Список жизни

      На сотом этаже башни Старка, в контрастно пропахшей машинным маслом и дорогим одеколоном комнате сейчас царил искуснейший кавардак, один из тех, который любой уважающий себя импрессионист назовет «творческим беспорядком», прагматик с замашками аристократа, предварительно брезгливо сморщив нос, – «тотальной неаккуратностью», а гениальный, активно налегающий на спиртное инженер-механик, у которого в дворецких прописан искусственный интеллект, – «отменным свинарником, без которого…» И здесь фраза обычно коронно обрывалась – хозяин всего этого миниатюрного хаоса брал драматичную паузу, возводил глаза – так безумно живые, пытливые, искрящиеся новой ярчайшей идеей, как молитвенным огнем за бронзово-темным, коньячным стеклом – к небу (а, точнее, к однотонному, скучному потолку, который он все планировал выкрасить в ярко-красный цвет), неопределенно кривил губы, издавая при этом задумчиво-пренебрежительное мычание, похожее – отчего-то – на пыхтение паровоза, и, небрежно почесав затылок кончиком гаечного ключа, вытягивал что-то туманно-неоднозначное и обязательно содержащее нотки пафоса, вроде: «Гаснет искра интереса», или «Перестаешь чувствовать себя злым гением за созданием зомби-мутагена», или донельзя просто и растянуто-спесиво – «Что-то не то». При этом впоследствии обязательно звучал язвительный комментарий, напрямую касавшийся дерзнувшего придраться к порядку собеседника, раздавался издевательски-досадный «чпок» губами – смачный, громкий, какой бывает, когда вытаскивают пробку из бутылки шампанского, и миллиардер, напоследок небрежно подбросив ключ в воздух, удалялся обратно к рабочему столу, легко маневрируя между грудами разнообразного хлама и умудряясь насвистывать себе под нос игравшую в помещении мелодию. К «отменному свинарнику» посетители, правда, придирались редко: один раз – Роуди, трижды – Пеппер, что-то невнятно попытался буркнуть Хэппи, да и то – как-то неохотно, Эмбертон – вообще ни разу, что крайне настораживало и заставляло усомниться в ее принадлежности к слабому полу. Ее, кажется, такое положение вещей и вовсе более чем устраивало: она также легко проскальзывала меж чертежей, проводов, запчастей костюмов и куч металлических конструкций неизвестного происхождения, как и сам их создатель, вылавливала из всего этого бедлама нужные инструменты, как трехпалая, похожая на лапу «цеплялка» – плюшевые игрушки из вредного автомата, и плюхалась на островок свободного пространства, собирая на коленке – в прямом смысле этого слова – доверенную ей деталь. И не жаловалась же, и собирала ведь неплохо. Только с хитрой усмешкой подпевала надрывно хрипящему изобретателю, старательно, но не весьма удачно пародировавшему Брайана Джонсона. «Наш парень!» – с видом наставника-триумфатора глядя, как Рида в два удара отстукивает пяткой «thun-der!*», заявил однажды Железный Человек, отхлебнув немного бренди из граненого стакана и бодро хлопнув опешившую девушку по плечу. Та закашлялась, в замешательстве покосилась на невинно разведшего руками бизнесмена, но спорить не стала, лишь неопределенно мотнув головой, мол, «ну, парень так парень».       Кавардак в этот раз был не таким обширным: по мелочи были разбросаны по полу некоторые документы, пара блоков данных, планшетов, и начисто захламлен техникой стол. Будь на то воля Старка, беспорядок бы, разумеется, принял более масштабные формы – работать так, действительно, было привычнее и проще – однако времени для подобных операций особо не было, а до внезапно грянувшего задания в помещении царила идеальная чистота, которую он педантично наводил несколько часов. Свидание же.       Пеппер не любила беспорядки – это знал каждый, кто хоть каплю разбирался в ее характере или хоть раз сосчитал количество красноречивых взглядов, брошенных в сторону непрошибаемого Старка, плавающего в своем свинарнике, как рыба в воде, и не поленился прочитать пускай и немой, но ясно различимый укор, от которого посетителям обычно хотелось съежиться в ком, а на месте миллиардера и вовсе закутаться в плед по самую тыкву – подальше от льдистых, разивших хмурым неодобрением глаз. Но не каждый мог осмелиться подумать: ей дико льстило (он это знал наверняка!), если вечно упрямый, своенравный, живущий в паутине беспорядков Энтони Старк хоть в чем-то, игнорируя привычные устои и собственный эгоизм, вел себя аккуратно, покладисто и прилежно, будь то внезапно проснувшаяся пунктуальность, вежливость или банальный порядок в гостиной – в небесно-голубых глазах тогда тут же вспыхивал теплый, почти что ласковый огонек гордости, искрой отгонявший пулю куда-то подальше от обитого металлом сердца.       Поттс не любила шумных компаний и громких вечеринок, и даже нескончаемые деловые встречи она переносила с явной неохотой и напускной улыбкой – зато она искренне ценила тихие, разделенные на двоих вечера, которые случались так редко и на которые Энтони регулярно доставал ее любимое шампанское. И черт с ним, что шампанское Старк не жалует, предпочитая виски, скотч или на худой конец бурбон; черт с ним, что он сдерживает порыв поморщиться каждый раз, когда пробует пенистый напиток из непривычного рукам высокого бокала – черт со всем, пусть хоть на пару часов горит в аду его самолюбие и цинизм! Зато Пеппер – его извечно деловая, сурово-практичная и холодная Пеппер – каждый раз улыбается ему так, что в груди начинает потрескивать реактор, – тепло и ласково, являя ямочки на щеках, нежно и одновременно притягательно-игриво, как не умела улыбаться ни одна из встречавшихся ему женщин – словно никто больше и не существует кроме одного безответственного, спесивого изобретателя, в котором, по его давно сформировавшемуся мнению, достоинств было в разы меньше чем недостатков. Эта открытая, по-лисьи бессовестно-рыжая, лестно предназначенная лишь ему одному улыбка рождала желанный, но абсолютно иррациональный трепет – такое тянущее, обволакивающее чувство где-то внутри, словно в венах вместо крови потек мед, не похожее ни на страсть – оно было по сравнению с ней гораздо тише и мягче, ни на простую симпатию – слишком глубоко, настойчиво и сильно оно просачивалось в потревоженное, не привыкшее к серьезным привязанностям сердце. И вмиг испарялась, теряясь и путаясь в безоговорочно и грозно накатившей волне нежности, всякая сухость и строгость из молчаливо-бесстрастного, властного женского образа, растворяясь в смехе шаловливо-звонко блестевших глаз; скучновато-темные, отдающие дань классике офисные костюмы и юбки-карандаши сменялись растянутыми, по-фермерски клетчатыми рубашками, домашними шортами и однотонно-яркими майками, пропахшими утренним кофе, мятной жвачкой и яблочным штруделем; а тускло-огненные, мягкие волосы, постоянно выпрямленные и уложенные в деловой пучок, медными языками пламени стекали по спине беспорядочно разбросанными прядями; брызгами чистого света искрились на коже веснушки, то ли абсолютно невинно, ненароком, то ли намеренно-дразняще прикусывалась нижняя губа, – и то, что должно было быть прочнее и бесчувственней металла, изнывало, возгоралось и закипало кровью до краев, процеживая в нутро взрывоопасную смесь зависимости, желания и эгоизма собственничества. И ради этого въедчивого, щекочущего ребра ощущения, дарующего уютный, ликующий восторг осознания чужого небезразличия, собственной (нет, не Железного Человека, а именно его самого, со своей иронично-едкой харизмой и маниакальной тягой к технике) парадоксальной значимости, и ради сияющих пронзительно-лютиковых глаз, и ради неповторимой, ни с чем не сравнимой улыбки Тони уже однажды выиграл партию у самой Смерти (параллельно, правда, ненароком открыв новый элемент в таблице Менделеева), а уж пересилить себя и выпить бутылку шампанского он точно сможет играючи. Тем более что липкая прохлада запотевшего стекла под пальцами в награду сменялась шелком солнечно-рыжих волос – слишком хрупким и тонким для пускай и умелых, но черствых, огрубевших от работы рук, – а неприятное Старку кисловатое послевкусие на языке – с лихвой и головокружением – затмевала терпкая сладость тонких губ, пьянящая одним лишь глотком так, словно девушка пила что-то непомерно крепче простого шампанского.       Долгожданный обоими вечер был безнадежно испорчен Коулсоном («Фил, mama mia! Его зовут Фил!») и его внеплановым приездом несколько часов назад. Кривляясь и юля, Старк изворачивался, как только мог, стараясь спровадить обезьянку Фьюри куда-нибудь подальше из своего дома, но в итоге получил нехилую базу данных по инициативе «Мстителей» в зубы, предупреждение, что директор может вызвать его в любой момент, и, заручившись обещанием приятного вознаграждения по окончанию работы, отпустил шокированную, но всё же сохранявшую спокойствие Пеппер в аэропорт раньше положенного срока. Шампанское было убрано до лучших времен, всё, что только можно было раскидать, – благополучно раскидано, комната, всё еще укоризненно хранившая легкий аромат женских духов, – приведена в состояние приемлемого беспорядка, а бутылка бренди ждала своего звездного часа рядом с компьютером.       Исследовательская работа шла полным ходом, буквально вскипятив мозг объемом поступавших данных, засев в печенках своей монотонностью и повысив уровень алкоголя в крови так, что Старк начинал всерьез сомневаться, не течет ли по его венам чистый спирт. Предоставленных ему файлов было ошеломительно много: видеоролики, текстовые документы, фотографии, пояснения и к тому, и к другому, и к третьему, однако все были предусмотрительно отсортированы в семь папок: «Тессеракт», «Черная Вдова», «Соколиный Глаз», «Капитан Америка» (серьезно, Фьюри?), «Халк», «Тор» и… пхех… «Тень». Последнее дело, закрепленное в конце списка, Старк, предвкушающее потирая руки, заранее решил оставить на десерт, даже не предполагая, что «супом» и «вторым» уже успеет набить желудок до отвала.       «Черную Вдову» изобретатель пролистнул быстро: после той истории с Натали Рашман, пламенно обещавшей запихнуть его в свой багажник, Энтони выпытал у Фьюри всё, что только мог узнать о шпионке, а всё, что не мог, узнал из архива Щ.И.Т.а, который взломал на следующий день.       Клинтон Бартон оказался примечательной личностью, но особого интереса у миллиардера не вызвал – кроме, разве что, красочной фотографии, на которой, раскинувшись звездой, лежал наемник, убитый выстрелом из лука в правый глаз. Хмыкнув и поддавшись назойливым воспоминаниям о многострадальном профессоре Толкине, Старк напоследок влез в дело Бартона и с энтузиазмом кривовато подрисовал ему эльфийские уши, не забыв выгрузить исправленную фотографию на сервер Щ.И.Т.а. Пусть полюбуются.       «Капитан Америка» был пролистан еще быстрее, чем «Черная Вдова», поскольку его биографию (исключительно благодаря отцу, разумеется – никакой инициативы или личного интереса) Старк знал практически наизусть, а вспоминать ее еще раз у него не было ни желания, ни должного терпения. Единственное, что было выловлено и по-настоящему замечено – это факт его недавнего пробуждения, заставивший Энтони непонятно скривиться и сделать первый глоток из пока что нетронутого стакана.       А вот папка «Халк», выделявшаяся из всех прочих разношерстностью данных и их преобладающим объемом, произвела на изобретателя колоссальное впечатление не вполне понятного оттенка. Все разработки и результаты исследований, произведенные для получения новой, неудавшейся сыворотки Суперсолдата, были детально изучены, работа «О соударении антиэлектронов», а также пара-тройка подобных трактатов по ядерной астрофизике авторства некого доктора Селвига – вдумчиво прочитаны и записаны на жесткий диск головного мозга, а видеоролик с непередаваемым зрелищем «зеленения» Брюса Беннера – просмотрен и пересмотрен семь раз («Какая завораживающая гадость» – в уважении приговаривал он, настойчиво щелкая на кнопку повтора), после чего еще дважды просмотрен на плазменном телевизоре в замедленном действии, а затем и вовсе скопирован на телефон и установлен в качестве анимированного фона домашнего экрана.       После изучения дела с похожим на какую-то аббревиатуру названием «Тор» бутылка бренди опустела наполовину, а мозг миллиардера вместе с его мировоззрением затрещал и защелкал несмазанными шестеренками окончательно. Файлы Щ.И.Т.а, извещавшие об угрозе национальной (да и вообще «всепланетной») безопасности, а также всевозможные научные анализы и экспертизы чередовались со вставками из скандинавской мифологии, древними легендами, преданиями, а также сомнительными фотографиями круговых узоров, выжженных на песке, разрушенного Пуэнте-Антигуо и чудаковато улыбающегося блондина, своей типично нордической внешностью начисто ломающего представления Старка об инопланетянах. Скептически фыркавший в начале, он в задумчивости хмурил брови и нервно прикусывал себе язык, когда от Джарвиса пришел результат проверки видео с летающим богом на подлинность, который никак не хотел укладываться в голове. Черт, черт и еще раз черт. Душевное равновесие, однако, было успешно и достаточно быстро восстановлено, как уже упоминалось, крепким алкогольным напитком, а также внеочередным просмотром ролика с Халком: этот гигантский зеленый милаха очаровательнейшей наружности удивительно успокаивал нервы, давая понять, что и не такая мозговыворачивающая хрень, как скандинавские боги с другой планеты, может твориться в нашем мире.       Помня о собственном решении оставить дело Эмбертон на сладкое, Старк – с заметно потрепанными нервишками – отставил бренди в сторону и полез в папку «Тессеракт», надеясь привести тоскливо плавающие по закоулкам памяти мысли в рабочее состояние. Однако панорамные видео взорванного комплекса, колонки характеристик рождающего аномалии куба и записи испускаемого им гамма-излучения, а также фотография Бартона, доктора Селвига (того самого, чьи заметки Старк перечитывал ранее) и еще одного незнакомого ухмыляющегося хрыща (опять-таки совсем не инопланетной внешности) заставили гения инженерии нервно рассмеяться и больно ущипнуть себя за предплечье. Бутылка была придвинута обратно и осушена до дна практически залпом, а видео с Беннером снова приветливо замерцало на экране, но уже отчего-то не казалось таким ошеломительным: всё же гипнотическое воздействие скипетра (как-то нездорово напомнившего Старку Гендальфский посох) в руках у обезумевшего божества, носившего гордый позывной «Локи» и этой ночью стибрившего Тессеракт, параллельно подорвав полсотни человек, казалось более мозговыворачивающим, чем докторовское становление монстром – последнее ведь можно было объяснить с научной точки зрения… в отличие от первого.       Медленно, но верно переварив все изложенные материалы, Энтони, закономерно рассудив, что «хуже уже не будет», не глядя открыл последнюю папку, пятой точкой заведомо чуя, что десерт после такого ланча предстоит не то, что невкусный или пресный, а откровенно гадкий. Лениво подперев колючую щеку рукой, мужчина туманным взглядом скользил по строчкам, все больше недоумевая с каждым словом. Счета за квартиру, перечень отметок в институте, еженедельные посещения городской библиотеки со списком взятых книг… А это еще что? Билет в кино?.. Старк только возмущенно фыркнул, откидываясь на спинку кожаного кресла на колесиках и, приподняв ноги, словно в комнату в любой момент могла войти ворчливая уборщица, крутанулся вокруг своей оси, прикипев взглядом к вращающемуся вслед за креслом потолку. Студентка. Типичная студентка технического института, по собственным способностям и счастливой случайности попавшая на работу в Старк Индастриз. Не экс-хитмэн, не член преступной группировки или сторонней организации, не военная, так какого черта, Эмбертон? Как ты наемника грохнуть-то умудрилась?       Записи обрывались грифом «Завербована Щ.И.Т.ом. Доступ к файлам ограничен. Совершенно секретно» сразу после потасовки в башне – что было неудивительно, – но мужчину насторожил другой факт: Тени на вид было лет двадцать пять – может, чуть больше, может, чуть меньше, – а самая ранняя запись была сделана лишь в две тысячи шестом году, словно до этого момента Эмбертон и не существовало вовсе, иначе Щ.И.Т. (одна из лучших разведывательных организаций мира, черт возьми, и пусть это неприятно признавать) знал бы об ее похождениях. «См. файл “Происшествие в больнице №152” и “Инцидент в Нью-Мексико”» – было указано в начале документа, где теоретически должны были даваться объяснения отсутствию этих записей. Файла про больницу Старк так в материалах и не нашел, а про разрушенное Пуэнте-Антигуо уже читал в деле Тора: про Эмбертон там не было сказано ни слова, да и какая могла быть связь между скандинавским богом-громовержцем и этой несносной, ехидной авантюристкой, оказавшейся на удивление приятным собеседником и хорошим инженером?       Это было странно, просто неописуемо странно, но за три года, что Эмбертон проработала в Старк Индастриз, миллиардер успел к ней привязаться, как люди неизбежно привязываются ко всякому хорошему, к чему успели привыкнуть. Саму Риду, разумеется, трудно было назвать «хорошей» – с ее-то упрямым, эгоистичным характером (хотя чья бы корова мычала, Старк!), слегка старомодным чувством юмора, зачастую приобретавшим черные мотивы, и просто феноменальным умением приносить частичку раздора в самый выверенный механизм, – а вот выходные, проведенные за техникой (причем обязательно тайком от Пеппер: она и без того досадовала, что Тони денно и нощно копошится в лаборатории, гробя нервы, печень и иммунную систему), в шутку устраиваемые словесные баталии, дли-инные, полные сарказма, двусмысленностей и острот, начисто лишенные утомительной скуки светских бесед разговоры, в которых могли ненароком перемешаться конструкция Марка VII, последний альбом Queen и любимые блюда итальянской кухни, – это всё вполне можно было подогнать под понятие «хорошего», и ко всему этому Старк легко успел привыкнуть, впоследствии, правда, по чудаковато-сложной схеме логики, закономерно привыкнув и к Эмбертон, как к необходимому элементу этого самого «хорошего» (без которого оно и хорошим-то являться уже не будет). И какой только идиот сказал, что женщин-друзей не существует в природе? Вот он, ярчайший пример, с кривоватой ухмылкой, острыми чертами лица, растрепанными волосами, небрежно заколотыми в свободную прическу странноватым гребнем, со стороны похожим на обломанный крест, в запачканной одежде, и как-то насмешливо-лукаво оглядывающий пребывавшую в завалах комнату. Чудачка, безусловно, но чудачка с головой, вкусом и умелыми руками. И Старк как-то совершенно не допускал мысли, что в один прекрасный день в темно-карих, извечно озорно прищуренных глазах зажжется пронзительный, смолянисто-черный огонь гнева, а тонкие, музыкальные пальцы так же легко и непринужденно, как с тихими щелчками набирали код на голографической клавиатуре, ловко схватив обычный перочинный нож, перережут кому-то глотку.       Тони сморщился, поднимаясь со скрипнувшего кресла, и тоскливо пролистал фотографии набранных «мстителей», выводя заинтересовавшие изображения на полукругом установленный экран.       Молот из неопознанного металла, покрытый по кайме и рукоятке закорючками рун и намертво впечатанный в известняковую глыбу; синхронно со снимком на мониторе стоявшего рядом компьютера высветилась, зарябив по экрану ломаными графиками, информация об испускаемом им излучении.       Уже видел.       Смена кадра.       Фотография из Будапешта: Романофф, растрепанная, устало-сердитая, с бордовой струйкой крови на виске и двумя воинственно вскинутыми пистолетами, сурово поджавший губы Бартон, пыльный, грязный, вытягивающий стрелу из колчана, оба – посреди перевернутой кверху дном улицы. На мониторе – две небольшие анкеты агентов с краткими характеристиками боевых навыков.       Скучно.       Смена кадра.       Темный, неразборчивый фон, смутные и зернистые очертания предметов, уголками серых пикселей маячившие на заднем плане, на мониторе – единственный вопросительный знак, а впереди – неестественно-угловатая, почти насмешливая ухмылка-укус искривленного уголка стиснутых губ; направленный в сторону, но отчетливо-ядовитый, одержимый взгляд убийственного, гремуче-зеленого безумия, горделиво-властное, презрительное снисхождение, выпечатанное на остром, точно вырезанном из бумаги профиле.       Жуть какая. Рассматривать еще.       Смена кадра.       По-осеннему тусклый, подавленный тяжелым, хмурым небом Бруклин, утренняя, залитая желто-полосатым светом улица, витрина, расчерченная бликами, каллиграфически выведенное название кафе на стекле, а за столиком под тентом – посетительница. Темно-синие, обношенные кеды со сбитой, обшарпанной подошвой, черное строгое пальто, как-то сыро-устало повисшее на резной спинке стула и пару педантично выверенных дюймов не достающее полами до слякоти мостовой; острые локти, выглядывающие из-под неаккуратно закатанных рукавов светло-серой рубашки, упершиеся в бело-красную, такую по-американски традиционную клетчатую скатерть, в руках – тамблер с кофе, едва прислоненный к губам, у сахарницы на столе – раскрытая книга. Обычная, точно ни к кому и не обращенная фотография – нечетки, несфокусированны лица немногочисленных посетителей, – да вот только Старк, даже не увеличивая изображения, мог поспорить: в тамблере – двойной эспрессо с карамельным сиропом, на кедах – фирменная звезда Converse, незнамо какой раз замененные шнурки и штопанные-перештопанные швы на стыке с мысом, среди прядей убранных волос – отливающий зеленью крест старомодного гребня, а на левом манжете – вечно отстегивающаяся, мешающая работать, невероятно раздражающая свою хозяйку пуговица, и рукава из-за нее – так беспощадно смяты в складки до размера в три четверти своей длины.       Пульт управления – беспечным броском на стол, руки, уже было дрогнувшие, чтобы сжаться в кулаки, – поспешно в карманы, и, шмыгнув носом, развалистыми шагами – вплотную к экрану.       Внутри у мужчины что-то неприятно, протяжно заскреблось – медленно, противно, со скрипучим скрежетом, словно кто-то царапал когтями по металлу. Вот как так? Когда он успел превратиться из легкомысленного, харизматичного сына шальной удачи в ворчливого, злопамятного старика? Когда тот тугоплавкий, непокорный вольфрам, из которого было выковано его твердое, уверенно бьющееся сердце, размягчал до эластично-податливого олова, весь покрылся канифольными шрамами* и истек ртутью крови, израненный сталью предательства, отравленный ядом палладия и сжатый титановыми тисками ответственности за чужие жизни? Казалось бы, закаленное свинцовой шрапнелью насмешницы-судьбы, сердце Железного Человека должно было давно обрасти вибраниумом, обеспечить самому себе самую прочную, несокрушимую броню, какой по аналогии было защищено тело, но нет: в этом доспехе брешь на бреши, изъян на изъяне, целых четыре болевых точки, четыре уязвимых детали в отточенном, невосприимчивом к воздействиям механизме, которые не залатаешь, не прикроешь – только ненароком можешь заработать новые. Разумеется, Пеппер, разумеется, Роуди и Хэппи, бывшие рядом с ним долгие годы, надежные, верные, незаменимые; но какого, простите, хрена в список «пробрешин» попала Рида – Тони недоумевал. Общение их длилось не так долго, а Старк, наученный горьким опытом, был не настолько глуп или наивен, чтобы доверять свое сердце кому-то, не прошедшему испытания временем. Как женщина, – без обид, конечно, Тень, – Эмбертон его однозначно не привлекала: вся фигура – острая, вытянутая и скользкая, как хлыст или, уж скорее, змеиный хвост, характер – колючий, хлесткий, а тело, и без того пропитанное издевкой, насмешливой иронией насквозь, словно воюет само с собой, строится на тотальнейшем раздоре, дисгармонии и слишком уж противоречивых контрастах, нисколько друг друга не дополняющих: кожа бледна, нетронута загаром, – волосы, напротив, насыщенно-черны, цвета крепкого, неразбавленного молоком кофе; глаза, пока не прищурены, большие, как у изумленного ребенка, – губы же тонкие, в нитку, упрямо поджатые, как их ни криви; голос уверенный, чуть хрипловатый и туго натянутый, словно гитарная струна, – а смех тихий, рассыпчатый и ломающийся, скачущий, как линия сердцебиения на мониторе кардиографа. Вся она, – нескладная, хаотичная, противоречивая, – была концентрацией чистейшего беспорядка, – не того, что по собственной прихоти устраивают в комнате, а того, что выворачивает самые крытые, запечатанные души наизнанку, – и эта масштабность Старка не то, что не привлекала, а почти что пугала, как если бы он любил ветер, но боялся урагана.       К тому же, место женщины в его сердце уже давно было зарезервировано. Кем-то голубоглазым, невыносимо-рыжим и нежно искрящимся, как пенящееся в бокале шампанское.       Тем не менее, что-то теплое и смутно напоминающее привязанность Энтони испытывал – нечто среднее между дружбой и покровительством над младшей сестрой. По крайней мере, оно на то походило в теории – сестры ведь у него никогда не было. Был незримый и до тошноты идеальный Капитан Америка, с которого он безуспешно пытался перетянуть, как в игре в канат, чужое одобрение, была мама, семейный рояль и ее ангельское пение, которое тогда по юной глупости и нетерпеливому характеру казалось заунывным, и был прагматичный, холодный отец со своим неизменным и столь ненавистным «Ты многого еще не понимаешь», которое его так раздражало: ведь, разумеется, Тони многого не понимал – он был когда-то ребенком, как, черт побери, и все остальные люди на планете под неказистым названием Земля, вот только Говард даже и не пытался ему ничего объяснять – то ли из лени, то ли из горделивости, то ли из-за того, что просто-напросто был фиговым отцом. – Мистер Старк, директор Фьюри отправил Вам сообщение с просьбой явиться на базу. К нему прикреплены координаты, – вырвав изобретателя из размышлений, монотонно отрапортовал Джарвис. – Даже так, – буркнул себе под нос Тони, неохотно отворачиваясь от фотографии и набирая заковыристый пароль на клавиатуре. – Что, никакого эскорта, красной ковровой дорожки или хотя бы невинной открытки на почту? – Ничего из вышеперечисленного, сэр.       Старк что-то тоскливо промычал и, подхватив со стола пульт, не отвлекаясь от монитора, вслепую отключил экран. – Джарвис, укомплектуй шестого Марка боеприпасами, загрузи отправленные координаты в автопилот самолета, запасись соленым попкорном на многочасовой перелет и-и-и… запиши-ка себе из архива пару вирусных программ, – язвительно-задумчиво растягивая гласные в конце предложения, отчеканил миллиардер, выдвинув верхний ящик стола и вытащив оттуда небольшую охапку саботажных «жучков», магнитных заклепок и миниатюрных передающих устройств. Ссыпав всё это добро на стол, он неопределенно покружил в воздухе указательным пальцем, выискивая нужную деталь, поочередно выцепил из кучки металла несколько приборов и скинул их в карман. – Будем вежливыми: привезем Фьюри небольшой гостинец. – Сделано, сэр. За исключением, разве что, соленого попкорна – как альтернативу могу предложить сладкий или со вкусом сыра. – Что ж за день-то такой, – выключив компьютер и подхватив со стола несобранный кубик Рубика, с досадой щелкнул языком мужчина, вальяжно вышагивая по направлению к взлетной площадке, то и дело подкидывая в воздух головоломку. Свет в комнате постепенно – лампа за лампой, участок за участком – гас вслед за шагами Железного Человека, с тихим гулом отрубалась деактивируемая Джарвисом техника. – Ну ладно, – еще раз полюбовавшись своей заставкой на телефоне и беззвучно шмыгнув носом, буркнул, расщедрившись, он. – Тогда арахиса. А для Эмбертон – мышьяка. Ки-ло-грамм, – чпокнув губами, проговорил по слогам Старк, поднимаясь на борт лайнера под шум запускающихся двигателей. Напоследок обернувшись и сквозь стекло окинув тоскливым взглядом свой микро-беспорядок, миллиардер подтянул под самое горло узел щегольского галстука, оправил лацканы пиджака и, проведя большим и указательным пальцем по уголкам рта, словно вытирая остатки еды, сунул руки в карманы и нырнул в кабину самолета, спустя минуту уже рассекающего густые чернила Нью-Йоркского, подпертого высотками неба. – С прошлого путешествия в подстаканнике осталась нераспечатанная упаковка соленого арахиса, мистер Старк, однако боюсь, я не смогу в ближайшее время доставить на базу Щ.И.Т.а такой объем мышьяка. – Мне никогда не воспитать в тебе чувства юмора.

***

      Остро-сумасшедшая, зверская боль испепеляла терзаемое судорогами тело, словно чьи-то когти ребристыми крюками раздирали плоть, рвали суставы и дробили кости. Запястья были стерты в кровь, прикованные к каменной плите тесными обручами из шершавого, покрытого ржавчиной металла, спина, испещренная сетью длинных алых рубцов, оставленных плетьми, кнутами и розгами, горела на ледяном столе, точно подо мною полыхал костер, жгучими, искристыми языками лизавший раны. Обнаженный по пояс, в поту, крови и грязи, я бился в путах, как затравленное животное: колючий воздух обжигал кожу, и меня прошивала дикая дрожь; раскаленный добела клинок до склизкого скрипа вжимался в ребра, и я, выгибаясь, раздирая только-только сошедшиеся края ран, кричал до надрыва, до хрипоты, до разрядов молний перед глазами, метался по плите, запертый в этой тесной клетке боли, как в собственной могиле. Магии давно уже не было – ее вытравили до последней капли, впрыскивая в кровь отраву до тех пор, пока сердце не опустело до дна, вены не иссохли, не вскипели ртутью жилы, и я, лишившись своего последнего лекарства и обезболивающего, не взвыл сквозь обвитую вокруг рта цепь, служившую мне кляпом. В ушах звенело, гадкий, провонявший кровью и паленым мясом мир кружился и плавал перед сбитым взором, а агония то отступала, то вновь приближалась, бесшумными, неторопливыми шагами подходя к моему каменному ложу, нависая надо мной гигантской тенью и накрывая тело непроницаемым, душащим пологом страшной, жгучей муки, в которой я тонул секунда за секундой.       Откуда-то сверху, прямо над моею головой раздался стрекочущий, щелкающий скрежет; цепь, скребнув о зубы, сползла с губ змеей, в иссушенный рот упало несколько капель живительной влаги – им всё еще нужно, чтобы я умел говорить. – Где тропа, ведущая в Асгард? – вновь эта скрипучая, кряхтящая, шипящая речь, едва напоминающая общее наречие.       Смех, потревожив связки, осел беззвучным, сиплым хрипом где-то в горле, сотрясая грудь; дернувшись, я попытался мотнуть в отказе головой, но всё, что вышло – едва уловимо напрячь шею и плечи; лишь ироничная ухмылка всё так же знакомо, упрямо и зло кривила уста,– единственный жест, настолько приевшийся, что на него у меня еще остаются силы.       Палач-читаури, чье лицо скрывала уродливая маска, зашипел и забрызгал слюной, от раздражения клацая гнилыми клыками. Десятки пыток, сотни часов, проведенных в вихре боли, безмолвной мольбе о забытье и жаркой, испепеляющей ненависти, объявшей всю мою исколотую сущность целиком – но ни одного ответа читаури так и не получили. Какие только проклятья, какие укоры и кровавые клятвы в ярости, бреду и безумии не срывались бесполезным, остервенелым шипением с неповинующихся губ! Как истошно, брызгая от избытка каплями, сочились ядом речи, как остро резали язык колючие слова, с каким извращенным наслаждением вычеркивались из воображаемого списка два треклятых имени! Но одна чистая, трезвая мысль среди этого порока, грязи и кромешной тьмы, одна единственная мысль стучала пульсом в висках, кричала в крови и запрещала той павшей, демонической твари, которая глядела на меня из зеркала, отвечать на поставленные вопросы: в Асгарде осталась Фригг. В Асгард я их не поведу.       Синеватая, покрытая мозолями лапа дрогнула и неторопливо, точно в предвкушении, потянулась к поясу, где висела фляга со змеиным ядом. Щелкнула откидываемая крышка бутыли, и я с рычанием откинулся на прохладный камень, в сотрясающей тело злобе ожидая, как жгучие, разъедающие плоть капли заструятся по оголенной коже. В начале по ребрам, после – по шее, и лишь в самом конце, перед тем, как вопль, не сдерживаемый цепью, станет оглушительным, а мир не канет в долгожданный мрак – по лицу, сползая кипящими нитями по щекам, подбородку, закатываясь в зажмуренные веки, обжигая губы, как десятки раз до этого. Душа разрывалась яростью на части, но терпение и силы, стабильно поддерживаемые тлеющими углями гнева, уже были на исходе: еще пара-тройка дней, и стенания – я знал – превратятся в позорные мольбы о смерти. – Будь ты проклят, Всеотец, – вцепившись пальцами в шершавый камень и упрямо распахнув смыкавшиеся глаза, отчетливо прошипел я в пустоту, впервые за всё это время дерзнув озвучить ненавистное имя вслух.       Дернув непонятными отростками по бокам головы, палач недоумевающе замер, накренив флягу над исцарапанным, покрытым ожогами и шрамами животом. В интересе склонив голову, читаури вновь пошевелил этими «челюстями» и проскрежетал: – Жаждешь мести, ас?       Мести?..       Капля яда всё же сорвалась с горлышка бутыли, зашипев и запузырившись на истерзанной коже. Зарычав и заскрипев зубами, я, задыхаясь от боли, с надрывным стоном дернулся всем телом, впившись взглядом в лицо своего мучителя. Тот недовольно прижал костяные отростки к щекам, но все же закупорил флягу крышкой, дожидаясь моего ответа.       Рвано хватая ртом холодный воздух, я в нетерпении и каком-то жестоком, диком любопытстве прислушивался к собственным желаниям: и среди всех прочих – естественных, объяснимых потребностью тела, действительно мелькало что-то темное, дикое, почти безумное, плескавшееся в целом море крови и лютой, нестерпимой ненависти, ослепшей от боли предательства. Это был какой-то звериный, невыносимый голод оболганного сердца, сильный, сотрясающий душу, но имеющий эфемерную, призрачную цель, при мысли о которой нутро сворачивалось трепещущим в жестоко-сладком предвкушении узлом, а губы складывались в тугой, надрывный, как гноящаяся рана, оскал. Месть?.. Определенно, месть. – Жажду, – прохрипел я в согласии, бессильно прикрывая глаза.       Пряча землисто-бледное, омерзительно-стянутое лицо под складками капюшона и сетчатой маской-паутиной, Иной продолжал в отвратной гримасе скалить на меня свои изжелта-серые зубы, гортанно шаркая шипящие согласные, и с мелодично-скрипящей милостивостью сыпать на меня угрозами – пафосно-пустыми, как сама его сущность, и тошнотворно-гнилыми, как и его протухший, мясисто-размягший язык, неспособный ни на что большее, кроме насыщенно-кислых, неправдоподобных в своей чрезмерной ядовитости речей. Пальцы добела стискивали бронированную, отливающую льдисто-скользким светом рукоять, успокаивающе поглаживая звеневшую от боевой магии небесную бронзу – скипетр с рычаще-злой, гудяще-воющей раздраженностью в металле так и подначивал вспороть наглецу глотку, попробовав не по-королевски голубую кровь на клинок. Этот горделивый, жалкий пес на Таносовой привязи, бестолково, грубо и излишне самоуверенно тявкающий из-за спины могущественного хозяина, за своей бравадою и брызжущей слюной явно подзабыл, где его истинное место. Нутро отчаянно сворачивало и ныло от зудящего желания преподать Иному урок манер и должной учтивости, встряхнуть животным страхом смерти его опрометчиво примолкшую старческую память; оружие сему стремлению вторило, гордость в ответ щетинилась и щерилась злой ухмылкой, однако провоцировать сиюминутной прихотью стоявшего за этим ничтожеством Титана – даже не безумство, а величайшая из всех возможных глупостей Иггдрасиля: мимолетное, преходящее удовлетворение разбушевавшегося эго дешевой, низкопробной лестью превосходства – чересчур мелочная, бессмысленная и дорого стоящая цель, чтобы ради нее идти на самоубийственное безрассудство. А потому, осознавая сей прискорбный факт, я праведно молчал, тщательно контролируя свой каждый раздраженно-резковатый жест, скрежеща от бессильного гнева зубами и несильно прикусывая язык, одергивая последнего от цежения по рунам пыточного заклятья иллюзорной боли; старательно отводил взор от шипящего рта, расширявшихся в ярости разрезов ноздрей, иссохшее-пепельной, дрябло обвисшей кожи и упрямо игнорировал ярый соблазн воткнуть заговоренный нож прямо в горчично-желтый, мерцающий из-под капюшона глаз с мутно-янтарной пятиконечной звездой-зрачком. Закаленная годами выдержка не дала трещину даже тогда, когда начищенное до золотистого блеска острие почти что ласково уперлось в массивный склизкий подбородок, а шестипалая, обескровленно-сизая рука, угрожающе скрюченная и по-звериному выброшенная вперед, застыла в сантиметрах от моего лица, сохранявшего всё то же презрительно-спокойное, отдающее надменностью выражение. Но искушение вжать лезвие в плоть чуть сильнее или прошипеть ультиматум на тон злее положенного было в тот момент велико как никогда. – Думаешь, ты познал боль? – обойдя меня кругом, как затравленное, загнанное животное, гортанно прошипел Иной у меня из-за спины, склонившись к уху и одним только дыханием бросив в отвращение и гадкую дрожь. «Да, Хель подери, изведал! Вкусил сполна, и не только ту, что терзала тело на пыточном столе!» – возопило, огрызаясь и скалясь, так и не исцеленное временем нутро, заставляя вспомнить и предательство, и бездну, и разодранное в клочья сердце. Но я хранил свое кричащее безмолвие, дыша через раз и отчетливо осознавая – личные сподручные Таноса могут хуже. Они могут гораздо, гораздо хуже, и крайне болезненная казнь – наиболее гуманное из наказаний Титана за поражение или неповиновение. Слух едва улавливал трескучий шелест, мелкое пощелкивание зубов и влажное скрипение ползущей по лестницам твари, застеленные глаза едва замечали гигантскую иссиня-черную тень, коснувшуюся ног и накрывшую плечи, в нос бил тяжелый запах затхлости, гнили и крови. Иной удовлетворенно прохрипел свое подобие на смех, чувствуя, как страх перед неизбежной участью Поверженных комьями червоточин налипал на мой рассудок, глотком горячего яда расползаясь от шеи к груди; шестипалая лапа, с мерзким звуком скребнув ногтем по бронзе, предупреждающе-крепко обхватила бронированную пластину на щеке. – В руках у него… ты будешь мечтать о той, сладкой боли.       Шлем, треснув, слетел с дернувшейся головы, ударом резанув по виску и сорвав раздраженное шипение с пересохших губ. Картина Святилища* потускнела и померкла, растянувшись, исказившись и хлестанув пощечиной по опьяненному Тессерактовой магией разуму, и без того едва сохранявшему непокорную иллюзию на положенном месте. Когда мне удалось, скрипя зубами от злости и колючего послевкусия страха, разлепить налитые свинцом веки, сомнений не осталось – морок спал.       В подземной сети убежища тяжело пахло сыростью, гарью и неестественно-остро – каким-то подпаленным, жженым материалом, противно оседавшим на языке сладковато-отталкивающим привкусом металла. Нависали над лабораторией обшарпанные, исколотые каменные своды, с которых время от времени сыпались опилками тонкие струи пыли; хрустела и крошилась дымчато-льняная галька под ногами топтавшихся с места на место смертных – так услужливо-безропотных и правильно-покорных, что на губах на мгновение заискрилась ядовитая усмешка. Ни звука, ни жеста, ни шага без полученного дозволения, ни одного отвлеченного от дела слова, ни единого выражения недовольства, ни дерзости, ни глупости, ни даже прямого взгляда в мою сторону – лишь бегло, украдкой, со сапфирово-слепым благоговением и страстным желанием угодить, выполнить свою задачу как можно лучше, со всем усердием и сосредоточением, так явственно читавшимся в опустошенно-аквамариновых глазах. Оно так естественно, так до смешного понятно и просто, так низменно и элементарно – это зудящее, отчаянное, неискоренимое на протяжении веков стремление человеческой сущности быть контролируемым тем, кто обладает достаточной убедительностью и силой, чтобы управлять толпой. Власть – пускай пока и не столь обширная – терпко и долгожданно-ликующе пьянила рассудок, искушающе подначивала действовать дальше, обольщала, впутывала в соблазн, дразняще указывала корявым пальцем в далекое, желанное будущее – на сметенный, как горстка пепла, сожженный дотла Асгард, на заветную, пленительно-близкую месть… и на искореженное, поломанное, изуродованное тело пока еще безымянного убийцы, подписавшего свой смертный приговор четыре года назад – когда на висках тонкими нитями инея впервые засеребрилась седина, опочивальня поросла паутиной дурмана, насквозь травянисто пропахнув снотворным, а в груди зазияла давящей пустотой гигантская дыра с ободранными краями.       Пальцы до хруста стиснули завибрировавшую рукоять скипетра, яростно гудевшего в согласии со своим владельцем. Металл, потеплевший от частых прикосновений, неприятно-гадко лип к коже ладони, так и норовя выскользнуть из цепкой хватки. – Бартон! – едва ли не прорычав его имя по буквам, раздраженно-грубо окликнул я лучника, перекинув жезл в другую руку и разминая коловшие магией пальцы. Смертный, доселе отстраненно наблюдавший за кропотливой работой ученых мутным взором и до блеска начищавший воском нити тетивы, замер, безэмоционально повернул голову на крик и, закономерно рассудив, что его хозяин сейчас не в лучшем расположении духа и в ближайшее время сменять гнев на милость не собирается, поспешно отложил свое оружие на стойку, подхватив со стола ранее используемый аппарат и широкими шагами направившись в противоположный конец залы. – Нас прервали, – с холодной надменностью процедил я, когда агент, выпрямив спину и встав по стойке смирно, остановился от меня в нескольких шагах. Кивнув и приоткрыв уже было рот, чтобы начать говорить, Бартон в неловко-рассеянном замешательстве посмотрел по сторонам, поджимая губы и в напряженном раздумье сурово хмуря брови, не решаясь – как будто бы – открыто спросить дозволения сесть, опасаясь тем самым вызвать вспышку гнева, и гадая, можно ли ему опуститься подле или нужно продолжать свой доклад стоя. Смотреть, как бравый воин неуверенно мнется на месте, потупив взор, как робкая, стеснительная девица, было даже забавно.       Презрительно хмыкнув, привлекая к себе внимание лучника, я благосклонно указал взглядом на нижнюю ступень слева от себя – не к чему лишний раз глумиться над и без того не отличающимися крепостью тела подчиненными. Нецелесообразно.       Тяжело опустившись на пол со скупым благодарным кивком, смертный положил себе на колени на время забытый прибор – подобие металлической книги с рядами поименованных кнопок на одной стороне и проецирующим изображение полотном на другой, стиснул зубы и, уронив покрытые шрамами руки на нижнюю половину устройства, принялся выискивать нужную информацию, с царапающими слух щелчками постукивая пальцами по черным клавишам. – Сэр, Вам нужны дополнительные материалы касательно Черной Вдовы? – неестественно-часто моргая, полюбопытствовал он, на мгновение оторвавшись от дела и покосившись в мою сторону. – Нет, – отрезал я, брезгливо морщась от непривычного обращения и с неудовольствием отмечая, что глаза у подданного сильно покрасневшие, с алыми сетками лопнувших сосудов по углам белков, нездорово поблескивавшие, больные, угрюмо-усталые. И хоть на вид недуг никак более не проявлялся, таясь трусливо-загнанно в треснутом, нестабильном подсознании, проглядывая пугливо в искривленной, как разбитое зеркало, паутине лазурно-броской, циановой радужки и не лишая липкой путаницей хвори контроля над телом, подчинение разума всё же наложило на Бартона свой неприятный, грязновато-кровавый отпечаток. Временами он в приступе боли нервозно хватался за висок и, морщась, аккуратно массировал кожу двумя сложенными пальцами; иногда в его речи проскальзывали, перемешиваясь, осекаясь и путаясь, иноязычные слова, тут же, как по щелчку пальцев, сменявшиеся привычным наречием; но сильнее всего прочего пострадала память: смертный без запинки сообщил мне количество бойцов на летающей крепости, с легкостью начертил ее планировку, в частности – карту палубы и тюремного отсека, перечислил в алфавитном порядке модели оружия, амуниции и прочего снаряжения, которое можно было раздобыть из его связей, но, отвечая на вопрос о семье, две минуты не мог назвать по имени собственную жену и так и не вспомнил, в какой части Земного шара расположен его дом. Чем ближе кто-то подбирался к его сердцу – тем скупее он становился на подробности. Истинный шпион: из такого скрытность и магией не вытравишь. – Переходи к следующему.       Получив еще один безропотный, молчаливый кивок, я скучающе-ласково провел кончиками пальцев по бронзовому лезвию, почти что заурчавшему и довольно зарябившему рунами вслед за моим ленивым, задумчивым прикосновением.       Камень Разума, – служивший испокон веков для познания, абсолютно безвредного в своих созидательных целях, – в оболочке концентрированно-насыщенной, сжатой и сгущенной Тессерактовой энергии, – что создана, напротив, исключительно для нанесения вреда, – имел в столь парадоксальном сочетании крайне нестабильные, безумные в своей разрушительной силе свойства. Как на весах: влияние на разум в одной чаше, насильственное принуждение к покорности – в другой, и лишь когда оба – в идеальном равновесии, достигается нужный эффект. Еще не изведав до конца все возможности своего оружия и впервые опробовав воздействие камня лишь на Бартоне, я, захваченный тогда азартом боя, слепо опьяненный яростью, с шальной ухмылкой на устах, был неосторожен и недооценил того мастера, что создал скипетр, породив того из хаоса, закалив контрастом и воспитав на противоречии. Одно единственное бескровное прикосновение – и сознание лучника уже вывернуто наизнанку, оголено, как нерв, израненное, надрывающееся в агонии, ошарашенное и изничтоженное, а энергия Тессеракта лишь сочилась жгучей резью всё сильнее, вгрызалась в плоть, въедалась кислотой, грозя без жалости разорвать его в клочья и начисто лишить Бартона рассудка. Не сейчас, не сразу. Но постепенно, с течением времени, если тому не помешать.       С другими слугами я поработал тщательней, не допуская более такой огрехи, проявлял доходившую до щепетильности аккуратность, концентрировался до ряби сгущенного воздуха перед глазами – и с торжествующим удовлетворением отмечал, что камень Бесконечности не просто мне подвластен, но отзывается на магию до невыносимости остро, тонко и податливо, покорно принимая чужое владычество. Сладить с диковато-бунтарским норовом Тессеракта, щетинившегося, огрызавшегося и выскакивавшего из-под моего контроля, как мустанг – из-под узды, мне в свое время было гораздо труднее. – Стивен Роджерс, – вырывая из раздумий своим иссушено-хриплым голосом, отрапортовал Бартон, с неискореняемой из жестов точностью и воинским минимализмом разворачивая в мою сторону прибор и указывая мозолистым пальцем на изображение моего потенциального соперника. Перед глазами предстала всклокоченная, нелепая солома выжжено-палевых волос, неловко, встревожено-смиренно сцепленные у живота грубые, стертые у костяшек руки, чуть алеющие кровью полные губы, поджатые в смешном подобии суровости; выглаженная рубашка, наглухо застегнутая под самое горло и туго врезавшаяся под кадык пуговицей воротника. Идеал невинности во плоти. Доблестный праведник, преисполненный слепой надежды, наивной веры в лучшее и бессмысленно-горького сожаления, от чьего знакомого мерцания в васильково-голубых глазах к горлу подкатила омерзительным привкусом переслащенной бравады тошнота.       И это – один из тех немногих, кого Бартон посчитал представляющим угрозу. Один из тех, кого мидгардцы, затравленно озираясь в безысходности и панике, призвали к себе на защиту, небрежно-снисходительно титуловав героем и трусовато спрятавшись у него за спиной.       Ироничную, скалящуюся усмешку остановила только внезапно въевшаяся в мысли червоточина сомнения – в висок, как иголкой, предостерегающе кольнула подозрительность; стоило же мне тщательней пробежаться по полотну взглядом, пристальней всмотреться в детали, следуя инстинкту, как тень ухмылки и вовсе слетела с обветренных губ, не оставив на устах и отпечатка. – Говори, – прищурившись и настороженно-плавно провернув в руках тяжелую рукоять, с прежней холодной серьезностью приказал я шипяще-равнодушным тоном, даже не повернув к терпеливо ожидавшему шпиону головы.       Склонившись ближе к световому портрету, с тревожно-колким, свербящим навострившуюся интуицию раздражением отмечая и слишком крепкое для смертного телосложение, едва разбираемое в складках одежды, и слишком тонкие для воина, умудренные опытом черты лица, и острый, стальной отлив каймы закаленных боем глаз, я кропотливо вслушивался в монотонные, скупые на детали пояснения Бартона, привычно отмечая наиболее ценное – от приемов боя и предпочитаемого оружия до дипломатических навыков, задатков лидера и неплохо подвешенного языка – и ежесекундно гася в себе порыв брезгливо скривить в кисло-хмурой гримасе губы или сморщить пренебрежительно нос, с трудом сохраняя всю ту же лениво-бесстрастную, отдающую презрением маску; и с каждым отчеканенным шпионом словом, с каждым восхвалением, небрежно брошенным как будто невзначай и вызывавшим настойчивое желание оборвать, одернуть, полоснув острием скипетра по щеке – «ты бьешься не за него!», – с каждым обнаруженным в Солдате Прошлого достоинством, шероховатый ком безосновной, взращенной на слепом предчувствии злобы к нему сжимался под ребрами все сильнее, гноясь, тягуче ноя и вызывая недоумение. На мгновение, однако, неприязнь отступила, и дразнящий своей сложностью вызов, туго переплетясь с неуместным, тщетно отгоняемым чувством уважения к достойному сопернику, привитым против воли асовским воспитанием, всё же хлестанул по рассудку азартом: вынослив телом? – тогда заставлю драться так, что по окончанию боя у него в изнеможении подогнутся колени; незауряден умом? – значит, изувечу, отравлю и опутаю рассудок иллюзиями до такой степени, что реальность станет более неотличима от вымысла; силен духом? – тем сладостней будет, до хруста давя на болевые точки, ломать его изнутри, а после с упоением лицезреть, как некогда не знавшая пороков душа, почернев и обуглившись, стремительно катится на самое дно.       Последние мысли отчего-то принесли скользкое, легкое удовлетворение, пряно загорчив обрывками фраз на пересохшем языке и дернув в мимолетном оскале край губ.       У каждого есть слабости. В любой обороне можно найти изъян.       Любому смертному с легкостью можно заговорить зубы.       Рыжеволосая бестия – валькирия с паучьим именем – погрязла во лжи, интрижках и тягучем, как кровавая трясина, прошлом так, что дерни хоть за один узелок сплетенной ею паутины – и букашка забьется в агонии. Упомяни хоть краем слова ее вербовку, надави легчайшим намеком на воспаленную, зудящую совесть, погрози ненаглядному Бартону хоть пальцем – и несгибаемая Романофф, ошарашенная, ослепшая, с онемевшим в страхе телом, превратится в куклу: верти, ворочай и дергай за нитки, как хочешь – проторгуется и промнется податливо, как бесформенная глина.       Заговори я об отеческом наследии, вплети в разговор напускную сыновнюю скорбь иль предложи лекарство от преследующего во снах недуга, избалованный жизнью и ею же поломанный магнат враз лишится своей лоснящейся спеси; а если зазевается чуть дольше положенного, коль позволит себе ошибиться, будет обездвижен ударом в затылок, в механическое сочленение доспеха меж головой и шеей, куда вплавлен наглухо энергетический центр управления облепившей его тело техники; а дальше, когда потускнеет и погаснет свет в глазных прорезях шлема, – хоть выворачивай реактор из неподвижной грудной клетки, хоть вгоняй нож промеж титановых пластин брони – до хруста треснувших ребер, до искореженного болью смазливого лица, по самую рукоять.       Беннер силен, но мягкотел и эмоционален – выведи этого зверя из себя и знай себе любуйся с умилением, как признанный гений своего мира крушит друзей и союзников похлеще пузатого чибиса, одурманенного белладонной. Главное в этом спектакле – не занимать места зрителя в партере.       Темнокожий одноглазый смертный – с замашками тирана и речами подкованного практикой льстеца – жаждал власти, не имея контроля, и в каждой сошке оттого видел предателя. Некоронованный царь, пресытившийся изменой.       У его подручной, так свято дорожащей кровными узами, беззащитным остался младший брат, угрожать которому в данном контексте будет как минимум забавно, а шантажировать его сестру расправой над родственником – иронично, нелепо и забавно вдвойне.       Я знал их как облупленных – всех тех, кто дерзнул воспротивиться и шел неизбежному наперекор. План, эффектно-рискованный, со всех сторон рассмотренный и тщательно просчитанный, уже успел сформироваться и прочно засесть в голове, и всё, что мне оставалось – лишь терпеливо ждать возможности, оттачивать навык принуждения и восстанавливать силы, потерянные после перехода. А они мне понадобятся – битва и вправду обещала быть славной. И не то, чтобы это острое предвкушение схватки пугало – лишь раззадоривало. – Слабости у него есть? – когда Бартон закончил свой рассказ и в нерешительности умолк, вспоминая детали, которые мог упустить по вызванной заклинанием рассеянности, подначивающе вопросил я, подвинувшись ближе и уронив предплечье на согнутое для удобства колено.       Шпион в задумчивости нахмурил куцые брови, размышляя над ответом, чем вновь вызвал мимолетный всплеск раздражения. Раньше его не озадачивали подобные вопросы, напротив, вызывали рвение, ажиотаж, подробный анализ, неосознанно излагаемый смертным вслух, колоссальное количество идей, умозаключений и не лишенных логики тактик боя, которые, хоть и были далеки от идеала, вполне могли сослужить хорошую службу. Теперь же от непозволительно долгого, похожего на насмешку молчания скрипели зубы, напряженно потрескивал Камень Бесконечности, брызгая сапфировыми всполохами об острие, и раскаленно густел в воздухе кислый привкус беспокойства. – Я жду, – процедил я с угрозой, с выразительной небрежностью скользнув пальцами вдоль кровостока на изогнутом наконечнике, силясь успокоить потревоженное оружие, как осклабившегося хищного питомца. – В технике боя я изъянов не заметил: на тренировках мы с ним бились на равных. Травм и физических дефектов у него нет, психических расстройств и отклонений не наблюдалось, все близкие давно уже лежат в могилах, так что давить не на кого, – недовольно морща лоб в гримасе безысходности, бесстрастно перечислил лучник. – Никаких явных болевых точек или недостатков. Разве только… – прищурившись и просветлев лицом на мгновение, тут же осекся агент, отрицательно качнув головой. – Что? – почти что выплюнул я, с досадой отмечая, что и без того сочившийся холодным, надменным презрением тон бесконтрольно опустился до колюче-ядовитого, змеиного шипения, смердевшего раздражением и неприязнью.       Будь сдержанней, Лафейсон. Следи за речью. Полководцам не полагается быть нетерпеливыми. – Не уверен, что это слабость, – сухо оправдался Бартон, неуютно поведя плечами. Болезненно-подавленный, хмурый взгляд циановых глаз боязливо взметнулся к моему лицу, тут же ошпаренно одернувшись и в липковато-брезгливом подобии страха безвольно рухнув лучнику обратно под ноги. – У Роджерса есть напарница, – как-то неохотно продолжил он. – Никакими сверхспособностями она не обладает, от рядового агента Щ.И.Т.а отличается мало. Они знакомы не больше года, но, защищая ее, Капитан может серьезно подставится. – Даже так. Банальная игра в благородство, – в задумчивости постучав указательным пальцем по губам, констатировал я почти разочарованно: из добросердечного заступничества много пользы не выцедишь. – Полагаю, ничего серьезнее боевого товарищества их не связывает?       Нервно стукнув пяткой об пол, шпион торопливо-угрюмо покачал головой, но жест вышел как-то неуверенно, с долей задумчивого сомнения. – Не так ли? – с нажимом уточнил я, рассеянно поглаживая бронзовое острие не желавшего утихомириваться скипетра. – Закадычными друзьями их едва ли назовешь, – скептически протянул Бартон, пренебрежительно сморщившись и поджав губы. – Любовниками – тем более. Но парочка они уж больно странная, поэтому однозначно утверждать что-либо не рискну: откровенничать ни тот, ни другой не любит, слухи среди агентов ходили разные, но ни одного мало-мальски годного подтверждения я своими глазами так и не увидел. Как и опровержения, впрочем, – спокойно пожал он плечами. – А вот то, что тот мизерный остаток суток, который остается у агентов на свободное время, они чаще всего вдвоем проводили – это факт. Как, к слову, и то, что на одной из недавних тренировок она во время спарринга неудачно подвернула ногу. Кэп к ней как к умирающей ринулся. И вид у него был тогда пришибленно-тоскливый: как у побитого щенка.       С последним предложением иронично-ликующая улыбка едва заметно, почти раздосадованно искривила краешек губ – только-только показавшаяся любопытной, начинавшая занимать своей уникальностью головоломка, собравшись в целостную фигуру, оказалась на редкость неказистой, пресной и до скучности типичной: играть на привязанности робко-незадачливого поклонника – это даже как-то неспортивно. – И насколько же сильно он может… «подставиться»? – уже без запала, почти лениво уточнил я, прокрутив жезл в руках. – От ситуации зависит. Если Роджерс вдруг полезет её прикрывать, глупостей не наделает – они вдвоем довольно слаженно работают. А вот если со своим гордым норовом вдруг почувствует беспомощность, бессилие, невозможность помочь тому, кто дорог… – Бартон в многозначительной задумчивости прищелкнул пальцами. – К тому же Кэп крайне придирчив в выборе союзников и недоверчив к современным людям: стоит ему только почуять подвох, усомниться в чьей-либо честности, он начнет осторожничать, чересчур часто оглядываться за спину и допускать ошибки.       Страх предательства. Ну, конечно. Именно под его губительным, распаляющим воздействием невинные оплошности приобретают роковое звучание проигранной смерти партии. Изящно и просто. Нужна лишь искра, что подожжет хворост, – кроха неоспоримого, убедительного сомнения, которая разъест мысли тревогой подобно кислоте.       С обманным маневром проблем возникнуть не должно – никогда не жаловался на недостаток остроумия, неправдоподобность лжи и скупость речи. Нужно лишь чуть больше деталей. – Расскажи о ней, – с равнодушной небрежностью бросил я.       Бартон в ответ сжал в хмуром неудовольствии губы, зажмурил в острой головной боли глаза, стиснул скалящиеся в строптиво-немом отрицании зубы – не желал, противился, подсознательно стремился защитить соратницу, – но всё же, опасаясь испытывать мое терпение на прочность, подвинул к себе переносное хранилище информации, вводя туда несколько слов. Щелкнула последняя нажатая клавиша, закрутился на мониторе знак поиска, и устройство издало противный, пиликающий звук, вспыхнув вызывающе-красным, кровавым цветом по кайме экрана. На побледневшем, осунувшемся лице лучника отразилось искреннее замешательство – вскинув недоверчиво бровь, он попробовал еще раз, но слух опять царапнуло двойным вибрирующим скрежетом. – Её нет в базе данных, – недоуменно заключил он, мгновение посверлив растерянным взглядом пыльные ступени, беглой, цепкой внимательностью окинув шумящий зал и – до чего же некстати – в неожиданно осознанном провале памяти схватившись за виски.       Азартных сил моих, кажется, уже не осталось ни на яд сарказма, ни на осуждающе-хлесткую словесную пощечину, ни на демонстрацию открытой неприязни; только пальцы в усталом, раздраженно-напряженном ожидании постукивали по гудевшему недовольством наконечнику, выявляя тлеющее на углях высокомерия нетерпение и надменное желание закончить малосодержательную беседу как можно скорее. – У нее было какое-то кодовое имя. Позывной, причем совершенно ей не подходящий. Именно по нему она числилась в Щ.И.Т.е, – с надсадной хрипотой пробормотал он, стискивая руками голову в отчаянно-нелепой, бесполезной попытке побороть несвоевременную забывчивость.       Жалкое зрелище. Бессмысленная борьба с силой, что могущественнее разума любого из смертных. – Не можешь показать портрета – описывай на словах. И не затягивай, Бартон.       Шпион, судя по едва уловимым, скупым на подробности изменениям мимики, остался сконфужен, в ошеломлении, неудобстве и смятении поджимая губы и задумчиво-сосредоточенно перекатывая по рту кислым, вяжущим язык леденцом спешно подыскиваемые эпитеты. – Она.. среднего роста – футов пять с половиной, может, шесть без четверти, хорошо сложена, темноволоса, не очень примечательные черты лица… – Мне не нужна внешность, – прерывая, сухо осадил я, скучающе отвернувшись от напряженного агента. – Личин – бесчисленное множество. Вылепленная одним только воображением да мастерством слова маска будет неотесанна, частична и неприемлемо далека от оригинала. Выудил бы ты иголку из стога сена, Бартон, если бы знал лишь, чем она отличается на вид от соломы? Узнал бы незнакомца из целой безликой толпы, опираясь на примерный пересказ? – с неожиданно безобидной, беззлобной ироничностью вопросил я, оборачиваясь и вскидывая бровь: лучник осеченно, до обидного безропотно молчал, опустив усталый, отекше-красный взгляд к себе на колени, безвольно внимая мне покорным слушателем и не желая, кажется, вникать во все изложенное. – Характер. Емко и по существу, – в раздраженно-приказном тоне бросил я, откидываясь на ступени.       Смертный в вялом согласии моргнул обледенелыми от боли, усеянными прозрачно-сапфировыми бликами глазами, предварительно кашлянув в кулак. – Азартна, вспыльчива, консервативна в убеждениях и взглядах, – сипло, но уверенно начал он. – Крайне… эксцентрично трактует понятия чести, совести и справедливости и, хоть и остается им непоколебимо верна, не считает нужным делить качества человека на черное и белое, предпочитая видеть мир беспробудно серым. Весьма своенравна и упряма, в своей несдержанности в речи нередко доходит до злословия или откровенно черного юмора, может проигнорировать непосредственный указ свыше, если разойдется с начальством во мнениях, и за пару лет успела изрядно потрепать агентам нервы. К Фьюри относится с иронией, надменностью и пренебрежением, как, впрочем, и к большинству людей. С Роджерсом, правда, отношения значительно теплее, но привязанность она даже косвенно демонстрировать не привыкла.       По губам вместе с хмыкающей усмешкой расплылось одобрительно-задумчивое мычание: у Роджерса явно имелись гордость и вкус. – И как же ее зовут? – игриво прокатывая согласные по языку, пробормотал я куда-то в невзрачную белизну стены за спиной шпиона, расслабленно вытягивая ноги, беззвучно усмехаясь себе под нос и уже – на пробу, легкую разминку, – выстраивая цепочками возможные обманы, угрозы и хитросплетения бьющих ниже пояса откровений, которые смогли бы поколебать солдата в пылу боя. – Рида. Рида Эмбертон.       Кровь замешательством ударила в голову, оборвав все зачатки мыслей на корню.       Низкий, надломленный голос Бартона, как по нотам сложившийся в выплавленное из боли, разбитое на зубное крошево имя, без ножа резанул раскаленной сталью виски. Чувство было такое, будто с зажатой, накрепко перевязанной раны, только успевшей подсохнуть, безжалостно содрали повязку вместе с кожей, вспороли швы, развели края, оставляя ту кровоточить, наливаться ядом и гноиться. Ошеломление вперемешку с исступленным отчаянием, скорбью и разъедавшим горло мучением наводнили разум памятью с такой чудовищной силой, что помутнело в глазах.       Рида?..       ..Когда мне впервые приходится окликнуть ее на улице – пока еще небрежно, мимолетом, с озорством, – имя чем-то пряным и карамельно-вязким легло на язык, приклеившись к нему приятно-сладковатым послевкусием – тогда еще неизвестным, неиспробованным и ненавязчивым. Пыльному, пьяно подпеченному солнцем воздуху в легких было тесно до щемоты, энергия билась под кожей ключом, в ребячески-пустой, наивной голове весь мир казался по-детски простым и правильным, и имя с губ сорвалось легко, естественно и прямо, будто вертелось там давным-давно, неистово зудело, поторапливало и соскочило с уст ненароком. Незатейливый, ломкий и бессмысленный набор букв – как непонятное слово в рунной книге: что-то означающий, а что – пока не ясно.       Она казалась смешной – эта запуганная, чумазая девчушка с зелеными яблоками и потрепанным колдовским фолиантом. Смешным казался ее говор, мальчишеские манеры и неповторимая в своем гримасничающем разнообразии мимика лица; смешно вздергивала она в порыве забавной гордости подбородок, смешно возмущалась, упирая руки в бока, и поджимала узкие, и без того почти невидимые губы в нитку, смешно таращилась на меня в удивлении своими огромными темными глазищами, похожими на неаккуратно расплывшиеся по бумажной коже кляксы чернил; смешно топорщились вороньими перьями прядки волос на висках и острых, угловато выточенных скулах, смешно свисала с нескладного, щуплого тельца запачканная одежда свободного покроя. Вся она тогда была отчего-то смешной – смешным в то время казалось и имя.       Гортанно-ударное, тугое, неловко смягченное где-то посередине – какое-то тяжелое и совсем-совсем не женское. Грубая скороговорка, зубчато режущая язык. – Эррри-ида, – рокочуще «р» перекатывая по рту гарцующим звуком и растягивая губы на улыбчивой гласной, кривился я в зеркале мальчишкой, передергивая слоги на все лады, спесиво морща нос и сразу же непонятливо пожимая плечами: имя как имя. Так если нет в нем ничего особенного, то почему так прочно засело в горле, будто ждет там терпеливо коронной речи и никак не дождется?..       Непонятно, абсурдно, дико, но со временем имя мягчало, становилось как-то гибче и приятней на слух, такое хаотично-контрастное, горьковатое, гордо отливающее звоном; и когда она – в одну из встреч – вдруг попросила звать ее как-нибудь попроще, а после сама же робко предложила альтернативу, отчаянно захотелось зажать уши руками или состроить скептическую гримасу. «Рид». Не имя даже, а обрубок, кислый, куцый и прелый. Будто благородный титул ржавыми ножницами обкромсали по краям. Но тогда я только в угрюмом согласии качнул головой, проглотив свое переперченное возмущение вместе с эстетическим чувством прекрасного. Почему – и сам не понял.       Месяцы тянулись вереницей, складываясь пестрой караванной гармошкой в года и десятилетия; и время, не спрашивая мнений, желаний иль разрешений, безжалостно стачивало колючий, протертый до дыр набор звуков, полируя, шлифуя и оттирая его так, что некогда неказистое, неповоротливое имя заблестело и заиграло, как начищенная монета. Изменчиво-гибкое, податливое, извилисто-скользко перекатывающееся по рту, звонко ударяясь согласными о зубы. И так небрежно-часто повторяемое, что превратилось в такую же простую и привычную слуху константу, как рунный алфавит, приветствие или собственное имя. Мне еще нет и столетия, – уже не юноша, еще не мужчина – а оно успело уже непостижимым образом приколоться булавкой к языку, налипнуть на связки и исцарапать хриплыми окликами нёбо. Оно казалось теперь сортом ягодного вина, пряного, терпкого, играючи-изысканного, хорошевшего всё больше с каждым годом и от которого отчетливо кружилась голова.       ..Когда я впервые, как ужаленный, подскакиваю в разворошенной, скомканной постели, распаленный, взмокший, тщетно пытающийся сморгнуть ошпарившее рассудок сновидение с изнанки век и недоуменно-ошарашенно, оглушенно вслушивающийся в громко и часто ухавшее сердце, имя, судорожным вдохом-стоном окропившее горло и красноречивым беззвучием осевшее на губах, кажется случайностью – плодом сантиментов, вожделения, лишнего кубка эля на минувшем пиру и наваждения по черноокому трикстеру, уж больно падкому в тот вечер на слишком честные для лжеца ответы, слишком мягкие для острого лица улыбки и слишком долгие для друзей объятия. Это мимолетное безумие должно ведь было вскоре пройти, не так ли?.. «Так», – убежденно твердил я себе, выливая на пылавшее жаром лицо ушат цепеняще-ледяной воды, стискивая влажные волосы до отрезвляющей боли в слабом, нетвердо-подрагивающем кулаке и игнорируя пульсирующую в висках кровь. «Точно так. Немного терпения, и всё встанет на свои места», – повторял я в следующий раз, бесцельно нарезая круги по покоям и не зная, куда уже деться от трепещущего звона в ушах, изнывающей, дробящей жилы магии и обжигающе-тягучего, ноющего, мучительного желания, от которого крутило, корчило и сжимало нутро. «Ведь так?» – переспрашивал я почти в панике у своего зеркального двойника – такого же загнанного, затравленно дышащего, с затуманенным, отвратно-мутным взглядом – и тут же, чувствуя предательское сомнение в ответе, отвешивал себе пощечины одну за другой – до тех пор, пока не уйдет из потемневших глаз дикий, горячечно-лихорадочный блеск, не затихнет рвано вздымавшаяся, ходуном ходившая грудная клетка и не придут в порядок сумбурно-крамольные мысли.       А время шло.       А звать ее по имени становилось все труднее.       Каждый слог превращался теперь в невыносимую пытку, от каждой буквы разило соблазном и запретом. Озвученное, оно почти физически ублажало слух – обманчиво-грубоватое, свободное, с предостерегающе-ядовитой, отрывистой резкостью по краям и хитро-ласковой иронией где-то в сердцевине. И когда оно, впервые оборвавшись сипло на полувдохе, ощерившись рычанием, надрывно сжало горло стоном, запоздало пришло осознание – это безумие уже не пройдет. «Как прежде» – уже не будет. И по-другому, по-старому – «Эрида» уже не зазвучит.       Когда же всё, что только останется от богини хаоса, закупорено будет в бутыли полуночной скорби, зачарованной монете и неказистом наборе рун, я вновь пойму, что ошибался: ее имя всё же зазвучало по-иному.       Ее имя зазвучало безмолвием.       Под пальцами послышался скрипящий, металлически-полированный скрежет магии, подобно ржавчине с ползучим, липким, скользким треском разъедающей вскипевшую небесную бронзу. – Как? – процеживая-вышептывая трехбуквенную горечь сквозь брызжущую слюну и стиснутые зубы, запоздало переспросил я, угрожающе щурясь и впиваясь в Бартона остерегающе-въедчивым, озлобленным взглядом.       Речь агента оборвалась на полуслове – в яром недоумении, непонимании моего гнева, которое вскоре сменилось сумбурным мысленным поиском, подогретым прытью страха: птичий кадык, в одно отточенное, ювелирное движение предупреждающе подпертый острием скипетра, с судорожным глотком подпрыгнул в горле – надави сейчас на лезвие чуть сильнее, и жизнь брызнет из артерии багряным всплеском. Вены на жилистой шее шпиона вздулись и проступили синеватой вязью под кожей, клинок плашмя прижался к подбородку, вынуждая поднять голову. Былое милосердие к подданному испарилось спиртной прохладой презрения, трансформируя бесстрастную беседу в допрос. – Рида Эмбертон, – уловив суть требования, проговорил он имя едва ли не по слогам: небрежно, беззаботно, не осознавая, с каким истерзанно-душераздирающим, коленопреклонным трепетом оно произносилось последние четыре года, с каким исступлением и мольбой вышептывалось сквозь стоны десятилетия до этого. – Полное имя, – иссушенный, лишенный эмоций голос прозвучал с чуждой, бездушной свирепостью, чистейшей, по-звериному рычащей и натачивающей когти.       Ну, давай же, дай мне повод. Только посмей. – Оно полное, – просипел Бартон, стараясь случайным движением, напряжением связок, вдохом не задеть наконечник. – К тому же, как считает Фьюри, вымышленное.       Двадцать шесть букв в местном языке, сорок четыре звука, всевозможными сочетаниями растянутые на имена для семи миллиардов смертных, наводнивших планету как чума, – среди них неизбежно должны встречаться случайные повторения, не правда ли?       Жезл ошпаренно отлетел от налитого свинцовым ужасом тела, оставив после себя белую, натянутую поперек горла обескровленную нить.       Совпадение. Коварнейшая из насмешек судьбы. – Ни слова больше, – грубо одернул я лучника, рассеянно потирающего пальцами шею и собирающегося что-то добавить. – Собери отряд, приготовься к отбытию в Штутгардт и жди моего приказа. Ближайшие два часа работаешь с Селвигом. На этом всё.       Лицезря мутный, ошеломленный кивок и нутром чуя, что еще минута пребывания здесь приведет к бешенству, я рывком поднялся со ступеней, не удосужившись отряхнуться от пыли, и в смутных, разрозненных чувствах, пестревших ошметками ярости, нырнул в ближайший подземный коридор, широкими, глухо взвивавшимися под своды эхом шагами измеряя пометрово мертвый камень.       Дверь захлопнулась за спиной с противным металлическим скрежетом, надрывным скрипом хлипких, изношенных петель и шуршащим шипением запечатанного магией замка, что оброс паутиной рун вокруг скважины вслед за небрежным пасом свободной рукой. Покои – а точнее их нелепое полевое подобие, безоконное, камерное, близкое по площади к шатровой походной палатке – встретили своего владельца стылым воздухом, пугливой, блаженной тишью и безликим пыльным сумраком, который сонно разгоняло только плотное кольцо сапфирового сияния скипетра. Лениво, неестественно-плавно выпустив под потолок пару магических сфер, вспыхнувших жидким золотом и затолкавших сырую, скомканную светом темноту в углы, я, не до конца еще понимая, зачем явился сюда, чего здесь искал и добивался, в мрачной неопределенности вышел в центр комнаты, простоял на месте не долее мгновения, сверля пустым, иссохшим взглядом противоположную стену, и тут же, рвано, рассерженно выдохнув, развернулся, в жалкой нерешительности шагнув обратно к двери. Нервно перекинул скипетр в другую руку, в глубокой задумчивости медленно провернул рукоять под боевой захват, почти играючи прокрутив оружие колесом, острием описывая в воздухе свистящие кольца, и, резко остановив копье на половине оборота, замер у самого порога, рассеянно шаркнув ногой по каменному полу и нервно поведя плечом, как от сквозняка. Чего-то не хватало. Чего-то отчаянно, безумно не хватало, и оттого в свербящей пустоте окоченевшего сердца так мучительно заворочалась, закровила тоскою скорбь, неумолимо перерастая в гнев. Болезненно морщась и стискивая зубы, чувствуя, как небесная бронза отрезвляюще-укоризненно вибрирует в руке, напоминая о моих истинных целях, и яростью давя внезапно вставший поперек горла крик, я в раздражении загнанно метнулся назад, гася бесстрастием взыгравшего здравомыслия неистовство утраты – не время для слабостей. И не место.       Отставив все еще осуждающе вспыхивавший цианом скипетр к стене и назидательно щелкнув того по наконечнику, как распаявшегося пса – по носу, я склонился над заваленным бумагами столом, тяжело оперевшись руками о покрытое смолянистым раствором дерево. Расположение войск, раскиданных по карте прямоугольниками легионов, где-то перечеркнутых и стрелками перенесенных в другое место, где-то жирно обведенных в овал моей рукой и помеченных числовыми рунами по очередности выступления, смывалось в сплошное непроглядное пятно, рябя бесконечными символами и подписями; цифры неразборчиво-бессмысленно пестрели по краям схем и чертежей, а простейшая планировка тюремного отсека, уже сотни раз просмотренная и выученная наизусть, перекрестками зигзагообразных линий свернулась «стыдливым миражом» в непроходимый лабиринт: мысли, сумбурно-обрывочные, сырые и помятые, никак не хотели складываться в стройную тактическую цепочку, то здесь, то там капризно выплывая не относящимися к делу зазубринами. А перед взором – как ни смаргивай с тщетным остервенением – угловато-острая, шальная улыбка с привкусом иронии, авантюристский, бунтарски-подначивающий прищур, точно углем начерченный по мелу кожи, и невинно, по-детски вздернутая в немом, крючковато изогнутом вопросе бровь. Пальцы рассеянно тарабанили по столу, бессознательно передвигая бумаги с места на место, но сколько ни маячили перед глазами набившие оскомину списки и карты, сколько ни прокручивались в голове с акцентом на дальнейших планах амбициозные диалоги с Иным, сколько ни предпринимались тщетные попытки сосредоточиться – должное душевное равновесие, казавшееся сейчас предательски-лицемерным и скользким, было безнадежно утеряно вместе с концентрацией.       Медленно, шумно выдохнув сквозь стиснутые зубы, я устало сомкнул потяжелевшие веки, опуская голову и стискивая большим и указательным пальцами засаднившие виски, отгоняя назойливые, искушающие иллюзии из сознания – обрывки прошлого, затертые временем воспоминания, обтесанные со всех сторон и запертые под замок, вспыхивали перед взором искрами, как подожженный ванахеймский порох.       Учуяв мое состояние, скипетр возмущенно шикнул-плюнул магией из угла, неодобрительно потрескивая энергией.       Да ты и впрямь размяк, Лафейсон. Отвратно, непростительно размяк.       Но голос разума услышан не был – то ли из безвольной жажды, то ли из упрямства. Я давно уже не позволял себе слабостей, даже безвредных и мелких, не допускал минутного отдыха и не требовал заслуженного уединения – так, быть может, теперь я имею право на небольшую поблажку? Подчиниться, поддаться пленительной истоме на ничтожный, мизерный срок? Совсем ненадолго… На несколько минут…       Вокруг стоял радостный гомон и гвалт в упоении шедшего пира; воры кричали, свистели, топали ногами, подхватывая – кто как умел – задорный ритм сотрясавшей воздух музыки. Ядрено и остро пахло спиртным, специями и парфюмом, контрастно перемешанным с потом. Озорная, тонкострунная скрипка, ласково-игривая гитара, бубны, торжественно-глухие барабаны; заливистый смех, хлопки, гул, удары кулаками и ладонями о стол вместе с колокольчатым перезвоном стукавшихся друг о друг о друга тарелок, кубков и ножей – мелодия была нестройной, беспорядочной, а оттого живой и яркой: столь непривычной для того, кто столетиями танцевал под выверенные, идеально ровные и уже наскучившие звуки традиционного вальса. Музыка ворожила, ластилась, как покорный домашний питомец, тыкающийся носом под руку и требующий к себе должного внимания, но я все так же оставался слеп и глух к ее настойчивым, старательным призывам. Как, впрочем, и ранее – когда был чуть менее сентиментален и чуть более трезв.       В Гильдии Воров царила легкая, праздничная атмосфера, так не похожая на нудно-пафосные, чопорные мотивы дворцовых пиршеств. Вытянутая, напоминающая коридор зала была скупа на украшения – лишь несколько серых гербов с изображением двукрылого жезла, увитого шипастой лозой, колыхалось на каменных стенах, да на опустошенных столах, отодвинутых к дверям, среди остатков незатейливых яств, вишнево-бордовых пятен вина и опрокинутых кубков блестели разбросанные серебряные приборы; очертания человеческих фигур тонули в тусклом, желтоватом свете украденных люстр, лениво парящих под непривычно низким потолком. Окон не было, створчатые двери были распахнуты настежь, но вели не на улицу, а в соседние помещения и узкие коридоры, и едва различимый сквозняк, стелившийся по полу и прохладным дуновением задевавший полы плаща, не спасал от глумливой духоты, кравшей и без того чересчур частое дыхание.       «Каково это: получить, пускай и на время, то, что тебе по праву не принадлежит?» – уже, наверное, по сотому разу, всё так же ехидно вопросил женский голос в голове, и я вновь, до скрипа стиснув зубы, до хруста сжав пальцы в кулак, украдкой, злясь на самого себя, отыскал взглядом среди танцующих и веселящихся воров знакомый силуэт. Словно в насмешку над самим собой очертил взором темную фигуру, в каком-то безумном, жадном любопытстве клеймом впечатывая в память каждый плавный изгиб тела, каждый шаг, каждый взмах руки, пока в изнеможении не прикрывал глаза, слушая, как игру волынки заглушают ритмичные удары сердца и стучащие в висках слова – повторенные множество раз, прокатываемые по языку, как какое-то диковинное яство, что никак не удается распробовать, гладкие, обточенные мыслями, как морская галька – волнами. Слова ядовитые. Жгучие. Болезненные. Хель, сколько же могут таить отравы в шутку брошенные фразы! Гораздо больше, чем самая острая, самая колкая ложь самого злого языка из всех.       Воровство ведь поступок подлый, безнравственный, но душою вопреки морали правит торжество, не так ли?»       Мирозданье.       Этот играючи изменчивый, пропитанный иронией голос. Эта дразняще-упрашивающая, мучительно-желанная интонация. Этот тембр, бархатистые, ласкающие слух звуки, заискивающе прорезающиеся в окончания фраз терпким шелестом или чуть рычащими согласными. Я знал наизусть, как звучит ее смех – искристо-сладко, с лукавым оттенком горечи, раздражение – угрожающе-шипящее, сочащееся кислотой и желчью, знал, насколько равнодушным и холодным может быть ее тон, насколько естественно и восхитительно-чисто может искажать ее слова ложь. Я знал. И готов был добровольно опуститься на колени, лишь бы услышать хоть раз, как будет тонуть в ее прерывистом, чувственном шепоте мое имя. Лишиться магии за единственное, переламывающее гордость, надрывное «молю». Продать душу Хель на служение, но изведать, как ее голос срывается в приглушенный, тихий стон.       Загустевшая кровь, как при лихорадке, вскипела в венах, зашумела в висках; кончиков пальцев коснулась мелкая, будоражащая дрожь.       С шипением откинув назад голову и коснувшись затылком стены, я плотнее вжался спиной в прохладный камень и взволнованно провел по пересохшим губам языком, расстегивая ворот камзола все еще покорными, не растерявшими свою ловкость пальцами. Ногти до боли впились в кожу на шее – от липкого ощущения грязи собственных дел, от дикой ярости и тягучего, как смоль, желания, вышедшего за рамки привычного и дозволенного, впору было взвыть, но из глотки вырвалось лишь глухое, жалкое рычание. Мысли тянулись невзрачно, словно сотканные из дыма, тело, как на углях, жарко коптилось в истоме, а сердце от неистовствовавшей магии и острых, губительных эмоций сжималось, щемило и полыхало так, что легче, казалось, вырвать его голой рукой, чем терпеть эту гадкую, ноющую боль в грудной клетке.       Инструменты продолжали играть свою хаотичную мелодию, нота цеплялась за ноту, аккорд хватался за аккорд, и эта лавина звуков обволакивала разгоряченный разум, потонувший в дурной крови вина и в очаровании, куда более приземленным, чем магия музыки.       «Ну же, Одинсон! Всего пара честных слов – правдоподобно лгать гораздо сложнее, чем говорить искренне» – язвила услужливая память.       Болезненно сморщившись, я неохотно приоткрыл налитые свинцом веки, с трудом выловив из пестрой толпы богиню хаоса, беззаботно двигающуюся в такт музыке среди других воров и воровок. Их пляс не был похож на народные гулянья или уличные карнавалы, хоть не имел ни формы, ни порядка, ни выверенного ритма, кои обязательны для танцев высшего сословия.       Импровизировавшая, как и все собравшиеся, напропалую, Эрида то вскидывала кверху руки, смыкая их крестом у запястий, то, едва уловимо качнув бедрами, плавно разводила их в стороны, с каждым ударом барабана ударяя по полу пяткой или прищелкивая пальцами, то хлопала в ладоши, присвистывала, выписывала замысловатые узоры на дощатом полу, каждым выпадом и шагом четко попадая в ритм. Ни одного неуклюжего, неловкого движения, ни одной осечки, непродуманного повтора или неуверенной паузы, ни грамма похоти, что так и сквозила в каждом жесте иноземных танцовщиц в открытых, кричащих одеждах, баловавших публику на дворцовых пиршествах. В каждом взмахе рук, в каждом изгибе тела царило изящество, исключительная грация, которую асинья – отчего-то – прятала в себе так же глубоко и так же тщательно, как и любые другие проявления женственности.       А ведь совсем недавно уверяла меня, что не умеет танцевать.       Маленькая, несравненная обманщица.       Босая, простоволосая, с гремящими браслетами на руках, она приковывала к себе взгляд прочнее, чем любая из благородных асинь в шелках и золоте. Свободолюбивая и непокорная, как холодный северный ветер, Эрида кружилась в творящемся вокруг хаосе, становясь неотъемлемой его частью, открыто наслаждалась им, уловив его сущность так же игриво-легко и умело-точно, как и ритм звучавшей в воздухе музыки. Она жила этим раздором, этой своенравной, спесивой стихией, что неподвластна простому разумению – не обуздать ее, не подчинить; и зрелище того, как овладевала Эридой ее же природа, завораживало и пленило гораздо сильнее, чем я мог себе позволить.       Серые искры магии причудливо стелились у ее ног, витали в воздухе эфемерные, едва уловимые взором тени, покорно повторяющие за своей хозяйкой каждый шаг и жест. Желтые блики лампад плясали пятнами на бледной коже, лихо и дико кружили по насыщенно-изумрудной рубашке, подтянутой на талии тонким черным ремешком, блеском золота горели звенья цепочки и денарий, покоившийся у богини на сердце. Зеленая льняная ткань, вздымаясь лишь в районе груди, бесформенно спадала до середины бедер и почти что соскальзывала с девичьего плеча: одежда явно была ей велика и, кажется, вовсе не была рассчитана на женскую фигуру. Рукава рубашки были закатаны до локтей, на запястьях мелодично позвякивали пиритовые монетки – потомок старых асгардских традиций. Черная ткань брюк плотно обхватывала стройные, сильные ноги, штанины были подвернуты почти до колена, воротник – нетипично распахнут, являя взору острые ключицы.       Видимо, не мне одному этой ночью душно. Пускай, что по разным причинам.       Темные, непокорно растрепавшиеся за танец волосы мягко струились по плечам, обрамляли лик, ласково лоснясь в золотистых нитках-бликах, напоминающих атласные ленты, вплетенные в чуть вьющиеся от влаги пряди. То ли в удовольствии, то ли в сосредоточении были крепко зажмурены веки, в уголках глаз проступила тонкая сеточка морщин, подрагивали в трепете черные ресницы. Уста застыли в преддверии улыбки – заискивающе приподнялся краешек рта, мелко дрогнули тонкие, расслабленно приоткрытые губы, чуть искривилась аккуратная, красиво и четко очерченная лука; но ухмылка так и осталась незавершенной: показался на мгновение кончик языка, плотно сомкнулись губы, а свет на горле исказился рябью, точно что-то прокатилось под кожей волной – сглотнула.       Проклятье. Хель. Искусать бы эти самые губы до крови, до исступления и жгучей дрожи на устах. Зарыться пальцами в мягкие волосы, вдыхать их запах, гладить скулы и целовать в упоении лицо, пока от вкуса ее кожи не помутится дурманом рассудок. Запрокинуть ей голову, припасть в нетерпении к шее и вобрать теплую, нежную кожу под язык, чувствуя, как бьется, пульсируя под губами, кровоток. Окольцевать запястья, пустить магию бежать по венам, опутать нитями иллюзий сердце и переплести токи так, что серое пламя в воздухе ядовито заискрит зеленым. Прижать к стене – так крепко, тесно, что от близости начнет кружиться голова, а губами будет ловиться каждый вдох. Довести прикосновениями до чистого, жаркого безумия – и ее, и себя, и разжигать этот дьявольский огонь до тех пор, пока в почерневших глазах я не найду желанный отклик. Языком очертить эти ключицы, скользнуть пальцами под чертову рубашку, едва сдерживаясь, чтобы с рыком не вырвать темно-малахитовые пуговицы из петель, провести ладонью по разгоряченной спине, вдоль ребер, по впалому, неровно вздымающемуся в такт дыханию животу, жадно высматривая каждый проблеск эмоций, каждую деталь и черту на точеном лице.       В горле стояла горькая сушь, от жара в теле воздух казался густым, горячим дымом, которым я неумолимо задыхался. Чувствуя, что еще немного, и крышу от раскрепощенных алкоголем мыслей снесет окончательно, я поспешно – пожалуй, даже чересчур поспешно – отвел от танцующего трикстера взгляд и – вот теперь уже тотально, до ужаса неловкими, непослушными пальцами щелкнул крепежом на груди. С тихим шелестом стянув с плеч расстегнутый плащ, я неторопливыми шагами прошелся до ближайшего пустующего стола и, кисло лицезря устроенный ворами беспорядок, отбросил зеленую мантию на клочок свободного пространства – меж горстями рассыпанного винограда и поблескивавшей лужицей жира, накапавшей с тарелки мяса.       «Каково это: получить, пускай и на время?..»       Яростно мотнув головой еще с началом фразы, надеясь вытряхнуть, вымести слова из разума, как ненужный сор, я вцепился руками в столешницу и прикрыл глаза, перебирая в мыслях всё самое пресное и скучное, что только можно было выскрести из памяти в таком взвинченном состоянии. Не помогало. Хель, не помогало ни капли. Переигрывались диалоги, пересчитывались бессонные ночи бездумного гляденья в потолок, дразняще мелькал в невинных жестах несуществующий подтекст. Воображение разыгралось не на шутку и угасать теперь не желало ни под просьбой, ни под приказом: грезы подло и безжалостно сочились в сознание ядом. Звенят в ушах обрывки слов и звуков, адски сухо тлеют перед взором клочки картин и образов... Обжигающие прикосновения, теплые ладони, ласково скользящие по плечам, безумно-темные, сверкавшие в мягком мраке магией хаоса глаза, перемеженные угольно-черные и изумрудные всполохи, что кололи дрожью объятые тела, лицо к лицу, дыхание в такт дыханию, и тонкие, истерзанные губы, рвано, бросая в трепет, шептавшие прямо в распахнутые уста: «Локи, умоляю…»       Рык, скрежет зубов, дерево столешницы угрожающе затрещало магией под пальцами. Что за жалкая слабость! Трикстер не в силах обуздать свой собственный рассудок, что так славился холодом, беспристрастностью и равнодушием! Вот только как его обуздать, когда причина бунтарства и безумия стоит от тебя в десяти шагах? К йотунам разум, сердце-то как обуздать?       Вслепую стащив со стола первую попавшуюся бутылку, я не глядя отхлебнул из горла, тут же поперхнувшись, скривившись и уткнувшись носом в сгиб локтя – глотку и пищевод прожгло так, что на глазах вскипели слезы, а взгляд отчаянно поплыл и помутился. Словно набрал в рот раскаленных гвоздей, зажевал крапивой с острым перцем, а после запил «Рубиновой слезой» и кипятком. И у всей этой гремучей смеси был вкус и запах алкоголя. Нахмурившись, я в недоумении и интересе посмотрел на пузатый сосуд из темно-синего стекла: это явно был не эль. – Не советую, Ваше Высочество, – игриво раздалось прямо у меня за спиной.       Бутыль едва не выскользнула из внезапно ослабших пальцев, а ворожащее звучание тихого, так и сочившегося задором голоса, вибрацией магии осевшего где-то в грудной клетке, заставило нервно поджать губы и с силой стиснуть челюсть, едва не прикусив при этом язык. – Просил же, – не оборачиваясь, хрипло заметил я.       Повисла небольшая пауза – готов поспорить, ухмыльнулась. – В смысле: «не советую, мой принц», – ненавязчивый, мягкий акцент на обращении, неясная, непривычно-теплая интонация, от которой внутренности сворачивались тугим узлом. – Мне потребуется немного времени, чтобы привыкнуть – уж не обессудь.       Склонив голову к плечу и все еще не решаясь повернуться, я напряженно вслушивался в каждый звук и шелест: среди царившего гвалта, музыки и смеха разобрать звук шагов было невозможно, но я чувствовал – неразборчиво, на подсознательном уровне, – что шаги были. Такие неспешно-бесшумные, стелюще-скользящие, едва уловимо касавшиеся пола. Тенеподобные. – Когда ты перестанешь ко мне подкрадываться?       Послышался тихий смех, ехидный, бархатистый, и так близко, что, казалось, его можно потрогать на ощупь. – Даже не надейся, Одинсон. Никогда не перестану.       Мелькнула перед взором путаным ворохом копна волос – Эрида, юрко обогнув меня со стороны, присела рядом на край стола, расслабленно ссутулила плечи и скрестила ноги у лодыжек, играючи пошевелив в воздухе босыми стопами. На губах гуляла беззаботная улыбка, раззадоривающая, дразняще-притягательная, глаза оживленно, почти восторженно блестели в смолянисто-черной окантовке ресниц и заискивающе полуприкрытых век, а на щеках – то ли от хмеля, то ли от жара танца – проступил бледно-розовый пятнистый румянец, непривычно игравший краской на извечно бледной коже. Хороша дьяволица. – И как, скажи на милость, ты догадался? – прищелкнув языком, полюбопытствовала Рида, вопросительно качнув головой. Игриво прищурившись, она поджала губы, сковывая улыбку в тонкую нить, и подтащила к себе по столешнице громоздкую бутылку вина, обхватив горлышко тонкими пальцами. – Интуиция, – безразлично пожал я плечами. – Да ну? – иронически изогнув бровь, скептически фыркнула асинья, посверлив меня пару мгновений недоверчивым, затуманенным взглядом, хмыкнув и прикусив зубами пробку – бутылка накренилась, дернулась, раздался хлопок, и девушка, повернув лицо в сторону, глухо сплюнула пробку на стол. – Ринкол*, – как бы между делом сообщила она, отставленным от горлышка мизинцем указав на сосуд у меня в руках. – Йотунское пойло. Асов вырубает одной рюмкой, а смертным начисто выжигает внутренности. – Что, хочешь испробовать? – расплывшись в усмешке и заманчиво покачав в воздухе бутылкой, ехидно вопросил я. – О, не-ет, – поперхнувшись, протянула Эрида, выуживая из моих рук ринкол и отставляя его к себе за спину. – Просто не хочу тащить твою бессознательную тушу до дворца, потому и предлагаю альтернативу, – язвительно пояснила она, зажимая меж пальцев свободной руки две серебряных то ли рюмки, то ли бокала с гравировкой на длинных ножках и накреняя над ними сосуд. Рубиновый поток ударился брызгами о донья чаш, мягко заструился по кубкам и плескался алыми волнами в золотисто-желтых бликах света до тех пор, пока горло бутыли не скребнуло о рифленый край, темно-вишневая, ребристая поверхность напитка не застыла насыщенно бордовой шелковой гладью, а мутно-бронзоватое стекло пунта* не стукнулось о дерево стола. – Выпьем, – то ли утверждая, то ли вопрошая, мягко произнесла трикстер, протягивая мне бокал. – С чего бы? – Праздник, – со смешком пожала плечами Рид. – Нужно соблюдать традиции. – Традиции соблюдены – за Цветение Древа мы уже пили, – беззлобно возразил я, всё же принимая миниатюрный кубок из ее рук, проскользив кончиками пальцев по непривычно теплой коже на тыльной стороне ладони. – Ну… – асинья, закусив губу и описав искристым взглядом широкую дугу, в задумчивости постучала ногтем по металлу чаши. – Тогда – за здравие узнающих имена.       Фыркнув, я с хриплым смехом возвел глаза к потолку. – Что? – разведя руками, возмущенно протянула трикстер. – Традиционный тост. – Я не собираюсь пить за тех, чьи судьбы мне безразличны: гнусное, масштабное лицемерие, – процедил я сквозь зубы, поудобнее перехватив пальцами кубок.       Упрямо поджав губы, Эрида недоуменно прищурила темно-шоколадные глаза, в полумраке казавшиеся горячими, тлеющими на костре угольками. – Знаешь, ты никогда не отличался ни чрезмерной грубостью, ни прямолинейностью, – пробормотала девушка, вскинув бровь. – Это хмель развязал тебе язык или правда вдруг стала так небезразлична? – Ты же не любишь, когда я лгу, – кисло-насмешливо скривив губы, напомнил я очевидное, ставя ее вопрошающее недовольство в упрек. – Вот тут, друг мой, боюсь, ты заблуждаешься. На самом деле… – мягко-шкодливо усмехнувшись и вскинув острый подбородок, покачала Эрида головой, блуждая лучисто-черным, пытливым взглядом по моему лицу, настойчиво-остро, раскаленно всматриваясь в глаза и с какой-то несвойственной ей доверительностью приблизившись почти вплотную к груди – еще половина, четверть шага, и она могла бы услышать, как отчаянно, затравленно бьется сердце, искушающе сводя с ума нутро. – …Я обожаю, когда ты лжешь.       По позвоночнику пробежала колкая, цепкая дрожь жара, когда донесшийся до слуха пьянящий шепот обрел смысл. Заготовленные слова встали поперек горла, приклеившись к пересохшему, отказавшему в красноречии языку, засели плотным, вязким комком из липких ниток притворства и фальши, которые все никак не хотели связываться в маску спокойного бесстрастия на окаменевшем лице. Впившись пальцами в столешницу и стиснув зубы, я настойчиво всматривался в чуть прищуренные глаза, очерчивал взглядом напряженные скулы, оглаживал плавную линию губ, выискивая хотя бы намек на неискренность, дразнящую насмешку или ничего не значащее баловство. Но то ли меня предавала наблюдательность, растерявшая в эту минуту всякое хладнокровие, то ли в произнесенных, будоражащих разум словах действительно не было ни лжи, ни притворства, потому как все замеченные детали, лезшие в мутную, кишащую бессмыслицей, давно уже не трезвую голову, приходили абсолютно не к месту, нужных ответов не приносили и своим содержанием уж точно не сулили спокойствия. Например, тот факт, что босая – без толстой, тяжелой подошвы армейских сапог – Эрида едва доставала макушкой до моего подбородка, и теперь, чтобы посмотреть ей в глаза, приходилось непривычным, но до невыносимости правильным жестом склонять голову. Или тот, что в сочетании с золотом денария и пиритом фальшивых монет на запястьях – ей бесстыдно шел зеленый цвет. Или же тот, что это было крайне беспечно подходить ко мне, хмельному, так близко, когда от желания прикоснуться уже изнемогает рассудок. И тем более опрометчиво было говорить мне о лжи и страсти в одном предложении.       Каряя радужка кипела пожаром мрачных теней, в глазах, очерченных морщинками по углам, чернела густая, укромная бездна, из которой уже так отчаянно не хотелось выбираться; дымчато-серая магия проглядывала извилистыми языками на кончиках пальцев свободной руки, на губах застыла полуулыбка – тонкая, безобидная, но отчего-то мерещившаяся воспаленному воображению дразняще-одобряющей. В один момент даже показалось, что на лице асиньи промелькнуло какое-то задумчиво-мечтательное, тоскливо-ласковое выражение, его черты никогда не посещавшее, но наваждение продлилось не дольше мгновения – Эрида нахмурилась, мигнула, как простые слезы смаргивая слой магии с глаз, и в какой-то недоуменной растерянности отошла от меня на полшага, точно не до конца веря, что могла озвучить нечто подобное вслух. Стушевавшись, трикстер отвела взгляд и до смешного смущенным жестом перебросила волосы на одно плечо незанятой рукой, которая тут же нервно опустилась к наполненному кубку. – Рид, ты просто пьяна, – ровно проговорил я, то ли – и впрямь – помогая ей объясниться, то ли осекая самого себя от свершения глупых поступков. А точнее, от того, чтобы обхватить пальцами острый подбородок, развернуть к себе лицо и жадно впиться в губы, пока у меня еще было себе оправдание, а на место ее ошеломлению, смятению и хмельной неспешности мыслей не вернулась логика, скорость реакции и расчетливая ясность ума.       Асинья хмуро покачала головой. – Не пила сегодня ничего крепче медовухи, – задумчиво пробурчала она себе под нос, постукивая пальцами по чаше. – А вообще-то знаешь… – стук резко оборвался, взгляд смело вернулся на свое прежнее место. – Не буду объясняться. Мне действительно нравится, как ты лжешь, и я не стану извиняться за это. – Нравится, как я лгу, – смакуя каждое слово, в наигранно-игривой беспечности протянул я, поднося кубок к лицу и вдыхая кисловато-сладкий запах красного вина. Эрида сконфуженно поджала губы, но всё же кивнула. – Даже так, – повертев в руках чашу, цокнул я языком. – И чем же, мой друг?       «Мой друг».       Я словно сам себя уговаривал, чеканя последнее слово по гортанным буквам. Уговаривал не предавать прочневшее с годами доверие, не крушить сиюминутной прихотью то, что после уже не подлежит реставрации, каков бы ни был завершающий итог, – искреннюю беспечность в жестах, прямоту взгляда, безбоязненные, хотя и запрещенные этикетом прикосновения к горящим магией рукам. И если такова будет цена, – смотреть, не в силах дотронуться, – цена того, что богиня хаоса, непокорная, несклоняемая, никому не подвластная, будет рядом так же преданно и верно, как была столетия до этого, то я готов ее заплатить.       «Мой друг».       Главное – не грезить о чем-то большем.       Главное – не думать о том, что место «чего-то большего» может занять кто-то еще.       Главное – не делать акцента на первом слове. Иначе уговор возымеет диаметрально противоположный эффект. – Изящностью, вероятно, – ответив на поставленный вопрос, медленно проговорила Эрида, вырывая меня из мыслей. – Мастерством заставлять ложь выглядеть столь же неоспоримой, как и истина, так же, как и иллюзии, – казаться неотличимыми от оригинала. – Вот как, – так и не учуяв лести в чужой речи, выдавил я через силу, стараясь, чтобы ликующее наслаждение ее словами было не слишком очевидным. Трудно восхищаться способностью обманывать, еще труднее восхищаться самим обманом по сути, но тем не менее… Я не мог выцедить ни капли лжи из ее слов. И еще этот взор, столь непривычный, желанный и ей несвойственный… Не насмешливо-лукавый и искрящийся задором, не выразительно-острый, светящийся умом и расчетливостью, и не равнодушно-бесцветный, напускаемый при посторонних, когда кроме колючего холода в нем разобрать ничего невозможно, а искренне-восторженный, восхищенный, преисполненный гордости и тепла, жаром просачивающегося под кожу, в кровь, и по жилам – до самого сердца. Как когда-то, в зимний полдень, когда над головами выла, надрываясь, вьюга, ледяной, до костей пронизывающий ветер хлестал без устали обоих по лицу, от стылого, сиплого дыхания в воздухе витали белесые облака пара, а мне – посреди цепенящей бури, в легкой броне, никак не рассчитанной на подобный мороз, – было жарко до невыносимости, душно и тепло до уютной тесноты в грудной клетке. Душно от неуверенной, робко-неловкой ухмылки на истрескавшихся, искусанных губах, от шелковистой прохлады обветренной кожи под пальцами – влажной от снега и невольных, стремительно тающих слез, душно от вида того, как зябко несгибаемый трикстер кутается в мой зеленый дорожный плащ, пряча под полами свежие буханки хлеба и зарываясь в ткань замерзшими руками и лицом, как она в отчаянии, усталости и попытке согреться безмолвно прижимается ко мне всем телом, ища покровительства и защиты от хлада терзавших душу демонов, и особенно душно от ее взгляда – маняще-лучистого, благодарного, роково темнеющего бездной из-под припорошенных ресниц. Временами я ловил себя на одной скверной, эгоистичной мысли, что взгляд этот никогда и никому более не принадлежал, загорался безумно редко, вспыхивал, кажется, даже против воли своей хозяйки, неуверенно, отчасти стыдливо, и лишь тогда, когда его никто, кроме меня, больше не мог рассмотреть. – Неужели умение лгать может считаться достоинством? – совладав с собою и изогнув бровь, вопросил я с иронией, давя в себе больную идею снять ответ прямо со строптивого языка на язык и узнать наконец, так ли сладка ложь, как о ней говорят.       Прыснув, Рид с ухмылкой покачала пальцем. – Есть умение, Локи, а есть талант. Не путай, – ехидно добавила она, кашлянув в кулак. – Так мы пьем? – преодолев последние крохи смущения, невинно поинтересовалась трикстер, взглядом указывая на кубки. – Пьем, – безразлично выдохнул я, проведя по пересохшим губам языком. – Только за что?       Что-то наигранно раздраженно профырчав, словно к ней вернулось былое задорное расположение духа, асинья ловко переложила рюмку в левую руку и, тепло прижавшись к моему боку, беззаботно-панибратским жестом закинула правую мне на шею, согнув ее в локте и расслабленно свесив с моего плеча. Невольно напрягшись, я недоуменно воззрился на озорно прищурившуюся девушку, – видимо, она сильно переоценила степень своей трезвости или недооценила количество выпитой медовухи, раз выкидывает одну нехарактерную в своей необдуманности шалость за другой. – Что ж ты такой вре-едный, а, Одинсон? – риторически пропела она, презабавно морща нос и кривя губы. – Последний раз пировали лет двенадцать назад, да и то – не в лучшей компании, а ты на кульминации взял и скис, как альвийская медуза на солнцепеке, – в тоскливом негодовании пробормотала Эрида, крепче сжав пальцами напряженное плечо. – Хочешь, можем за тебя выпить, м? – Нарциссизм, – ухмыльнувшись, глухо возразил я, качнув головой. – А за мир в Девяти Мирах? – Смеешься? – Ладно, сдаюсь, – махнув кистью безвольно болтавшейся руки, щелкнула богиня хаоса языком. – Сами тост выбирайте, Ваше Высочество. – Рид, – устало процедил я сквозь зубы. – Мой принц, мой принц. Сути не меняет, – зажмурив веки, торопливо поправилась она, небрежно отмахнувшись и, как бы извиняясь, бегло прижавшись сухими, горячими губами к моему лицу, заставив пораженно распахнуть глаза. Прикосновение, казалось, было запланировано небрежным – из той же серии, когда братьев, куда-то провожая, целуют-клюют на удачу, или в избытке чувств пьяно, горемычно и звучно расцеловывают в обе щеки, однако Эриде, похоже, сегодня не везло катастрофически. Жест вышел не вальяжным, а спешно-сумбурным, щемяще-невесомым, не грубовато-громким, а чересчур мягким, теплым и почти неслышным, а из-за разницы в росте – еще и неловким до хмельной нелепости: привстав на цыпочки и так и не сумев дотянуться до моей щеки, ей удалось лишь смазанно коснуться края губ и, не удержавшись долго на мысках, сползти ниже, к подбородку, в итоге, немного погодя, просто спрятав свое лицо в изгибе моей шеи, потерянно уткнувшись в нее кончиком носа. Мягко усмехнувшись и стоически подавляя дрожь от щекочущего кожу дыхания, я, так себя и не одернувший, жалко-беспомощный перед очарованием хаоса, неуверенно накрыл ее голову рукою, прижимая к себе ближе и путаясь пальцами в пропахших дымом, мятой и магией волосах. Склонившись, сухо, ненасытно-крепко поцеловал в висок, прикрыв от удовольствия глаза и мучительно долго заставляя себя оторваться от терпкой, невыносимо-теплой кожи. И с обреченной, мучительной горечью осознавая, что пропадаю – губительно, неумолимо и безвозвратно, прорастая неизлечимой, испепеляющей зависимостью насквозь. – За Лаверну, – всё же умудрившись загнать мысли в безопасно-приемлемые, дружественные рамки, негромко провозгласил я, нацепив на лицо ухмылку, подняв кубок до уровня наших глаз и пряча колючую хрипоту голоса за шепотом. Взгляд теперь затуманился и плыл, губы, прошиваемые нитями жара, точно исколотые, обожженные, нещадно кололо. – За богиню воровства, что укротила хаос. – За несносную Королеву Гильдии, что правит нагло, но справедливо, – смело вскинув голову, одобрительно подхватила Эрида, звонко чокнувшись кубком о кубок и тут же пригубив вино; я, недолго думая, последовал ее примеру, горько опрокинув в себя всю рюмку целиком.       «Каково это: получить, пускай и на время?..»       Висок остро пронзило болью, как мишень – заговоренным ножом, оставив после себя стойкий привкус Тессерактовой энергии на языке. Отскочив от стола, как муспель от ладана, я, еще не успевший окончательно проститься с миром грез, в недоумении воззрился на примостившийся у стенки жезл, циановыми волнами испускавший недовольство. Окруженный голубыми всполохами у наконечника, возмущенно вибрировавший, с угрожающе проступившими у дола чернеными рунами, скипетр неистовствовал, то и дело прожигая воздух искристыми разрядами презрительного осуждения – «не о том мыслишь! не тем занят!». Укор от некогда верного оружия прозвучал унизительно до омерзения, и прежде, чем я успел благоразумно себя одернуть, с губ приказом слетело раздраженное, надрывно-рычащее «Довольно», а у Камня, едва не раздробив оболочку, предупреждающе треснула яркая зеленая вспышка. Бронзовый гул, как по щелчку пальцев, обескураженно оборвался, в последний раз оскорбленно сверкнув магией, пшикнув с деланной обидой и покорно присмирев.       Когда рефлекторная дрожь на кончиках пальцев поутихла, дыхание выровнялось, а рассудок прояснел от наваждения, на место гневу – крадучись и не торопясь – пришло странное, томящееся опустошение, жажда, осевшая сухостью в горле, и повисшее где-то меж сердцем и шестым ребром въедчивое ощущение нехватки, незавершенности, неполноценности – словно в достигнутой идиллии, в разыгрываемом, как по маслу, спектакле готовящегося саботажа, в заранее предвкушаемой, сладкой картине мести, так долго вынашиваемой, зревшей и ожидавшей своего часа, отчаянно не доставало какой-то крайне важной, невосполнимой детали.       Хотя, почему какой-то?       Оглянувшись на скипетр – не воровато, но с остерегающим, угрожающе-недобрым прищуром – и убедившись, что тот ведет себя смирно, я, закатав рукава до локтей и размяв непослушные пальцы, смыкая-размыкая их в кулаки, привычно повел по воздуху рукой, бегло выписывая пасами нужные руны. Изумрудные линии тут же завихрились вслед за жестом искристыми, разрозненными всполохами, загибаясь и скручиваясь нитями, извилисто проскальзывая меж пальцев змеями лент, податливо, как глина, проминаясь под выверенными движениями и постепенно, точно неохотно складываясь в оформленный целостный образ – нечеткий, ирреальный, то тускневший, то искажавшийся рябью – слишком строптивый и непослушный для иллюзии, всегда и во всем подвластной своему создателю.       Дорисовывались мелкими, поспешными штрихами-мазками последние мелочные детали и черты – ложились на бледную кожу свет и тень, заострялись усмешкой губы, золотился денарий на мерно вздымающейся под тканью груди – и прежде, чем я удовлетворенно оборвал заклятье точкой, фантом, терпеливо ожидавший приказаний со смиренно склоненной головой, едва заметно поморщившись, с вызовом вскинул подбородок, распахивая бесоватые, чумно отливающие бронзой глаза. Руки так и замерли в незавершенном пасе, беспомощно застыв по бокам от ее головы: взгляд, очерненный ресницами, – пустой, непонимающий, мутно-потерянный, как у малого ребенка или слепца – вколачивался меж ребер клином, то надрывно, испуганно дергаясь, то мучительно медленно вворачиваясь в плоть прокручиваемым промеж костей ключом. На лице напротив – бесстрастно-усталое, обессиленное равнодушие, ленивая, мертвая апатия, из-за призрачного мерцания которой остро захотелось вцепиться асинье в плечи, встряхнуть ее всем телом, грубо перехватив за локти, до боли, быть может, до раздраженного шипения, проклятья или сердитой, укорительной гримасы, лишь бы зажечь в ней былое любопытство, пробудить осмысленную заинтересованность к происходящему. Вот только бессмысленно. Абсолютно бессмысленно, архиглупо и до смешного наивно – мертвецы жизни не жаждут. Они ей пресытились. – Пунктум, – слабо просипел я на выдохе, в накатившем убытке сил опуская онемевшие, тронутые легким тремором руки и убирая их за спину, от греха подальше переплетая пальцы в крепкий замок.       Лишь бы не сорваться.       Иллюзия моргнула – рассеянно, неохотно, почти недоуменно, как будто очнувшись от долгого сна, кинула недоверчивый, боязливый взгляд на издевательски воркующий магией скипетр, утробно гудевший о чем-то с ядовитой иронией, и, с печальной ухмылкой прикрыв чуть прояснившиеся глаза, шумно вдохнула пыльный воздух через нос, упиваясь фиктивной, подаренной на считанные минуты свободой.       Скорбь вгрызалась под ребра крюками, раскаленным воском растекалась под кожей, пока фантом – так дьявольски, бесстыже схожий с оригиналом – безмолвной тенью скользил по комнате, скучающе рассматривая предметы интерьера, прищелкивая языком и скептически вздергивая время от времени бровь, словно собрался здесь поселиться, а предоставленные апартаменты его не устраивали. Застыв на месте недвижимым наблюдателем, я лишь с угрюмой, ноющей тоской следил за его манипуляциями – за ловко-вальяжной, неспешной, мягкой походкой, не оставлявшей за собой ни следов, ни звука шагов, за снисходительно-отстраненным, ни к кому не обращенным выражением лица и плавными, тягучими движениями, плывшими зеленоватой рябью по воздуху, – и даже на мгновение позволил себе наивно, слепо уверовать, что все эти жесты вне моего контроля и власти, совершены по воле иллюзии, а не по моему неосознанно-небрежному велению, в котором я даже не отдавал себе отчета.       Пальцы нервозно-бездумно настукивали по стиснутому за спиной кулаку, очерёдной «лесенкой» ударяясь по костяшкам. – Подойди.       Иллюзия, неохотно оторвавшись от лицезрения разбросанных по столу карт и повернув голову на отклик, воззрилась на меня с искренним замешательством и недоумением, почти растерянно нахмурившись и неприязненно скривив губы, всем своим видом выражая по-детски капризное «а зачем?». – Я сказал, подойди.       Неуютно поведя плечами, словно требовательный, не терпящий возражений тон уколол его куда-то меж лопаток, фантом, обождав не долее мгновения, возмущенно свербя меня исподлобья колючим взглядом, внезапно ехидно, приторно заулыбался, вызывающе щуря глаза. – Это приказ, Ваше Высочество? – голос мягко проскользил по комнате, сухим, преисподним жаром полыхнув куда-то под горло и опалив тревожным томлением грудь.       Пальцы за спиной в напряжении хрустнули, чуть быстрее затарабанив по замку. – Приказ.       Иллюзия надменно фыркнула, но все же сделала в мою сторону несколько неторопливых, небрежно-развязных шагов, горделиво-упрямо вздернув подбородок и напоследок – на показ, с усмешкой, по-строевому – беззвучно притопнув на месте ногой: «пожалуйста, слушаюсь и повинуюсь!» – Ближе, – бросил я, терпеливо проследив за ее неспешным, театрально-миниатюрным шажком длиною в издевательские полстопы и повторив указ еще раз и еще, пока фантом не предстал передо мной на расстоянии вытянутой руки.       В глазах напротив – лукаво-грозная неприступность цвета вишневого дерева, аквавитовой*, дурманящей зыбью расползшаяся от зрачка по радужке, усталая решимость и немая просьба завершить изощренную пытку как можно скорее; на шее – темно-коралловый след ожога и две проколотые точки-шрама, уголком, как от змеиного укуса. Иллюзия держалась ровно, с тихим, волевым достоинством и непоколебимой выдержкой: плечи – гордо расправлены, вся сосредоточенно-напряженная, вытянутая фигура – точно подвешена на кукловодческие нити, а спина – выплавлена из куска прочного, несгибаемого металла. Впрочем, то было отнюдь не удивительно: упрямство великолепно корректировало осанку.       А она была знатной упрямицей. – Здесь одиноко, – с внезапной откровенностью тихо призналась иллюзия, пряча стремительно робеющий взгляд и забито-печальную, отдающую черным лукавством улыбку за копной волос. – В чертогах Хель, – хмыкнув, зачем-то пояснила она, закусывая губу и окончательно опуская голову, впрочем, так и не уронив своего молчаливого достоинства.       Замок за спиной оброс, как коконом, пологом магии, вибрируя, искрясь и обжигая пальцы, отстукивающие тревожный марш. – Приглашаешь присоединиться? – бесстрастно хмыкнул я.       Рвано выдохнув, фантом в неприкрытом разочаровании цокнул языком, зажмурил веки и, морщась, как от острой зубной боли, почти по-звериному щерясь, покачал головой. – Сколько раз я должна повторить, что не желаю твоей гибели, чтобы ты мне поверил? – с укором вопросила иллюзия, щуря на меня сурово отливающие бронзой глаза. – Ты настолько привык ко лжи, что не замечаешь очевиднейшей из истин. Я не жажду твоего поражения – я жажду победы. И да, черт возьми: я все еще верю, что ты ее достоин.       Довольно.       В груди, полоснув по разбереженным шрамам, что-то треснуло с болезненным надрывом, пробившись подлым ударом под дых, копейным уколом под ребро, в беззащитное сочленение доспеха, и еще до того, как в крови вскипело злое, смолянисто-густое, как патока, бессилие, руки, распавшись из замка, бесконтрольно взметнулись к образу в остервенело-наивном, ослепшем стремлении дотронуться, пальцы зачарованно-бездумно заскользили вдоль острых, обведенных сапфирово-сизым светом скул, ключиц, плеч, в считанных сантиметрах от фиктивного, разочаровывающе-пустого прикосновения, которого я избегал с таким упорством, страхом и кропотливостью, словно шелковистая, так и просившаяся под ласку кожа была раскалена или смертельно ядовита.       Фальшивка только в отчаянии ухмылялась бледными губами, с иронией глядя на мои бесплодные попытки, качала головой, шептала «не выйдет», но сама же – так же бессмысленно и бесцельно – ластилась к рукам, тщетно пробовала прижаться в призрачном, мнимом объятии к моей груди, в беглом, неощутимом поцелуе коснуться запястья, провести по волосам или потереться о ладонь щекой, в коварно-мучительной, раздразнивающей игре хваталась за горло, вздрагивала, давилась одурманенным воздухом, не в силах надышаться, и блаженно прикрывала глаза, точно взаправду чувствуя каждое прикосновение. Точно понимая, насколько сильно проедает, жжет, режет истомой нутро желание впиться губами в беззащитную, так и подставленную под укус шею, насколько мутнеет от бесплотной, до нелепого целомудренной страсти рассудок.       ..Насколько захватывает это убийственное, безумное притворство двух бездарнейших, лицемерных актеров, позабывших свои истинные роли. – Локи, хватит, – в подорванном, сиплом голосе, едва услышанном сквозь слой забвенно-упоенной, грубой нежности, слезилась просьба, едва ли не мольба, пропитавшая имя настолько явно-сладкозвучной интонацией покорности, что я неохотно отстранился – восторженно-опьяненный, помешавшийся, – тщетно зажимая здравым смыслом зревшую в мозгу идею, как повязкой – кровоточащую рану, гуляя рассеянно-мутным, встревоженным взором по лицу напротив и в ненавязчивом, милостивом приглашении простирая к иллюзии руки. Та с готовностью – пусть и навязанной – ловко юркнула в бестелесное подобие объятий, неуютно, морозно-зябко ежась, руками обхватив себя за плечи, в стеснении поджимая губы и избегая прямого взгляда.       Пальцы – в навязчивой, параноидальной опаске развеять хрупкий морок неосторожностью прикосновения – замерли в миллиметрах от острого подбородка, волной зарябившей в воздухе магии принуждая фантома поднять голову. Ониксовые глаза, обрамленные обреченной, усталой надеждой, отстраненно поблескивали разгоряченно-ýгольной, жаркой темнотой. – Я еще поведаю тебе о триумфе, – пересохшие губы выводили слова неохотно, неуместно искажая мягкостью обещания согласные в щадяще-глухой, шелестяще-успокаивающей интонации, непокорно въевшейся ржавчиной в лишившийся стали голос. – Царю Асгарда, полагаю, дозволено спускаться в обитель мертвых по собственной инициативе. Как и торговаться с Хель за возвращение чьей-то души, – в речах – почти что медовая, струящаяся ласка ревнивого покровительства, наивное сумасбродство клейменой идеи, критически близкой к рангу невыполнимых, и срывающееся с узды, остервеневшее в своей праведности терпение.       До чего же тебя довело слабоволие.       Иллюзия хмыкнула – недоверчиво, скептически, с кривизной снисходительного неверия, с обличающем в фальши укором в ломком изгибе тонких, ироничных губ. – Тебе не позволят. – Я не собираюсь спрашивать разрешения.       Она почти что рассмеялась – встряхнула в поникшем, рассыпчатом смешке плечами, хищнически-весело, озорно обнажила в мимолетном оскале-улыбке зубы, чуть вздернула бровь, – но искра задора осталась всего лишь искрой: сиротливой, беспламенной, вспыхнувшей и тут же погасшей. – И всё же ответь мне. Если бы я нашел лазейку, если бы добился от богини мертвых сделки или вынудил пойти на нее шантажом, если бы предложил разделить со мной трон… – и без того остро подперченный ложью язык поджигало жадное, отчаянно-маниакальное любопытство. – Ты бы пожелала вернуться?       Изгнанница, безотрывно глядя на меня, неожиданно усмехнулась – оробело-тепло, почти растроганно, изогнув умиленно-лукавым, покосившимся домиком брови. – Глупый, глупый трикстер, – надломленно-тихо, воркующе пробормотала она, ненавязчиво-плавным, покачивающимся, неуловимо-естественным движением приподнимаясь на цыпочки, смаргивая блеснувшую на ресницах влагу и клоня выжидательно голову. – Я никуда и не уходила, – щекочущий слух шепот бесшумно, предвкушающе-осторожно растаял на полуслове, эфемерно, призрачно-неощутимо припав к моим губам холодной, бесформенно-воздушной пустотой – ни поддельного дыхания, ни запаха, ни кружащего голову, дурманящего вкуса, который я – смутно, поблекше, тускловато-размыто, – но все еще помнил, исправно храня его в памяти вместе с более несбыточным, ирреальным ощущением чуткого, податливого бархата кожи под пальцами.       Мираж таял вслед за прикосновениями ядовито-зелеными, переливчато-лоснящимися вспышками. Рассыпаясь на изумрудно-хрупкие нити, выпадали из невесомой, бессмысленной хватки темно-каштановые пряди волос, – игриво проскальзывали меж фаланг, как настоящие, и казалось диким, что я не могу их почувствовать; обманный, фантазийный поцелуй, насквозь фиктивный, разыгранно-фальшивый и лишь визуально декорированный едва уловимым движением губ под настоящий, тлел всполохами сползавшего слой за слоем света.       Когда от иллюзии не остается даже малахитового отблеска, внутри, под грудною клеткой – уже блаженная, успокоенная пустота, две дюжины целых, не стертых в порошок ребер и бесстрастно ползшая по венам йотунская кровь, холодная, густая, не разбавленная горячей хмельной тревогой; а на уме, как прожженной печатью-клеймом – все стратегические ответвления, выстроенные ровной шеренгой тактики и приемы боя, весь план от притворного пленения до открытия портала, расстелившийся по мыслям панорамой вариаций так непринужденно, легко и естественно, словно скрученная в бараний рог, долгие часы корректируемая и заучиваемая схема оказалась на практике не сложнее руны первого порядка. И где-то впереди, за всем этим зрелищным пафосом, местью и троном – маяком загоревшаяся цель, ради которой под ногами уже устрашающе захрустели кости, а с пальцев сочно закапала кровь.       Оружие мрачно бесновалось у стены, отчитывая за слабость и упущенное время.       Стиснув раздраженно скрипнувшие зубы, я в тщетной надежде на забытье прикрыл глаза. Всегда гостеприимная, умиротворенная чернота под изнанкой век жглась, плавилась и зыбко ходила ходуном, призывно вспыхивая рубиново-алым цветом.       Терпение, Лафейсон. Терпение.

***

POV Эрида       База Щ.И.Т.а, о которой с явной гордостью упоминал Фьюри, пока отправлял меня на вербовку Беннера, оказалась отнюдь не сверхсекретным бункером посредине выжженной пустыни, уходящим в землю на глубину, равнозначную высоте небоскреба, и напичканным изнутри оружием, техникой и учеными в ярко-желтых комбинезонах и противогазах, как мне мерещилось во время его проникновенной речи, а Хелликарриером. «Хеликарриер». Так эту махину назвал пилот, когда, словно в насмешку изображая из себя рассказывающего о достопримечательностях курорта экскурсионного гида, сажал машину на вертолетную площадку и, высадив нас рядом со стоянкой самолетов, махал на прощание рукой с таким выражением лица, словно сейчас выкрикнет «Наслаждайтесь отдыхом», а после торжественно всучит сфальцированные в три сгиба буклетики. Всё, что предстало по прибытию нашему взору, – раскинувшееся от горизонта до горизонта море (я всё надеялась, что мы пересечем его, пока выглядывала из кабины вертолета), огромное заасфальтированное пространство, разделенное на посадочные полосы и площадки, агенты в стандартной черной униформе, бегающие туда-сюда с штурмовыми винтовками наперевес, целая тьма летательных аппаратов, от которых в воздухе стоял вибрирующий гул, нескончаемый рокот моторов и шум вращающихся лопастей, а также небольшая – в пять-шесть этажей – постройка из металла и стекла, примостившаяся на краю рабочей зоны. Пилот заявлял, что сия база – авианосец, но пока что Хеликарриер напоминал мне всего лишь маленький плавучий аэропорт. – Док, да не нервничайте вы так! – невольно повысив голос на пару тонов, провыла я, скосив взгляд на растерянно переминавшегося мужчину. Пока я, прячась от зноя и слепящих лучей, преспокойно стояла в тени самолета, скрестив руки на груди, Брюс маялся под солнцепеком как неприкаянный, нарезая круги по окантовке гигантского желтого герба, выпечатанного прямо на сухом, горячем асфальте, и постоянно натыкался локтями, спиной или даже лбом о снующих туда-сюда агентов. Не зная, куда себя деть и чем занять, он то беспокойно заламывал пальцы у себя на руках, то крутился на месте, постоянно поправляя на носу очки и облизывая пересохшие губы, то перекатывался с пятки на носок, пряча руки в карманы брюк. – Док? – проигнорировав просьбу и зацепившись исключительно за обращение, слегка изумленно переспросил Беннер, тревожно поправляя лацканы пиджака. – Док, – со смешком подтвердила я, стукнув мысом сапог по земле. – Имеете что-то против? – Нет-нет, – торопливо помотал ученый головой, потянув пальцами воротник фиолетовой рубашки. – Непривычно, не более того. Называйте, если вам так удобней.       Только-только притихшие агенты вновь засуетились, поднялся уже поднадоевший слуху, характерный для этого места шум: топот сотен ног, отрывисто выкрикиваемые команды, щелчки оружия, – и на площадку выбежал регулировщик в бело-оранжевом шлеме, делающий знаки прибывающему на базу джету. Слеповато прищурившись и с трудом разобрав среди черной униформы агентов огненно-рыжие, отливающие медью кудри и ярко-красную майку, уверенно пробирающуюся сквозь нестройные ряды к заглушающему двигатели самолету, я, поддавшись интуитивно-смутному предчувствию-предвкушению намечающегося дебюта и, возможно, гамбита*, неохотно покинула прохладную тень, оставляя Беннера теребить пуговицу на рукаве, в недоумении и смятении оглядываясь по сторонам. – В Калькутте, полагаю, очень жарко в это время года, – без приветствий и предполагаемого репликой сочувствия лениво кинула мне Романофф, мазнув по моей индийской одежде небрежным, профессионально-оценивающим взглядом. – А в России, полагаю, уже прохладно. Не простудитесь, Вдова, не должно бравым агентам спасать мир с насморком, – флегматично вернула я шпильку, становясь по левую ее руку и скучающе наблюдая за механикой сворачивающихся, как по сгибу бумаги, крыльев летательного аппарата.       Шпионка, не оборачиваясь, сухо ухмыльнулась мне уголком бордово-красных губ в подобии одобрения и едва заметно вздернула с изящным скепсисом подведенную бровь: на том, к счастью, светская беседа и окончилась.       Когда лопасти пропеллеров смолкли, а на подпеченную солнцем землю, плывущую у горизонта зеркально-черными лужами миражей, с жужжанием опустился трап, я поняла, глядя на атлетически сложенную фигуру в серой клетчатой рубашке, старомодных брюках и кожаной куртке, что интуиция меня не подвела – на базу прибыл Стивен Роджерс, сопровождаемый, как и ожидалось, Филом Коулсоном, усердно прячущим сейчас восторг от встречи с кумиром за независимо расправленными плечами, безукоризненно-ровной, небрежно-ленивой походкой, которая, казалось, вот-вот сорвется на ликующе-пританцовывающую, и суровым взглядом, в котором нет-нет, да вспыхивали проказливо-торжествующие огоньки, чуть молодившие изумрудной зеленью болотистую вязкость глаз.       От умиленно-иронического фырка удержало только присутствие неулыбчиво-строгой, грозной Романофф. – Мэм, – уважительно-приветственно кивнул агентессе Кэп, игнорируя гордо-восхищенный взгляд, едва ли не сдувающий в бесстрастной эстетичности ему пылинки со спины. – Эрида, – повернулся он ко мне, чуть склонив голову. – Эрида? – почти позволив искренности недоумения просочиться в выверено-притворное равнодушие голоса, обернулась на меня в интересе Романофф.       Я мысленно выругалась на древнеасовском. Поперек горла встала стесненная, удушенная скомканность, колючее, омерзительно-липкое нежелание вытаскивать из могил на всеобщее обозрение тайно похороненные прямо в шкафах скелеты – этакая эгоистично-брезгливая, забавно-горделивая пародия на беспричинный страх разоблачения, заставившая смущенно кашлянуть в кулак, перекатиться с пятки на носок и ненадолго спрятать сконфуженность позорно оробевшего взгляда в яично-желтых, подкопченных на раскаленной сковороде асфальта очертаниях орлиного герба.       Поджав губы, Стив запоздало-виновато прикусил язык, с извинением глянув в мою сторону. Дымчато-пепельные, обесцвеченные солнцем глаза смотрели с тревогой, сочувствием и неуместной заботой, в отместку на которую хотелось пригрозить Роджерсу пальцем или больно пихнуть локтем под бок: мне не была нужна опека. – Эрида, – согласно кивнула я с недоброй ухмылкой и протянула Романофф ладонь в издевательском намеке на рукопожатие. – Экс-божество языческой мифологии, трикстер-рецидивист со склонностью к членовредительству, авантюризму и клептомании. К Вашим услугам, – плутовски-хамовато подмигнула я медленно вскипавшей недовольством шпионке, всем своим хмуро-настороженным, так и кричащим о серьезности видом пытавшейся донести до меня трезвую мысль, что паясничанья сейчас неуместны.       Кэп устало вздохнул, рассеянно взъерошив то и дело вспыхивающие золотом волосы на затылке, Коулсон же до изумления спокойно улыбнулся своим мыслям, повел обтянутыми пиджаком плечами, задергивая рукав на запястье и бегло смотря на часы, и мягко фыркнул себе под нос. – Зайди на мостик, начался лицевой поиск, – обернувшись к Филу после непродолжительной заминки, изрекла агентесса, решив оставить мою выходку без комментариев. Определить по ее бесстрастно-каменному, отрешенному выражению лица, поверила она мне или же нет, было сродни угадыванию эмоций мраморной статуэтки: что-что, а скрывать свои мысли, переживания и сомнения эта женщина умела безупречно. – Кого пытаетесь найти? – стоило Коулсону удалиться на значительное расстояние, уточнил Роджерс, заинтересованно изучая Хелликариер. – Локи, Бартона, доктора Селвига и еще с полдюжины сподручных ученых, которым не посчастливилось оказаться вчера на базе, – отрапортовала Романофф, тряхнув рыжей шевелюрой. – Успехи? – со смиренно-пустой, унылой надеждой полюбопытствовала я. – Пока никаких.       Нервно проведя по губам языком, я в сдержанном волнении кивнула – что ж, этого вполне стоило ожидать. Кто сказал, что бог коварства явит себя до того момента, как сам захочет быть замеченным и позволит себя найти? Хотя зная Одинсона – а зная ли? – рискну предположить, что долго прятаться он не пожелает: уловки иллюзий бессмысленны, если их никто не видит. Всякой лжи, даже самой элегантной в своем бессовестном искажении реальности, нужен слушатель, зритель, благодатный материал, чтобы она – бесприютная, никем не усвоенная и до краев лицемерно-фальшивая – могла кого-то обмануть. А путей достижения цели без изящности обманных маневров – хитростей, интриг, науськивания и скрытых ударов – Локи не ведает и не признает.       Точнее – не ведал и не признавал. – Доктор Беннер!       Оклик Стивена заставил встрепенуться и в растерянно-отрешенной задумчивости пролицезреть символическое представление ученому суперсолдата, скомкано-краткий обмен любезностями и вышедшее многообещающим, союзнически-крепким рукопожатие.       На языке, кромсая кислой вязкостью рецепторы, заструился лимонный привкус неправильности происходящего – отвержение, брезгливость, неприятие, почти отвращение, от которого зажужжало в ушах.       Мир так забавно перевернулся в вопросах доверия и расстановки приоритетов, не находишь, трикстер? Те, с кем едва знакома, – друзья, тот, с кем сражалась бок о бок столетиями, – враг. Знаешь, как эта алчная гниль называется?       Собственные слова об изменах, перебежках и предательстве, выплюнутые Старку в лицо, сжали горло болезненным спазмом, щемяще-издевательской глумливостью сползая на грудь.       Так не должно быть. Не здесь мне следовало находиться.       Я бы, наверное, так и продолжила изображать из себя памятник злодейского раскаяния, препираться с внутренним голосом касательно моральной стороны происходящего и отстраненно сверлить ядовитым презрением асфальт, мучительно не зная, куда деться от угрызений – не совести, нет, – сердца, если бы Романофф, доселе стоявшая поодаль, молчавшая и походившая на тюремного надсмотрщика, следившего за беседой заключенных, деликатно не посоветовала пройти внутрь корабля, намекая, что на палубе вскоре дышать будет затруднительно. – Это, что, подлодка? – неуверенно предположил Роджерс, пряча руки в карманы и размеренно вышагивая ближе к краю платформы.       Я уже хотела было возразить, но осеклась, уловив какое-то зыбкое, подначивающе-щекотное ощущение в подъемах стоп – клочок заасфальтированной механики под ногами утробно завибрировал, словно гигантская мифологическая черепаха, на чьем панцире мы стояли, сонливо шевельнула под водой лапами. – Надо же. Я под водой, в герметичном металлическом контейнере, – протянул Беннер, вполне живописно – судя по тревожно дернувшемся плечу – вообразившему возможные последствия нарисованной картины и заинтересованно последовавшему за Кэпом.       Гул, казалось, сочился теперь изо всех щелей, от земли переползая мурашками вверх по лодыжкам, из громкоговорителей лились прямо в шатающийся, засоленный воздух наставления агентам покинуть палубу. Лазурно-голубое, с индиговыми вкраплениями море за бортом сливочно вспенилось, глазурью побежав по гребням взбухших волн, зашумело, затрепетало, скручивая воду вокруг корабля в смерчи и воронки. Когда из-под толщи прозрачно-сгущенной синевы прорезались лопастями четыре двигателя-колосса, сердце, отвлеченное от свербящего гнета совести, с по-детски наивной восторженностью ухнуло в горле: техника Мидгарда не прекращала изумлять. Ветер, поднятый мощными винтовыми крыльями, упоительно хлестал свежестью по лицу, заставляя щуриться и прикрывать слезящиеся глаза рукой.       Брюс одобрительно прищелкнул языком. – Нет, это много хуже, – прокричал он нам сквозь рев клокочущей воды, ураганный свист в заложенных ушах и жужжащую какофонию запустившихся систем авианосца, медленно отрывавшегося, отлипавшего от морской глади и с вальяжной неспешностью набиравшего высоту.        Зрелище осиротевшей, взмолотой пучины океана, навалившегося безбрежно-атлантической громадой на головы неба и уплывавшей, тонувшей куда-то вниз линии горизонта, потревоженного ослепляюще-золотыми вспышками солнца, захватило дух настолько, что с места – вслед за Романофф, вовнутрь летучего корабля – удалось сдвинуться, только когда разреженный, сбитый пластами воздух уже еле-еле протекал в легкие, а лопасти двигателей перемалывали в молочный туман облака.       Коридоры штаба тянулись молчаливой, скучной вереницей, которую никто так и не посмел разбить ни единым словом: легко петляя по мудреным ответвлениям переходов, Вдова уверенно вышагивала впереди миниатюрного отряда, оглядываясь временами через клейменое белым ястребом плечо, и гробовое безмолвие, полагаю, ее нисколько не беспокоило; доктор же, напротив, шел в конце импровизированной шеренги, ссутулившись, норовя то и дело спрятать нервные руки за спину и сверля проходивших агентов настороженным, внимательным взглядом, царапавшим стекло очков землянисто-древесной, зачерствевшей коркой подозрительности. Стивен, пару раз ловивший меня глазами и ободряюще, утешающе кивавший, казался сдержанно-спокойным, абсолютно бесстрастным и умиротворенным, но что-то в идиллическом облике солдата, напоминающего сейчас оголенный провод, ненавязчиво давало понять, что тронь его, и в ответ – чисто машинально, на въевшейся в подкорку защитной реакции – тебе запросто вывихнут руку. Меня же всю дорогу от палубы до мостика, грызя предубеждениями интуицию, расшатывая готовность к бою и испытывая терпение на прочность, изнутри колола тревога – занозой, иголкой, попавшей в ботинок песчинкой. Средь размытых образов в уголках глаз, на самой грани обзора, где движения едва разборчивы, то и дело мелькали непойманные осадки иллюзий и миражей, по зеркалам пробегали несуществующими малахитовыми бликами тени, и постоянно казалось, что лукаво-изумрудная, сгущенная со всей цветовой палитры моего окружения зелень шипом ввинчивается куда-то меж лопаток, преследует по пятам, щекоча стылым дыханием шею, дразняще пробегается холодком по спине, точно чьи-то замерзшие пальцы в неудачной попытке успокоить, усмирить, приласкать коснулись позвоночника, а в голове то и дело параноидально-навязчиво, недоверчиво вспыхивало желание обернуться, передернуть плечами или прикрыть сцепленными в замок руками незащищенный, подставленный под удар затылок.       Нервы ни к черту. Совсем с ума сошла.       На капитанском мостике, совмещавшем в себе пилотскую рубку, боевой информационный центр и конференц-зал, дрейфовала от компьютера к компьютеру кобминезоново-синяя, сосредоточенная толпа бортовых инженеров, механиков и агентов, перебрасывались по комнате, пружиня в стерильном, прогоняемым вентиляторами воздухе, отскакивая от стен и отлетая в стекло гигантского обзорно-панорамного иллюминатора, команды, подтверждения и номера активированных протоколов. Распоряжения, приказы, запросы, точно распуганные светом мыши, разлетались по углам, ссыпаясь все, как один, с невысокого помоста, за которым, ухватившись пальцами, как ворон – когтями, за панели управления, высился крылато-черной, грозно-величественной фигурой Фьюри. Чернильно-бумажно пахло офисным официозом, угрожающе-дымно – порохом, кровеподобно – металлом, и от стойкого, въедавшегося в легкие аромата нестерпимо захотелось поморщиться.       Раненная нога все еще давала о себе знать, ноя после продолжительной ходьбы, потягивая, дергая, требуя отдыха, и мне, скрипя зубами, пришлось обессиленно прислониться к стене и сползти по ней на приставленное для охраны кресло, исподлобья косясь на успевшую нырнуть-подсесть к одному из клерков Романофф, тихо-смирно, неприметно и скромно прилипшую к монитору, но усидчиво, удивительно преданно и упрямо изучавшую материалы по внезапно переметнувшемуся Бартону, на неловко мнущегося у входа Беннера и флегматичного, неожиданно расслабленного Роджерса, рассматривающего передовую техническую начинку летающей крепости так, словно находился на выставке в музее сороковых.       Вскоре Брюса – уже не столь растерянного и робкого, уцепившегося за работу над алгоритмом поиска, как утопающий в сомнениях за спасительный крюк уверенности, – увели под эскортом в лабораторию, Стива выхватил для дружеской беседы Коулсон, который так и светился изнутри затаенным ликованием, а директор, до невероятного тактично избегавший моего общества, не призывавший к ответственности, не задававший вопросов и в ненавязчивой деликатности уплывавший взглядом куда-нибудь подальше от моего угла, решил в меру обстоятельств повременить с афишированием моего происхождения. За что я была искренне благодарна.       Медленно выдохнув, затылком мягко коснувшись стены и скрестив руки на груди, я поверженно прикрыла глаза, осознавая, насколько же сильно устала за последние сутки: именно сейчас, когда давление отчаяния и безысходности на плечи чуть ослабилось, а острая необходимость в поддержании боевого духа отпала, измученное тревогой, напряжением и долгим бодрствованием тело, тяжело налившееся утомлением и слабостью, так и тянуло безвольно завалиться на ближайшую горизонтальную поверхность. Прока от меня сейчас было крайне мало – его не было совсем, – а потому я всё же могла себе позволить небольшую передышку, ведь всё, что мне только оставалось делать, – это ждать. Смиренно, верно и непреклонно.       Подтянув под себя ноги, для удобства подложив под потяжелевшую голову согнутую в локте руку и усердно стараясь игнорировать тот факт, что окружена, как акулами на плоту посреди моря, шпионами Щ.И.Т.а, солдатами удачи и разведчиками высшего класса, я, не удержавшись, самозабвенно зевнула, легко проваливаясь в мутную темень сна, испещренную ядовито-зелеными вкраплениями грез.       Терпение, Эребдоттир. Терпение.