорно поломанной клетки, просачиваясь сквозь витиеватые щели. Даже не получалось определить, что это за горьковатая эмоция: обида? Недовольство? Разочарование?.. – Эрида, – отвлекая от тягуче-кислых размышлений, позвал меня мягкий баритон. Вздернув подбородок, я опасливо подняла взгляд: смарагдовые глаза смотрели с незлой, ехидно-услужливой насмешкой, словно приговаривая «Зря, оно того не стоит». – Пятнадцать – один, – заявил принц, испустив тяжелый, деланно-мученический вздох. – Что? – недоумевающе-угрюмо переспросила я. – Пятнадцать раз ты различала мои подделки, и один раз мне удалось тебя запутать, – пояснил бог озорства. – Прискорбный счет. Мне нужно будет изловчиться, чтобы тебя нагнать, – покачал мужчина головой, вздернув левую бровь. – Хватит льстить, – криво улыбнулась я. – Тебе не идет. – Разве в моих словах была хоть капля лести? – в наигранном ужасе приложив руку к сердцу, спросил Одинсон, широко распахнув глаза. – Лишь издержки вежливого тона. Невинный комплимент. – В таком случае: не бери в привычку говорить мне комплименты, – фыркнула я. – Женщина, которая не любит, когда ее хвалят, – протянул Локи, иронично закатывая глаза. – Не смеши меня. – Не поверишь, но слушать оскорбления в свой адрес гораздо привычнее и проще, – искренне сообщила я, с досадой вспоминая количество косых взглядов и перешептываний за своей спиной. Помрачневшее лицо принца накрыла серая, тусклая тень – мимолетная, едва уловимая, но достаточно явная, чтобы ее можно было заметить на напряженных скулах. – Ты хотела о чем-то рассказать, – сухо напомнил трикстер. – Парад Звезд. Вздрогнув всем телом, я несколько раз настойчиво сомкнула и разомкнула веки, промаргиваясь, словно выходя из оцепенения, и, в нетерпении отбарабанив пальцами по столешнице торжественный марш, вытащила из кармана сложенную листовку, молча, но с заискивающей, дразнящей ухмылкой протягивая ее асу. – Думала отвести тебя к глашатаю на городской площади, но решила, что так будет легче, – прокомментировала я, наблюдая, как Локи разворачивает бумагу. – Бедолага уже осип, каждые полчаса вещая одно и то же, – певуче закончила я, не отрывая взгляда от вчитывающегося в текст принца и мельком просматривая перевернутые кверху ногами строчки, отсюда казавшиеся неразборчивой, зигзагообразной неурядицей. Такие объявления были расклеены по всему дворцу, его окрестностям и, судя по слухам, по всему Асгарду в принципе – крайне странно, что Одинсон ничего не заметил (хотя, как я подозреваю, заметил, просто счел нужным проигнорировать, как нечто не столь существенное). В листовках весьма эмоционально и с толикой нудно-строгого, предупреждающего пафоса говорилось о грядущем этой ночью астрономическом явлении – ранее упомянутом Параде Звезд – событии довольно-таки редком и грандиозно-красочном, если судить по стародавним записям чародеев, лицезревших это чудо природы. Причины его кроются, по сути, в самом устройстве Мироздания – гораздо менее запутанном, чем любят предполагать наши философы, искавшие с рьяным усердием не только рецепт изготовления камня, дарившего бессмертие и обращавшего металлы в золото, но и собственную, угодную им вариацию структуры построения Девяти миров. А пока алхимики и астрономы ломали головы над каверзными вопросами, мы все довольствовались той схемой, что была принята тысячелетия назад: Мидгард, неподвижный, замерший в самом центре системы (не зря всё же у него такое название), пронзенный насквозь вертикальной осью, по двум концам которой застыли Царства Вечности: Асгард и Хельхейм. Чуть ниже королевства асов расположился светлый Альфхейм, чуть выше загробного мира – почти что вымерший, усеянный пеплом Свартальфхейм. Эти два мира были не такими стабильными, как предыдущие, неотвратимо скользили по оси, как бусины на нитке, отклонялись в стороны от ствола Иггдрассиля, редко пребывая в покое. Последние четыре мира – Ванахейм, Йотунхейм, Нифльхейм и Муспельхейм – образовывали кольцо вокруг основной оси, вращались вокруг нее, как на поломанной карусели: с разной скоростью, по неизбежно менявшейся траектории, неизменно описывавшей полный круг с центром в срединном Мидгарде*. Вся эта сомнительная конструкция, удерживающаяся лишь за счет связующей энергии Иггдрассиля, имела два нестандартных положения: единожды за цикл вращения (то есть, примерно за пять тысяч лет) планеты выстраиваются в ряд – древние ученые назвали это событие Схождением, или же Парадом Миров; и дважды за один цикл – принимают свое исконное положение: первая пятерка складывается в ось, а четверка застывает так, что вместе с соседним миром и Мидгардом образует прямой угол, как подписи сторон света на компасе. Последнее явление чаще всего выпадало на День летнего солнцестояния и получило название Возрождения, или Парада Звезд. Древние, сравнивавшие систему Мироздания с Древом, были убеждены, что именно в этот день обновляются связи между Девятью мирами – что-то вроде аналога «подпитки листьев влагой через ветви», и если в Схождение взаимодействие происходит напрямую между мирами, пересекающимися друг с другом, то в Возрождение обновляются – рушатся старые, создаются новые – энергетические звенья цепей, скрепляющих планеты и становящихся видимыми невооруженному глазу лишь на одну ночь. Зрелище обещало быть захватывающим, и от желающих лицезреть это чудо не должно было быть отбоя, если бы не одно «но»: энергия, задействованная в этих связях, имеет магическую сущность, что сразу же определяло безобидное явление в раздел опасных для жизни асов. Объявление, по сути, состояло из длиннющей лекции о возможных последствиях вмешательства магии в организм (начиная от тошноты и головной боли, заканчивая судорогами и красочно описанной агонии) и «решительном настоятельстве» Совета этой ночью принять меры предосторожности каждому гражданину Асгарда, а именно: не выходить ночью из дома, плотно закрыть все двери, окна, а также набить соломою, тканью или чем-то подобным все щели шириною больше половины дюйма. Смеялась я долго. С надрывом. До слез. Когда скользящий по строчкам взгляд остановился на краю листа, у самой подписи Одина, Локи только игриво ухмыльнулся, передавая мне бумагу. – И? – с невиннейшей улыбкой спросил он, подпирая рукою щеку и щурясь от попавшего в глаза ослепляющего солнца. – В каком смысле «и»? – возмутилась я, невольно залюбовавшись игрой лучей, скользивших по бледному лицу. Свет плавными, нечеткими бликами падал на острое, точно выточенное из мрамора лицо, ложился полумесяцами на подбородок, золотя мелкую, редкую щетину, оттенял ресницы и гасил болотистой дымкой радужку, сужая черный зрачок. – Когда еще выпадет шанс посмотреть на Возрождение? Я не сумасшедшая, чтобы упустить такую возможность! – заявила я, указывая взглядом на окно, к чистому, безоблачному небу. – А как же приказ? – ехидно полюбопытствовал принц, откусывая еще один кусок от яблока и кивая головой в сторону листовки. С шкодливой полуулыбкой закатив глаза, я подняла объявление со стола и, взявшись пальцами за верхний край, разорвала его, медленно, с громким трескучим шелестом, пока не разомкнула пальцы, высыпая клочья бумаги белым ворохом у себя перед носом, и на показ не отряхнула ладони. – Так ты со мной или нет? – уточнила я, с завистью посмотрев на спелое, хрустящее яблоко в руках мужчины и уже потянувшись к ближайшей вазе, но вспомнив, что там были только пресные персики, недовольно скривилась и опустила руку, отбивая пальцами нудный, затяжной мотив. – Шутишь? Я не собираюсь пропускать это зрелище, – хмыкнул Локи, с толикой насмешки глядя на мои мучения, но всё же, сжалившись, ловко отрезав от фрукта педантично ровную дольку и передав мне ее на кончике ножа. – Как будем проходить мимо охраны? – будничным тоном поинтересовалась я, снимая кусочек с лезвия и, благодарно кивнув, отправляя его в рот. – Рида, включи логику, – пробормотал Одинсон, одарив меня каким-то отечески-недовольным взглядом, мол, «Не разочаровывай! Тебя, что, зря воспитывали?». – Как ты думаешь, где будут ночевать все доблестные стражники, прочитав приказ Всеотца? – протянул он, еще раз хрустнув яблоком и с деланной небрежностью указав ножом на изящно сформированную горстку из обрывков бумаги. Я только презрительно фыркнула и закатила глаза. – Намек ясен: идем хоть через главные ворота. – Меня другое беспокоит… – неожиданно тихо заговорил трикстер, изогнув дугой бровь и облизнув губы краем языка. – Ты ведь знаешь, что Парад Звезд – магическое явление, не так ли? Нахмурившись, я нерешительно кивнула, не понимая, к чему он клонит. – И то, что при нем высвобождается огромное количество энергии, я полагаю, ты также осведомлена? – ехидно продолжил Локи. – Разумеется. И? – буркнула я, глядя на аса исподлобья. – Ну как «и»… – прыснул младший принц. – Перенасытимся. Опьянеем, – растягивая гласные, пропел он. – И пойдем ночью с окровавленными руками и топорами убивать мирно спящих жителей дворца: это ведь наше любимое занятие, – спокойно, повседневно заключил мужчина, комично надув губы и состроив печальную гримасу. Поперхнувшись остатками яблока, любезно предоставленными Одинсоном пару мгновений назад, я, откашливаясь, несильно ударила себя кулаком по груди и в недоумении распахнула глаза, мол, «Друг мой, ты что несешь?». Вместо ответа трикстер только еле заметно приподнял краешек губ и взглядом указал куда-то мне за спину, безмолвно призывая обернуться. В проходе меж столами обнаружилась презабавная картина: поваренок, в съехавшем набекрень помятом колпаке, из-под которого нелепо топорщились рыжевато-каштановые волосы, в ужасе прижал ко рту ту самую потертую тряпочку, уткнувшись в нее веснушчатым носом. Да и всё личико голубоглазого мальчишки, исказившееся жутким страхом вперемешку с интересом, было сплошь конопатым, точно у его щек встряхнули кисточкой с оранжевой краской. Стоило мне только оглянуться на него, пальцы юного аса побелели, а плечи едва заметно вздрогнули. Локи, Локи… Что ты с ребенком сделал… Хотя не подыграть в данной ситуации было бы кощунством. – Бу, – лаконично вскрикнула я, дернувшись вперед и громко притопнув ногой. Поваренок издал нечленораздельный писк и бросился к выходу из трапезной, выронив многострадальное полотенце из рук и незадачливо споткнувшись у самых дверей. – Асы, – досадно вздохнула я, подняв дырявую тряпочку и закружив ее в воздухе, держась за самый кончик и картинно закатив глаза. – Такие хра-абрые, – мечтательно заключила я, кокетливо взмахнув лоскутком грубой ткани как кружевным платочком. По залу, переливаясь, звонко отражаясь от стен и играясь с частичками пыли в воздухе, пронесся озорной, задорный смех…***
Мощеная дорожка петляла вниз по склону, прерываясь лишь ступеньками и миниатюрными ровными площадками; воздух, весь день пропитанный душащим зноем, к вечеру налился прохладой и точно остекленел, посвежел, разбившись сумраком на осколки размытого красками неба – от золота и пурпура, пронзивших перистые, полупрозрачные облака вдоль линии ловившего багряный диск горизонта, до густой, чернильной синевы у высокого, бездонно-пустующего свода. Было тихо, лишь двоилось эхо торопливых, осторожных шагов, да ветер заунывно, протяжно шелестел шелковыми листьями, трещал гнувшимися кронами деревьев и свистел, завывал, надрывая глотку, где-то в далекой, недоступной вышине, теряясь в пушистых, клубистых облаках. Необъятный, живой, пронзенный витиеватыми улицами, как венами, Асгард, увенчанный рыжеватыми бликами, скалился предо мною пиками обзорных башен - непривычно молчаливый и покорный, точно спящий – да только люди отнюдь не спали, а, замуровавшись в домах, как в кротовых норах, боязненно поглядывали на задернутое занавесками окно, в нерешительности закусывая губу и теребя ткань рукава: распахнуть, не распахнуть?... В нос ударил приторно-сладкий, чарующий запах сада, вскруживший голову, а деревья, плотно, пышно переплетясь ветвями, сомкнулись в длинный зеленый коридор, сквозь который, пронзая листву, просвечивало алым догоравшее солнце. Блеснул последний луч, и сизая полутьма медленно, неспешно начала сгущаться мраком, как губка, впитывая чернила. Я против воли ускорила и без того быстрый шаг, желая покинуть удручающе-тянущийся тоннель, и, уже выходя на свободное пространство, не сдержавшись, в блаженстве зарылась пальцами в бархат оплетавших арку листьев, приятно ласкавших кожу. Покорно подставив лицо дразняще-свежему ветру и улыбнувшись краем губ, я резко встряхнула руками, взъерошивая зашелестевшие вслед за моими движениями листья и выгоняя из травы ее редких обитателей, тут же взмывших в воздух лимонно-желтыми, плавно потухающими искорками. Огненные мошки. В некоторых мирах, если мне не изменяет память, их еще называют «светлячками». Наблюдая, как яркими, похожими на крупицы золота точками мерцает, разгоняя сумрак, сонливая мошкара, я тихо хмыкнула и с запалом дунула на слишком близко подлетевшего к моему носу жучка, который тут же, как пьяный, описал в воздухе зигзагообразную дугу. Цветов, спрятавших на ночь лепестки в бутоны, становилось все меньше, а аромат перестал быть таким острым и приторным, превратившись в легкий, сладковатый шельф, мурашками пробирающийся под кожу. Ответвление мощеной, кропотливо выложенной дорожки становилось все уже, почти дойдя до уровня тропинки из гравия, с которой я в итоге всё равно сошла на траву, поднимаясь по пологому склону на невысокий холм. На вершине, с неизменно расправленными плечами и гордой осанкой, замерев в ожидании, стоял Локи, сцепивший пальцы за спиной замком и пристально вглядывающийся в непривычно-беззвездное, морионовое* небо. – Ты припозднилась, – не оборачиваясь ко мне, проговорил младший принц. Тихо, не осуждающе, просто констатируя факт. – Зато теперь мы сможем без проблем вернуться во дворец, – с усмешкой парировала я, доставая из внутреннего кармана костюма серебристый ключик и, поймав на себе заинтересованный взгляд Одинсона, медленно прокатывая его по костяшкам пальцев. – Проскользнула «тенью» на пост охраны. Он от Западных ворот. А-а-а, – отпрянув, с полуулыбкой погрозила я пальцем, увидев, что трикстер уже потянулся за ключом. – С чего ты взял, что я отдам его? – Не оставишь же ты меня ночевать на улице? – елейным голосом поинтересовался Одинсон, обнажая зубы в задорной улыбке и настойчивей протянув ладонь в мою сторону. – Я тебя пропущу, – пообещала я, сжимая предмет спора в кулак и чувствуя, как металл постепенно нагревается, пропитываясь теплом кожи. – Нет, не пропустишь, а щелкнешь дверным замком у меня перед носом и заставишь вымаливать разрешение войти. Не так ли? – Так, – вскинув подбородок, гордо подтвердила я, пряча руку за спиной. – Ехидный трикстер… – сквозь довольную ухмылку, шепотом заключил мужчина, тихо, шипяще выдыхая звук за звуком, небрежно смахнув с голоса все жесткое, гортанное или рычащее, словно складывая воздух в легкий, маняще-трепетный шелест. Отвернувшись от меня к молчаливому, темному небу, он всё же отвел руку. Напоследок, правда, лукаво прищурившись и насмешливо-игриво склонив голову набок. Взяв пример со своего друга, я окинула взглядом открывшийся пейзаж – весь северный Асгард лежал пред нами, как на ладони. Плавно покачивались в темноте левитирующие обсерватории, поблескивая желтыми, редкими, едва заметными огоньками на вершинах шпилей, и оборонные башни, похожие на зубья пилы или клыки какого-то гигантского животного. Двойные стволы их орудий, отсюда казавшиеся тонкими иголками, торчавшими из веретена, были наставлены в сторону Радужного моста, пронзавшего город ровной полосой и сиявшего всё тем же ярким, белым светом, вобравшим в плотно подогнанные прозрачные кирпичики все оттенки существующих в природе цветов. Закрыты были на тяжелые засовы все дома, таверны и конюшни, угрюмо пустовали улицы, погашен весь свет, кроме сигнальных костров на обзорных вышках да тусклых, оранжево-золотых размытых пятен фонариков, с которых падал в воду канала протекавший сквозь щели в поддоне воск, на привязанных к причалам лодках и гондолах. И всё это было окутано туманно-серым, по-летнему теплым ночным сумраком, в котором плескались, заглушая тьму облачками света, редкие огни, похожие на выпущенных из лоз арки мошек. Глубоко, до тесноты в груди вдохнув пьянящий свежестью воздух и с удовольствием подставив лицо легкому бризу, я невольно улыбнулась, жмурясь ласково трепавшему волосы ветру. Немного помявшись на месте и всё-таки придя к выводу, что ничего постыдного не делаю, я, наклонившись, расшнуровала свои ботинки на непомерно толстой подошве и, поочередно наступая мысом на подбитые пятки, вынырнула из них, босыми ногами вставая на влажную от выпавшей росы траву. На губах тут же заиграла довольная, искренняя улыбка: травинки мягко щекотали, точно пощипывали кожу, вызывая приятное покалывание, дрожью пробежавшееся от подъема стопы, к пятке и до щиколотки. Блаженно прикрыв глаза и поведя пальцами в густой, дарившей прохладу зелени, я на ощупь вытащила кинжал из прически, отбрасывая его в сторону к ботинкам, и расстегнула верхнюю пуговицу у самого ворота рубахи, которая и без того почти висела на черных, крученых нитках и в скором времени должна была оторваться. Подшить надо бы, но отдавать свою одежду в чужие руки ради такой пустяковой мелочи я не собиралась, а у самой швейных принадлежностей не имелось еще со времен «переезда» во дворец: иголку мне придется или воровать у местного портного (ведь наверняка золотая будет, чтоб ее), или же покупать на рынке, предварительно свистнув пару денариев у стражи – у Одинсона я в долг из принципа никогда ничего не брала… Кстати о нем. Неохотно распахнув глаза, я лениво огляделась по сторонам, надеясь натолкнуться на знакомую фигуру, смотрящую в небо, однако увиденное лишь ввергло меня в состояние мимолетного шока и вызвало странную щекотку где-то в грудной клетке: устроившись практически на самом краю склона, трикстер преспокойно сидел на траве, оперевшись руками о землю у себя за спиной и вытянув вперед длинные ноги, которые, к тому же, оказались босыми – высокие сапоги с педантично подвернутыми голенищами и свернутый пояс для метательных ножей скромно покоились рядом со своим хозяином. Взгляд, бессмысленно направленный куда-то за горизонт, к Радужному мосту, к Обсерватории и срывающемуся в бездну водопаду, был ясным, живым, непозволительно-ярким, блестевшим из-под полуприкрытых от удовольствия век; пальцы рук зарылись в мокрую траву, скользя по гладкой, точно заточенной кверху листве; вечно напряженные, гордо расправленные плечи, в которые, казалось, прямая, правильная осанка въелась кислотой, разодрав насквозь позвоночник, были расслабленны, почти ссутулены, для удобства чуть поданы вперед; с уголка губ свисал тонкий, длинный колосок, который младший принц меланхолично прикусывал, из-за чего зеленый кончик плавно поднимался и опускался вниз. Локи столь непривычно-явно и открыто наслаждался ситуацией, что я невольно задержала дыхание: где язвительность? Где высокомерие? Где колючий взгляд и отдающая грубостью скрытность? Не было. Не было и следа. Лишь собранность, бесконечное спокойствие и умиротворение, зажимавшее обескураженную душу в стальные тиски то ли изумления, то ли надежды – неужели демоны, терзавшие ядом его исцарапанное, истекавшее кровью сердце и глядевшие на меня сквозь горящую радужку глаз, ослабили свою мертвую хватку? Неужели выпустили из ледяных, наточенных когтей истерзанное вопросами сознание? Отпрянули. Ненадолго отпрянули в страхе. Не более. Вновь вдохнув резко ставший жарким воздух в саднящие от нехватки кислорода легкие, я неверующе мотнула головой, силясь прогнать назойливый мираж и выбить из разума надоедливо-жужжащие вопросы: где в душе Одинсона проходит та эфемерная граница, что делит его на бога озорства и на бога коварства? И когда же бесы, составлявшие сущность последнего, оставят трикстера в заслуженном покое?.. Видимо, не выдержав столь пристального изучения, Локи не спеша обернулся в мою сторону, вытаскивая изо рта жесткую, сухую соломинку и небрежным жестом прокатывая ее меж пальцев. Стоило мне лишь на мгновение поймать блуждающий, вальяжно-медлительный взгляд, по бледным губам пробежала тень едва уловимой усмешки, а в глазах загорелся ехидный, дикий огонек: Одинсон что-то задумал. Словно отразившись в кривом зеркале, игривое настроение искрой всколыхнулось и у меня в груди, дрожью пробежавшись от затылка вниз по шее и отдавшись зудом на кончиках пальцев, возвращая былое расположение духа. Поджав настойчиво кривившиеся в ухмылке губы, я, прищурившись, сделала пару развалистых, размеренных шагов в сторону аса, не спуская с него внимательного, настороженного взгляда. Маг охотно отвечал тем же, не без должной подозрительности, с дьявольской искоркой в изумрудных глазах наблюдая за моими действиями. Идея была простой, довольно безобидной, но эффективной: спихнуть принца с холма. Склон был близко, обрывался не очень круто и заканчивался пологой лужайкой, так что неприятностей никаких не предвещал; к тому же Одинсон донельзя удачно опирался на руки за спиной – оставалось только подбить одну из них под сгиб локтя и чуть подтолкнуть мужчину к краю. Проще некуда. Должно было бы быть… Шаг – на губы так и просилась улыбка. Шаг – в глазах напротив застыла оценивающая, предвкушающая усмешка. Еще шаг, и я резким движением дернулась вперед, ногой ударив по локтю и толкнув младшего принца в плечо – и вместо ожидаемого падения, Локи, частично потеряв опору, подхватил меня под колено, утягивая вслед за собой. Равновесие было безнадежно упущено, ладонь предательски соскользнула с чужого плеча, и трикстер, всё так же ехидно ухмыляясь, постарался перебросить меня на склон, предварительно поймав за запястье. Руки по инерции, почти спонтанно вскинулись вверх, обратно, к почти опрокинутому на землю телу, в тщетной попытке прервать падение, ухватиться хоть за что-то, и, не найдя ничего лучше, вцепились мертвым замком в плотную ткань жилетки, утаскивая и ее, и ее хозяина вниз по склону. Мир, объятый темными красками, неистово закружился, ежесекундно переворачиваясь с ног на голову, непрестанно меняя небо и землю местами. Картинка перед глазами бессовестно вертелась, спина то и дело впечатывалась во влажную траву, промокая росой насквозь, тело то придавливалось к земле, то, больно сталкиваясь с чужими острыми локтями, плечами и коленями, перекатывалось через корпус аса, не в силах полностью задержаться, затормозить и невольно продолжая безумный спуск. Кружение оборвалось резко, на выдохе, смешав палитру цветов в более-менее устойчивое изображение и выбив ударом кислород из легких: приземлившись на неудачно выгнутую спину, я тут же скривилась от неприятных ощущений, змеями расползавшимися вдоль позвоночника; Локи же тихо, досадно-угрюмо зашипел сквозь стиснутые зубы, рухнув на меня увесистой грудой костей и напряженных мышц. Колено мужчины упиралось куда-то мне в бедро, одна рука всё так же крепко стискивала безвольно лежавшее на земле запястье, грудная клетка, вторя глубокому, рваному, сиплому дыханию, туго поднималась и опускалась, вжимаясь мне в живот и едва ли не скрипевшие от тяжести рёбра. Промокшая льняная ткань местами липла к телу, охлаждая разгоряченную кожу, трава щекотала босые ноги и колола затылок, волосы были немилосердно растрепаны, путались и заслоняли глаза, а горемычному принцу, спрятавшему лицо куда-то в район моей шеи, еще и настойчиво-противно лезли в рот и нос. Непроизвольно вздрогнув от множившихся ощущений и угрюмо поморщившись, я попыталась было пошевелиться и сдвинуться из-под жилистого тела, отстраниться, но движение вышло слабым, возмутительно вялым и неожиданно, резко оборвалось тихим, раскатистым звуком: трикстер рассмеялся. Голос хрипел, подрагивал, разносясь вибрацией по телу, рождаясь низким, пульсирующим гулом где-то в груди, у хаотично стучавшего сердца; мне оставалось только пораженно замереть, с улыбкой вслушиваясь в дразняще-бархатистый, глухой баритон, теплым, прерывистым дыханием оседавший на коже шеи. Осознание всей нелепости ситуации приходило медленно, точно неохотно, пока не вдарило по голове, а немая ухмылка на губах не превратилась в заливистый, озорной смех, яркий, громкий, доводивший до слез, которые, казалось, сейчас должны быть не солеными, а приторно сладкими на вкус. – Браво, – склонившись к моему уху, выдохнул, наконец, Локи, когда эхо игривой насмешки затихло, находя отражение лишь в беззвучно подрагивающих плечах. – Шалость удалась, – саркастически констатировал он, отпуская мою руку и лениво, фыркнув с деланным недовольством, приподнимаясь на локтях. Давление на живот и ребра тут же спало, и я смогла вдохнуть воздух полной грудью. – А не надо было меня за ногу хватать, Одинсон, – сипло возмутилась я, ладонью проведя по саднившему горлу. – Скатился бы в гордом одиночестве, и никто бы не пострадал. – Действительно… Богиня хаоса ведь так сильно пострадала. Почти смертельно, – растягивая слова, ехидно пропел маг, обнажая зубы в широкой, искрящейся весельем улыбке, отчего-то потухшей, стоило мне только ухмыльнуться в ответ. Смарагдовый взгляд затуманился, остекленел и уже не плавно скользил по моему лицу, а точно скребся о кожу, мечась, прерываясь, так остро, так явно, что наверняка оставлял за собой след из кровоточащих царапин. Кривая потрескавшихся, обветренных губ неправильно изогнулась, в итоге, не выдержав смены маски, просто сжавшись в тонкую нить. Локи побледнел, судорожно сглотнул: дернулось вверх-вниз «адамово яблоко», мелькнул кончик языка меж сухих губ, послышалось, как клацнули зубы… И прохладные пальцы бегло, едва уловимо коснулись щеки, откидывая в сторону темные пряди и, чуть замешкавшись, аккуратно очерчивая уже не улыбавшиеся, плотно сомкнутые губы, убирая мешавшиеся соломинки и травинки, прилипшие к коже; тыльная сторона ладони скользнула вверх, по скуле, смахивая пыль и заправляя волосы за ухо. В горле резко пересохло, кровь жаром прилила к лицу, опаляя адским огнем следы легчайших прикосновений; лихорадочная дрожь осела в грудной клетке, мешая дышать. А Одинсон, словно издеваясь, только склонился ближе, сокращая едва восстановленное до деликатного минимума расстояние, и вновь вцепился в мое запястье, до странности нетерпеливым, судорожно-торопливым жестом переплетая пальцы наших рук. Обветренные, тонкие губы невесомо коснулись шеи, припали к отчаянно бившейся жилке, отмерявшей ускорившийся до полубезумного состояния пульс. Вздрогнув, я попыталась податься чуть назад и заглянуть трикстеру в глаза, выискать в них причину, ответ на старый, закостеневший вопрос, но только-только пошевельнувшийся локоть свободной руки было панически-быстро, в какой-то ярой, долгожданной решимости перехвачен и мягко прикован к земле, плотно, тесно, так, чтобы удержать меня на месте. Слова не желали слетать с языка, словно прилипли, приклеились к нему, и первая же попытка хоть что-то сказать была прервана тихим, успокаивающим пошикиванием – не змеиным шипением, но убаюкивающим, ласковым шелестом. Дразняще-легкий поцелуй зардел на виске, скуле, на подбородке; черная прядь волос надоедливо спала Локи на глаза, но тот, казалось, не обратил на нее ни капли внимания, невесомо обводя, оглаживая линии складчатых трещинок на моей ладони большим пальцем и прижимаясь переносицей к щеке. Теплое, легкое дыхание обожгло кожу, замерло, оборвавшись похожим то ли на извинение, то ли на предостережение поцелуем в самый краешек, уголок рта и вновь всколыхнуло душный, застывший меж нами воздух, печатью трепетной дрожи ложась на уста. Издав рычащий, вибрирующий звук сквозь стиснутые зубы, маг застыл, точно парализованный током, в ожидании, в борьбе с собственными желаниями наблюдая за мною из-под полуприкрытых век, смотря пристально, глубоко, с настойчивой просьбой в обжигающем, почерневшем взгляде. Хватка рук сделалась крепче, превратилась в почти болезненную, точно в страхе, в боязни, что я посмею вырваться; плотнее переплелись горевшие магией пальцы, смешалось в дикий, безостановочный стук два рьяных сердцебиения, снова, вжимаясь в саднившие ребра и живот, тяжело вздымалась грудная клетка. Расстояние меж лицами измерялось уже долями дюймов, секунды тянулись до остервенения долго, издеваясь, глумясь над взвинченными нервами, кровь шумела, гудела в висках; а глаза напротив всё продолжали полыхать смарагдовой тьмой, а безумное пламя всё окутывало радужку извилистыми языками теней… Неразборчиво выдохнув осколок тихой фразы, Локи с терпеливой, аккуратной медлительностью потянулся ближе, склонил голову набок, чуть приоткрыл губы, облизнув их кончиком языка… И тут что-то резко переключило мое внимание, намертво сбив фокус с лица мужчины, сразу же ставшего размытым от водянистой пелены пятном; что-то терпкое, остро уколовшее в самое сердце, безликое и безмолвное, осело привкусом горечи и кислоты во рту, судорожно, в спешке прогнало всколыхнувшуюся в венах магию по телу. Отстранившись от меня с глухим рыком, Одинсон обескуражено замер, почувствовав, видимо, нечто схожее, и в бессилии скрипнул зубами, прикрывая глаза. Прошло мгновение, два… Тишина вдребезги раскололась басом громоподобного удара, осыпалась обломками жуткого треска, а небосклон озарила ярко-лазуревая, многотонная вспышка, ослепившая привыкшие к сумраку глаза. Взгляд невольно скользнул вслед за огнем – трикстеру за спину, к плавно менявшему свой цвет небу. – Невозможно, – прошептала я, в неверии всматриваясь в открывшийся кусочек ошеломляющей картины. Локи, нахмурившись после моих слов, неспешно, неохотно обернулся, отняв одну руку от земли, и пораженно выдохнул, заглянув себе через плечо. Непроницаемая чернь мориона наливалась красками всех цветов радуги: насыщенной голубизной бирюзы, белесым облаком полупрозрачного, хрустального сапфира, пронзенной темными кляксами сиренью аметиста, зеленью аквамарина и изумруда, кроваво-красными искрами рубина. Оттенки неистово перемежались, сливались, накрывали один другой, рождая всполохи, обвивавшие превратившееся в неповторимую драгоценность небо от края до края. Сквозь пеленистую, туманную акварель видневшихся галактик, закрученных в кольца, спирали или воронки, пробивались белоснежными пятнами света огромные созвездия и плеяды, собранные, казалось, со всех Девяти миров. Пейзаж не замирал ни на секунду: растянувшееся до горизонта пламя извивалось лентой, выгибалось отточенной дугою, меняло цвет, растекалось по темному полотну взрывающимися вспышками, искрилось, рассыпалось звездами, падавшими на землю, оставляя за собой длинные огненно-рыжие хвосты. Небо горело. Полыхало прекраснейшим из пожаров. Локи, оценивающе хмыкнув, с легким шелестом приминаемой травы перекатился на спину, подложив руки себе под голову и устремляя взор к манящей вышине. Я же, прищелкнув языком, сцепила пальцы на животе замком и, в блаженстве потянувшись, прогнув затекшую спину, окинула небосвод сонливым взглядом. Пламя переливалось всё ярче, с треском взрываясь россыпями искр; сияние, напоминающее разводы на запотевшем оконном стекле или следы от кисти, обмакнутой в почти обесцвеченную воду, окутывало звезды тускловатым шлейфом пастельных тонов. В воздух просачивался запах магии, пока еще тонкий, едва уловимый, но нарастающий с несказанной быстротой и проедающий терпкой сладостью легкие. К сердцу, обволакивая его разношерстной, клокотавшей в своем изобилии энергией, по венам, тянясь к нему щупальцами, лилась никому не принадлежавшая, чистая магия, пропитывавшая собою каждую клеточку тела. Токи, универсальные по своей природе, но разные по консистенции, перемешивались в крови, покрывая мысли дурманящей дымкой не хуже крепкого вина. – Мм… Я, кажется, пьянею, – пробормотала я заплетающимся языком, к концу предложения и вовсе скатившись в неразборчивое лепетание. В груди, как в тесной решетчатой клетке, запертой птицей билась магия, гремевшая барабанной дробью; блаженное, хаотично-трепетное тепло всё горячее бежало по венам с каждым ударом ее крыла, и сердце так сладко тянуло, и до расслабляющего спазма сводило ноющие, напряженные мышцы… С плотно сомкнутых губ против воли сорвалось тихое, скулящее мычание; тут же совсем рядом раздался шелест травы, и я неохотно, в ленивой сонливости скосила затуманенный взгляд в сторону шебуршащего звука. Трикстер, повернув голову набок и в недоумении вскинув левую бровь, из-за чего на лбу сложилось несколько поперечных морщинок, смотрел на меня с неприкрытым изумлением, широко распахнув темно-зеленые глаза. Блики от небесного сияния танцевали пятнами на коже, путались отсветами звезд в сильно отросших угольно-черных волосах, а на стиснутых губах проявилась пара тонких трещинок. – Ты разве ничего не чувствуешь? – скептически уточнила я. Одинсон, беззвучно поведя челюстью, словно что-то пережевывая, только озадаченно нахмурился в ответ, уставился взглядом в одну точку, прислушиваясь к своим ощущениям, и в итоге только нервно дернул плечом, отрицательно покачав головой. – Видимо, ты не так сильно восприимчив к изменениям энергетического плана, – в задумчивости констатировала я, рассматривая погнутые, сломанные напополам изумрудные травинки, серебрившиеся росой. – Хотя с чего бы мне удивляться, – выйдя из мимолетного оцепенения, игривым тоном сообщила я, отворачиваясь от аса. – До твоего сердца одна только Хель достучаться в силах. Слова вырвались непреднамеренно, в шутку, но только-только озвученные – уже досадливо скребнули по горлу колючей, острой стеклянной крошкой. Опрометчиво, неосторожно, так глупо и бестолково сказанная фраза, а так больно режет язык. Судорожно сглотнув липкий, горький ком, я в сожалении покачала головой и, пусть и избегая прямого взгляда, обернулась обратно к магу, собираясь пнуть зардевшуюся гордость куда подальше и признать свою ошибку, но не успела произнести ни звука: запястье оплели прохладные, цепкие пальцы, обхватили кисть, медленно, распрямляя фаланги, поднесли руку к груди своего хозяина… И опустили ладонь прямо на мерно бьющееся сердце. Череда глухих двойных ударов дрожью отдавалась в кончики пальцев, и тихий стук гудящим эхом множился в крови, шумящей от магии. – Слышишь?... – прошелестел ас, накрывая мою руку своей и крепче прижимая ее к груди. Я опасливо, боязненно кивнула, не в силах посмотреть мужчине в глаза и оттого бессмысленно разглядывая шнуровку вышитого синей нитью ворота: стежки были короткие, почти незаметные, аккуратно выстроенные в затейливо-строгий орнамент, и, хотя на вид были жесткими, грубыми, на ощупь оказались гладкими, шелковистыми, похожими то ли на атлас, то ли на конский волос. – А теперь скажи мне, – в голос просачивалась хрипотца, в тоне скользили повелительные нотки, да и сама фраза, оборвавшаяся выразительной, драматической паузой и треском изумрудной магии на тонких пальцах, не предвещала легкого вопроса. Но последующих слов, неожиданным, настойчивым шепотом прогремевших у меня над ухом, я никак не могла себе вообразить: – Что там внутри? Повисла тягуче-кислая тишина. Сердце под моей ладонью забилось быстрее, словно тоже ожидая ответа. – Чернь? – сипло предположил трикстер, большим пальцем проводя по моей руке. – Гниль? – выдохнул он, губами касаясь волос. – Гранитный камень? Я в слабом отчаянии мотнула головой, болезненно жмурясь и хмуря брови. Мне не нравилось ни единое из этих определений: они все были поверхностны и лживы, скопированы с мнений тех, кто младшего принца не знал, знать не хотел и судил лишь по непроницаемой маске, надетой на тщательно контролируемое в выражении эмоций лицо. Его сердце не сияет изнутри душевным пламенем – но и не пропитано густой, беспробудной тьмой насквозь; оно не бьется искренне – но и не умеет столь ядовито, бессовестно лгать, как это делает его хозяин; оно отнюдь не податливо – но и не очерствело, не охладело до состояния мраморной скульптуры. Я никогда не могла понять, что таится за теми печатями, что на него наложены, за тяжелыми замками, к которым я тщетно пытаюсь подобрать ключи, ломаю отмычки, сдирая руки в кровь и находя лишь подобие ответа на поставленный вопрос. Я узрела лишь слой высокомерия, отчужденности и глумливого презрения, тонкой, сухою, не чувствующей боли коркой окутавший поверхность сердца; почуяла магию, рьяно кружившую вокруг него тучным облаком иллюзорных всполохов; увидела озорство, выдающийся ум, трикстеровскую сущность, бившиеся чуть глубже, кровоточащие и ощущавшие прикосновения уже сильнее и острее; еще чуть дальше – властность, жесткость, пробуждавшиеся лишь в необходимый момент; хрупким, едва заметным кончиком мелькали иногда привязанность, чувства к матери, брату, отцу… А вот что лежит в самой основе? Что заставляет его сердце биться? Чем является по своей сути редчайшая, неповторимая драгоценность, которую всё усердней прогрызают снаружи, стремясь добраться до самого центра, черви пороков окружающего общества? – Ржавеющее золото, – сумев подобрать нужные слова, наконец, заключила я, смело встречая изучающе-пристальный взгляд. В зеленой радужке зажглась тусклая искорка недоумения, озадаченности, глаза чуть прищурились, меж бровей появилась морщинка. – Золото не ржавеет, Эрида, – мягко возразил Локи. Тон был странно-покровительственным, точно Одинсон журил, отечески отчитывал меня за что-то, и эти гудяще-ласковые нотки в баритоне отчего-то напоминали неверие, призрак неумолимо тающей надежды. – Я знаю, – покорно подтвердила я и, улыбнувшись краем губ, выскользнула из-под прохладной ладони, напоследок отбив по груди указательным пальцем два кратких удара, вторивших мерному сердцебиению. Простому, ритмичному такту. – Этой ночью мы вряд ли вернемся во дворец, – в полусонной задумчивости пробормотала я, откидываясь на колючую, щекочущую траву и запрокидывая голову, любуясь переливами магии в притягательной вышине. – С чего бы? – усмехнулся ас, укладываясь рядом и в былом расположении духа локтем толкая меня под бок. – Уходить не хочется… А ключ до сих пор у меня, – ехидно отозвалась я, наслаждаясь сыростью земли, сладковатым запахом недалекого сада и шелестящим стрекотом ночи, в который вплелся яркой нитью звук раскатистого, тихого смеха. А звезды, точно ничего не чувствуя, не слыша и не видя, продолжали мерцать в разорванных в клочья красок небесах. Мысли прервал громкий, почти яростный гудок автомобиля, еле успевшего с натяжным визгом шин затормозить у перебегавшей дорогу девушки. Ласковый шелест Асгардской ночи сменился убийственно громкой трелью Нью-Йорка; в нос ударил запах бензина, а небо, только-только казавшееся палитрой обезумевшего художника, превратилось в серое, истерзанное и порванное серое месиво, яро гонимое ветром и секунда за секундой все тщательнее и плотнее скрывающее индиговое полотно с грубо приклеенными к нему звездами. Проморгавшись и окончательно придя в себя, я вновь с невольным шипением поежилась от холода, дрожью пробежавшегося вдоль позвоночника, и застыла, почувствовав, как на плечи мягко опустилось что-то тяжелое и, Хель возьми, теплое. Скосив в сторону изумленный взгляд, я обнаружила края коричневой куртки, из кожи, уже довольно старой и покрывшейся тонкими, ветвистыми трещинками, с вставками молний и многочисленными карманами. – Замерзнешь, – робко предупредила я, не без удивления смотря на внешне абсолютно спокойного Стивена, оставшегося в одной футболке. – Вряд ли, – по-доброму усмехнулся он в ответ. – Успел закалиться за семьдесят лет в Арктике. С губ сорвался смешок. – Лягушка в анабиозе, – пробормотала я, намеренно пряча взгляд. – Кто? – возмущенно прыснул Кэп. – Лягушка, Роджерс, лягушка, – вздохнула я, кутаясь в куртку и утыкаясь носом в складки воротника. Пахло чем-то неуловимо-приятным, незнакомым, с металлическим привкусом. – Спасибо, – всё же заткнув свою гордость, тихо поблагодарила я, вместе с солдатом делая несколько шагов дальше по переулку и заворачивая за угол. Широкий проспект тянулся ровною лентой несколько кварталов, обрываясь мелькавшей на горизонте печально знакомой высоткой. Окинув непривычно-темный, потушенный небоскреб цепким взглядом, я надменно фыркнула, пододвигаясь ближе к Роджерсу. – Знаешь, мне недавно в штаб-квартире посчастливилось услышать один весьма примечательный разговор… – То есть «подслушать»? – поддел меня Стив. – Ненароком услышать, – намеренно растягивая слова, с улыбкой поправила я. – По слухам, сегодня запускают первый в мире реактор, работающий на чистой энергии, – сообщила я, указывая на здание в конце улицы. – Там? – переспросил Роджерс, большим пальцем указывая на многоэтажку. – Это, что, исследовательский центр? – непонятливо уточнил он. Расслышав вопрос, я невольно прыснула от смеха в кулак: вот бы владелец сего заведения удивился, услышав Кэпову трактовку. – Нет, это центр-офис корпорации Старк Индастриз. Больше известен, как башня Старка. – Старка? – встрепенувшись, удивленно повторил солдат, в ступоре остановившись на месте. – Энтони Старка, – со вздохом подтвердила я. – Изобретатель, механик, «Да Винчи нашего времени», бизнесмен, а также гордый, самодовольный, напыщенный индюк с непомерно раздутым эго, – довольно протянула я. – Вы знакомы? – полюбопытствовал Роджерс. – Доводилось на него работать, – неохотно повела я плечами. – А что? Солдат только с умиротворенной улыбкой покачал головой. – Бывают же такие совпадения, – пробормотал он. – Ты случаем не знаешь, как звали его отца? – Говард, – уверенно произнесла я. – Но, насколько мне известно, у него всегда были с ним достаточно прохладные отношения. Лукаво вскинув бровь, Стив одарил меня слегка пораженным, отдающим хитрецой взглядом. – Когда Старк пьян – а пьян он практически постоянно и зачастую мертвецки, у него очень легко и непринужденно развязывается язык, – пояснила я, закатывая глаза. – А что Говард? – уже серьезней уточнил мужчина. – Автокатастрофа. В начале девяностых, если мне не изменяет память, – равнодушно пожала я плечами, не без изумления замечая, как на лбу Роджерса прочерчивается досадливая вертикальная морщинка. С чего бы… – Молодые люди, разрешите пройти, – прерывая нашу беседу, неожиданно проговорили откуда-то со стороны. С губ сорвался нервный смешок: Капитану Америке уже около девяноста четырех лет (если верить абсолютно неподражаемым рассказам Коулсона, так и не познакомившегося со своим кумиром лично), мне – перевалило за тысячу. Молодуха-а-а. Всё же отпрянув от Стива, я отошла на несколько шагов, позволяя миловидной бабушке с тихим, отдающим иронией «Спасибо» пройти мимо нас дальше по улице. Оказалось, что мы не просто заняли часть тротуара, но и расположились практически у входа в какое-то кафе. Яркий алый навес с полукругами на кайме лениво развевался на ветру, тяжелые старые двери, чем-то напоминавшие церковные, были плотно закрыты, деревянные рамы, обрамлявшие вставки белесо-мутного стекла, уже потемнели от времени, за окнами смутно угадывались силуэты внутреннего убранства заведения, а на самой двери висел яркий плакат с черно-белой птицей с ярко-розовым клювом и длинными, похожими на переломленные тростинки лапами. Крылья были сложены, тело повернуто в сторону, на голову был надет цилиндр, на нарисованном глазу красовался монокль, а одна лапка была согнута, будто бы по-джентельменски приглашая на танец. Внизу алела каллиграфическая подпись, окруженная скрипичными ключами и нотами:Блюз-кафе «Аист»
И чуть ниже, мельче, под наклоном:Назван в честь клуба «Аист» - «самого Нью-Йоркистого места Нью-Йорка» (1929 - 1965)*
– У нашей прогулки ведь нет конкретной цели? – с невинной ехидцей поинтересовалась я у Роджерса, также разглядывающего плакат. Примечания: 1) 25 футов – 7,62 метра 29 футов – 8,84 метра Для сравнения: мировой рекорд прыжка в длину с разбега - 8,95 м. 2) Все города – плод воображения автора, однако имеют шведские корни и корявенький перевод от Гугла. Дословно: Ванстад – «город ванов», Ундебарастад – «дивный город», Диммигстад – «туманный город». Да здравствует фантазия! 3) Автор – не Джейн Фостер и в астрофизике, разумеется, ничего не смыслит, а потому решил дерзнуть и смешал между собой основы Скандинавской мифологии(https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/f/f1/Edda_9_Werelden.png) и вторую часть «Тора», где на Древе явно видно, что миры движутся а, со слов Эрика, раз в цикл, во время Схождения, выстраиваются в ряд. М-да, смешение канонов получилось странноватым… 4) Морион (от лат. morrosus — «хмурый, мрачный», иногда — чёрный хрусталь, дымчатый или черный кварц) - чёрный или тёмно-бурый кварц. Природную черноту натурального камня отражает и его научное наименование: древнегреческий корень «мор» означает «мрак». Иногда (по ошибке) кристаллы дымчатого кварца зовутся черным бриллиантом. 5) Клуб «Аист», который упоминала Пегги в своем последнем разговоре со Стивеном, был реально существующим местом (так, например, выглядел его логотип https://en.wikipedia.org/wiki/Stork_Club#/media/File:Stork_Club_logo.jpg). Отдыхало и резвилось тут все население Нью-Йорка: в свое время здесь можно было встретить семью Кеннеди, Чарли Чаплина, герцогов Виндзорских, Джуди Гарланд, Мерлин Монро, Элизабет Тейлор, Джерома Сэллинджера и многих других. А в одной из газет клуб даже назвали “New York’s New Yorkiest place” (если у кого-то есть идеи, как бы покорректнее сие перевести – пишите в комментариях, ибо у меня с английским не ахти ;3). Здание знаменитого клуба, к сожалению, было разрушено, и на его месте красуется скромненький садик.