Список жизни

      Праздник вплотную подбирался к Златому городу, пряным дыханием повиснув в весеннем воздухе. Встрепенувшийся и вскинувшийся после зимы, – птица, расправляющая смятые после сна крылья, – Асгард расцветал красками и гомоном жизни, как перламутром перьев, прихорашивался вслед за своими детьми, что-то довольно гудя своим грудным, неразборчивым голосом: улицы пестрели флагами, гербами и гобеленами, стелились корзинами цветов, вынесенными к подножиям ступеней, лилась по вычищенным аллеям стройная и знойная толпа, среди которой нет-нет, да мелькали длинные, заостренные уши или узкие, точно прищуренные глаза почтенных гостей. Ветер, пропахший травами и ароматом фруктов, струился по радостно перекликавшемуся базару, огибая яркие наряды, петляя меж начищенных сапог и ныряя ласковой свежестью куда-то в подворотню, откуда – я знала – опасливо поглядывали на прибывших альвов беспризорные дети. По старой, суеверной традиции, наказывающей «не пропускать в день праздника тишину ни в чертог, ни в сердце», у дверей домов подвешивали фигурки Мирового Древа, еще с детства напоминающие мне перевернутые подсвечники или миниатюрные люстры; за их ветви цеплялись на нитках стекляшки, осколки фарфора, булавки, янтарь, ракушки или монетки, звонким переливом перекликавшиеся при порыве ветра. У особо знатных поместий на эти фигурки вешались мелкие украшения – бусины, вытащенные из ожерелий, брошки, серьги или кольца – и драгоценные камни, которые крепились на алых или голубых атласных лентах. На моих же руках красовалось по паре простых браслетов: мелкие, плоские фальшивые монетки из пирита, насаженные на черные крученые нитки – подарок-шутка от Лаверны. У Омута Правды уже давным-давно начала собираться очередь волнующихся асов и асинь, которым за прошедший год исполнилось ровно половина тысячелетия; за узнающих свое имя уже были подняты с пожеланиями удачи первые кубки, а Асгард – всё еще солнечный, предвечерний – вовсю ликовал, устраивая, кто – народные гулянья, кто – светские рауты, но с одинаковым почтением и восторгом поглядывая на роскошно раскинувшиеся перед дворцом деревья, на толпу иноземных гостей и то ли с иронией, то ли всерьез приговаривая: «С Цветением Мирового Древа», получая в ответ смешок и идентичное поздравление.       Пела веселыми переливами волынка, примостившись на ступенях какого-то дома, наигрывал на скрипке мужичок в соломенной шляпе, от которой по его загорело-морщинистому, улыбчивому лицу с иссиня-черной щетиной, сквозь поросль которой пробивалась благородная седина, расползлась решетчатая тень. Передвигаться в толпе было неудобно и душно, похожая на клюв треугольная пола темно-синего капюшона свешивалась почти что на нос, не давая разобрать ничего, кроме освещенной солнцем мощеной дороги и сапогов впереди идущего прохожего. Пахло эфирными маслами, свежей выпечкой и выделанной кожей, где-то неподалеку цокала по мостовой копытами лошадь. Прищурившись, я несмело подняла взгляд, осматривая пеструю, галдящую улицу, и с тоской отметила, что до нужного поворота мне идти еще было долго, а, значит, томиться в этой давке – ни шагу влево, ни шагу вправо – тоже.       Пока я разглядывала вьющуюся лентой дорогу, плавившуюся нагретым воздухом, как наколдованный неопытной рукой мираж, в узком просвете, где она врезалась в горизонт, – среди вишнево-бордовых треугольных флагов с охряными рисунками ясеня, протянувшихся меж зданиями на тонких веревках, и витавших на ветру разноцветных бумажных хлопьев – что-то отчетливо блеснуло золотом в лучах солнца, на мгновение ослепив глаза. Вспышка повторилась, потом еще раз, блик показался ближе и яснее. – Лови его! Лови! – пробился сквозь шум базара детский голос, и в толпе показалась плавно обтекаемая прохожими белокурая макушка, рвавшаяся наперерез потоку спешащих асов.       Напряженно прищурившись и сумев разобрать очертания маленького, парящего в лучах света предмета, я, подождав пока золотая точка подплывет достаточно близко, чуть подпрыгнула и, брякнув монетками на запястье, вскинула руку, зажимая «беглеца» в кулак. По пальцам и ладони тут же невесомо застучали, захлопали, внутри кулака что-то забилось, затрепетало, щекоча кожу и отчаянно пытаясь выбраться – словно я поймала какое-то крылатое насекомое. Рядом раздался восторженный детский возглас, кто-то счастливо захлопал в ладоши, и одинокая макушка, которую мне теперь едва удавалось разобрать в толпе, быстрее засеменила в моем направлении.       Не желая стоять посредине дороги, я, озираясь по сторонам и с неудовольствием ощущая, как с моей спиной и ребрами бесконечно сталкиваются чужие локти, сумки и корзины, отошла ближе к обочине – к прощелине между рыночных палаток, которая чуть дальше разрасталась в узкий, кривоватый переулок, тесно зажатый между двумя рядами домов, очень неудачно повернутых друг к другу заколоченными окнами – проем был настолько маленьким, что ставни стукнулись бы о противоположный подоконник, если бы хозяева вдруг решили проветрить комнату. Неважные попались району зодчие.       Наконец, из толпы вынырнула юная обладательница светлой макушки лет десяти – зеленоглазая, с волнистыми кудрями, она обеспокоенно и как-то потерянно озиралась вокруг себя, в волнении кружась и топчась на одном месте яркою, непоседливою юлой. Хмыкнув и по старинке положив два пальца в рот, я заливисто просвистела, привлекая к себе внимание, и так приветливо, как только могла, помахала растерянной девочке рукой. Восторженно ахнув, асинья лучезарно заулыбалась и вприпрыжку понеслась в мою сторону, сверкая пшеничной копной волос, струями чистого золота переливающихся на солнечном свету. – Госпожа, – оказавшись рядом, любезно поприветствовала она, по-мальчишески уперев руки в бока и всё еще часто и мелко дыша после бега. – Он твой? – на всякий случай уточнила я, потрясся в воздухе сжатым кулаком, в котором все еще истошно билось какое-то существо. – Мой, – вскинув острый подбородок и прищурив мятные, с ореховыми искрами глаза, гордо кивнула девочка, комически-деловитым жестом потуже затянув узел у себя на поясе – полоска ткани была светло-серая, с мутным, зеленоватым отливом, лоснящаяся, как шелк, и зернистая, раздробленная, как рыбья чешуя, перламутром играющая на свету. Я с интересом мазнула по маленькой фигурке взглядом, отмечая, что одежда была крайне нетрадиционной для асов: кремовое платье имело дико странный покрой – юбку точно оборвали с одной стороны, и из-за того она спадала складчатым, едва достающим до колена шлейфом набок, открывая виду обтянутые узкими брюками ноги. Чересчур угóльный, ромбовидный, непривычный взгляду темно-серый узор, так не похожий на куцые, ломкие руны или мудреные, витиеватые изгибы лоз, красовался на воротнике, подоле, краях штанин и широких рукавах, а в переплетении слоев ткани, плотно обхватывавших талию, поблескивала золотистым отсветом длинная ножка то ли иголки, то ли циркуля. – Можно забрать? – резко сменив тон голоса, уже как-то робко, застенчиво поинтересовалась девочка, сконфуженная затянувшейся паузой и неуверенно поглядывающая на мой кулак, закусив губу. – А не улетит? – игриво поинтересовалась я, медленно расслабляя пальцы. – Не улетит, – беспечно заявила она, вновь просияв задорною улыбкой и привстав на цыпочки, словно так можно было лучше разглядеть, что происходит в моей руке. Раскрыв самодельную «клетку», я с любопытством воззрилась на открывшуюся картину – существо, уютно примостившееся на моей ладони и больше не предпринимавшее (отчего-то) попыток к побегу, не было ни жучком, ни бабочкой, ни крохотной птицей, как мне показалось в начале. Оно вообще не было живым. По виду – а, точнее, по конструкции – создание напоминало семечко клена: небольшой круглый шарик – весь в золоте и таких же ромбовидных, искусных узорах – по центру и два вытянутых листа по бокам, по форме походившие на фигурно обточенные стрекозиные крылья – полупрозрачные, тонкие, такие же золотистые, как и само «семечко», с крохотными стерженьками, тянувшимися, как ветви дерева, от основания листа. Основание это представляло собой длинную тростинку с миниатюрными, едва различимыми уступами и узкой продольной прорезью, в которой крепилось крыло. Прищурившись, я осторожно провела вдоль такого листочка кончиками пальцев, пытаясь на ощупь определить природу используемого материала: он был гладкий, теплый – нагретый солнцем – и довольно эластичный. Никогда подобного не видела. – Как оно летает? – рассматривая диковинный предмет, в искреннем недоумении пробормотала я, взвешивая аппарат в руке: легкий, почти невесомый, очевидно, что без всяких скрытых механизмов или энергетических ухищрений. – На потоках воздуха, – терпеливо пояснила асинья, смело свистнув игрушку с моей руки, аккуратно взявшись за шар двумя пальцами. Листья тут же выпрямились, как по струнке, стержни пришли в движение, складываясь вместе с крыльями в тростинки, которые после, как наставническая указка, по ступеням синхронно убрались внутрь семечка. – А почему оно… вырывалось? – закономерно посчитав, что предыдущий вопрос исчерпал себя, попытала удачу я, в задумчивости почесав пальцами за ухом. – Вы ему крылья смяли, – звонко и чисто рассмеялась девочка. – Он просто пытался их выпрямить, – пожала она плечами, тут же, озорно прикусив кончик языка, подбросив игрушку ровно вверх на пару этажей. Задрав голову, я проследила, как золотое пятнышко подлетает к чьему-то окну, замирает, и в тот момент, когда уже должно начать падать, выпускает наружу крылья, закружившись вокруг себя и медленно, плавно спускаясь на землю, золотой вертушкой вращаясь на фоне клочка кристально-голубого неба. Ткань вздулась на каркасе листьев, как паруса на кораблях, и теперь стало казаться, что крылья принадлежат не стрекозе, а летучей мыши или дракону. Девочка, не пересилив себя, пару раз в восторге хлопнула в ладоши, лицезря, как «кленовое семечко» описывает ровную дугу на ветру, подхватывая потоки воздуха искусственными листьями; я только одобрительно присвистнула и качнула головой. – Мне папа подарил, – тепло проговорила юная асинья, бережно подбирая спрятавшую крылья игрушку с земли. – Его зовут Гефест. Он в Парящих Башнях работает. Часовщиком, – заметив мой непонимающий взгляд, мягко пояснила она, указав пальцем куда-то к себе за спину. – Он мне еще ящерку собрал, с хвостом иглистым, шипами и кругляшами забавными на пальцах – совсем как живая, но я ее только дома бегать выпускаю – юркая, шустрая, потеряться может, а жалко ведь, если пропадет. И чешуйки у нее – он так мне объяснял – солнечный свет ловят, шестеренки в лапах как-то вертят и ползать заставляют: в тени она совсем неповоротливая становится. – Передай мастеру мое восхищение его талантом, договорились? – с терпеливою улыбкой выслушав по-детски восторженный, торопливый монолог, сказала я, поглядывая на затейливую игрушку.       Девочка помялась немного, словно собираясь еще что-то добавить, но в итоге просто кивнула златовласой головой, сжала в кулачке «кленовое семечко» и скрылась в толпе, едва доставая спешащим прохожим до груди, а то и живота.       Возвращаться в этот жужжащий, галдящий улей рынка не хотелось до ужаса – при воспоминании об этой дикой давке, тошнотворной тесноте и неспособности протиснуться в сторону начинала отчетливо кружиться голова. А добраться до места встречи было необходимо, причем быстро. Скривившись и едва не зарычав от бессилия, я воровато оглянулась вокруг себя, осматривая пустующий, сухой переулок, подняла взор к высокому, безоблачному небу, полоской насыщенной, свободно-манящей голубизны видневшемуся меж крыш, и вновь хмуро покосилась на спешащих к базарной площади асгардцев.       «В самую пору сейчас совершать безумные поступки. Ты ведь трикстер, в конце концов, или как?» – ехидно, азартно и почти что подбадривающе прозвучало в голове.       Согласно хмыкнув и в предвкушении потерев друг о друга ладони, я опасливо, предварительно на проверку перекатившись с пятки на носок, поставила ногу на надтреснутый подоконник, поднялась, вскарабкалась по решетчатым ставням и, подпрыгнув, с недовольным кряхтением ухватилась за рельефную перемычку меж первым и вторым этажом, фыркнув от осыпавшегося на лицо мела. Дальше дело пошло уверенней и ловчее, словно тело вспоминало давно забытые движения – я цеплялась пальцами за балки, подоконники, трещины в камне или висячие горшки, со скрипом петель прокатывалась на ставнях, подтягивалась с натужным рычанием на найденные выступы, глотая пыль и мыльные капли воды, стекавшие с сушившейся одежды, и пару раз чуть не сорвалась на землю, пока переползала по увешанной флагами веревке, но медленно и верно взбиралась по стенам домов, то и дело задирая голову и с упоением отмечая, как постепенно разрастается до необъятного простора узкая полоска голубого неба.       Пальцы намертво вцепились в желоб водостока, недовольно лязгнул металл под весом подтягиваемого тела, и на усеченную трубу, упираясь локтями об острые края, опустилось два предплечья. В лицо тут же приятно полыхнуло свежим ветром, а глаза ослепило от изобилия солнечного света, лучами скакавшего по стеклам, влажным черепицам крыш и золотым куполам. Крепко зажмурившись – так, что перед взором замелькали ярко-оранжевые пятна – и блаженно подставив лицо потокам сухого воздуха, я не смогла сдержать искренней улыбки и прерывистого, столь непривычно-счастливого смеха без капли иронии или сарказма. Здесь не было слышно гула улицы, топота ног или шума голосов, исчез характерный запах базара, только ветер, пропахший благовониями, мятой и чайным листом, иногда доносил до слуха игривую трель наддверных фигурок, чистую и звонкую, как детский голос.       Так для меня – во веки веков – звучала и пахла свобода.       Когда зрение пришло в норму, и я смогла безбоязненно открыть глаза, с губ сорвался восторженный вздох. Впереди маячила пестрым пятном базарная площадь, к которой ото всех сторон стекались разноцветными реками потоки людей: асгардцы спешили закупиться иноземными товарами, которые можно было раздобыть только на ярмарке в честь Цветения Мирового Древа, гости – поучаствовать в празднествах, турнирах, карнавалах и, разумеется, распродать все привезенное благодарным покупателям. Ваны славились лечебными травами, что расхватывались нашими целителями еще до полудня, и живностью: статными, породистыми скакунами, гончими, райскими птицами и змеями, из которых знахари получали яд. Альвы привозили диковинные яства, фрукты и ягоды, которыми весь следующий год будет хвастать на приемах местная знать, называя подаваемые блюда «деликатесами» и «экзотикой»; цверги – драгоценности и украшения невероятной красоты, а также клинки из «небесного железа», которыми экипировались элитные войска из личной гвардии Одина; нифльхеймцы – зеркала, изделия из стекла и, что удивительно, книги: фолианты, потерянные во время древних войн, редчайшие свитки, карты и манускрипты, пособия по медицине, ремесленничеству и магии. Послы Муспельхейма на площади не появлялись, но было очевидно, что на следующий день на черном рынке пополнятся запасы «Рубиновой слезы» и прочих концентратов, обладающих магическими свойствами. А вот йотунов в этом году – как, впрочем, и всегда – на празднестве не было, и этот факт, доходящий своей несправедливостью до дикости, заставлял меня недовольно морщиться. В день Цветения Древа – по традиции, давно уже превратившейся в закон – меж Девятью Мирами устанавливается полное согласие, мир и покой: прощаются обиды, забываются на время ссоры и политические конфликты, прекращаются все военные действия. Всего на сутки, но жители Иггдрассиля могут вздохнуть спокойно, зная, что война не осушит воздух скверной, не отравит помыслы слепой яростью и не низвергнет жизни мирных людей во мрак и хаос. Асы радушно принимали в своих домах гостей любой расы, для всех и каждого их улыбки были одинаково искренни и преисполнены великодушия, а Радужный Мост был приветливо открыт для всех миров в этот день… Кроме, разумеется, одного.       С самого младенчества в асгардцах вскармливали эту закостеневшую в предрассудках и нелепой ненависти обиду, укрепляли ее в сердцах и крови, вживляли ее наглухо – так, что все их существо дышало беспочвенным презрением, брезгливостью и отвращением к йотунской расе. Ванам мы прощали – пусть и не сразу – все варварские набеги, все разборки и конфликты, ежегодно принимая их в столице, даже если в отношениях зияет брешь в виде неподеленных территорий или сорванного договора; а вот Йотунхейму мы не можем простить одну единственную войну, старую – я застала ее, будучи младенцем, по словам отца, – давно погребенную под пылью времени, но так и не забытую. Асы не злопамятны, однако упрямы, как бараны, и имеют крайне продолжительный срок жизни: те воины, что воочию лицезрели кровавую бойню, живы до сих пор, а, значит, жива о ней и память. А я? А что я? А я выросла на улице, и родители мне не рассказывали в детстве сказки о жаждущих битвы ледяных чудовищах, чья синяя, исклейменная рельефными узорами кожа обжигает холодом и оставляет проклятья прикосновением. Мне неведомо это чувство гнева, перемешанного с паническим страхом, и я не вижу достаточных причин для изоляции целой расы в исхудалом, обреченном на кончину мире.       Раздосадованно качнув головой, я, еще немного помявшись на месте, все же взобралась на карниз, натужно скрипнув металлом промявшейся под весом тела водосточной трубы. Вдохнув чистый воздух полной грудью и отряхнув колени от белой известняковой пыли, я пристально, с щепоткой неискоренимого из сердца ребенка гордого восторга осмотрелась по сторонам: внизу – радужная река улицы, вишневые капли флагов и кляксы воздушных змеев с по-павлиньему пышными хвостами, по правую руку, на юго-востоке – три загнутые, похожие на куски древесной коры высотки-близнеца, плавно покачивающиеся в солнечном свету и облаках пара, как в топленом молоке, – Парящие Башни. Глянешь чуть западней и южнее – верхушка-иголка, напоминающая суженый кверху обелиск, белеющий кристально-чистой мраморной струной-шпилем, натянутым среди небесного свода, – Лазарет; чуть севернее – вся ребристая, дрожаще колеблющаяся волнами, точно опьяненная и оттого развязная желтизна, узкой полоской шатающаяся меж городским простором и пронзительно-синей линией моря, расчертившей туманной гранью горизонт, – Пшеничные Поля. Левей – ослепительное золото, сложенное в гигантскую забористую гармошку, – Дворец Асгарда; правей – блестящее влагой дерево мостов, понтонов и причалов, бусины пузатых бочек, паутинные нити канатных сетей и цветастые треугольники парусов в упоительно-туманной синеве – Торговый Порт; позади – едва различимые, крошечные холмики стеклянно-серебристых куполов – Цитадель; а вокруг, коли не цепляться взглядом за приметнейшие ориентиры, – кирпично-бурый цвет черепицы, бездымные прямоугольники печных труб, короны обзорных и защитных башен, деревянные решетки голубятен, везде камень, золото, стекло окон и крыши, крыши, крыши, обрывающиеся щелями переулков и безднами площадей. А вот там, вдалеке, – где зеленеют балконные колонны и парапеты, увитые плющом, виноградом и букетами трещин, а дуга улицы тупиком врезается в канал – там меня уже, вероятно, заждались.       Еще раз осмотревшись вокруг себя и затянув покрепче волосы кинжалом, я с усмешкой сорвалась с места, проскальзывая по широкому скату крыши, и осторожно побежала дальше, постукивая сапогами по влажной черепице. Перебираясь, как по мостам, на противоположные стороны улиц по арочным сводам ворот, перескакивая по балкам лесов, створкам распахнутых окон, вывескам таверн и ремесленнических мастерских, я все больше и больше удалялась от базарной площади в сторону окраин, с азартом прокладывая затейливые маршруты по свободным от прохожих путям – крышам, террасам и водным каналам, – и чем больше ловкости, маневренности и концентрации требовали для прохождения лазейки, тем охотнее я ими пользовалась, с авантюристским духом выверяя каждый шаг и наклон тела, чтобы ненароком не рухнуть, переломав попутно все конечности, на пыльную мостовую. Временами приходилось забираться чуть выше, карабкаться на часовни, голубятни или водонапорные башни, цепляясь пальцами за шпили или прокручивающиеся под весом тела флигеля, и сверяться с ориентирами, убеждаясь, что не свернула с верной дороги.       Воздух постепенно свежел, избавлялся от сухости пыли и затхлости, наливаясь тяжелою влагой и запахом соли; вскоре впереди замелькала полуразмытой, акварельной синевой тоненькая полоса самого канала, всего утопающего в солнечных бликах, растекшихся по поверхности маслянистой пленкой золота и скакавших слепящей рябью по упругим волнам. Победно усмехнувшись, я спустилась с края крыши на небольшой пустующий балкончик, с него – на колесо заваленной набок деревянной телеги, а дальше, через узкий, не шире переулка канал – перескакивая по оставленным на привязи лодкам, неустойчивым, качающимся под ногами, так и норовя перевернуться, гондолам и скользким шляпам торчащих из воды столбиков, на которых крепились рыболовные сети, не дававшие морской живности проплыть в систему городских каналов.       Спрыгнув с мыса накренившейся подо мной лодчонки на противоположный берег, я, покрутив по сторонам головой, выискивая упомянутый пролаз, свернула налево и нырнула в щелеподобный переулок, далее, не пройдя и двадцати шагов, юркнув в арочный проем, оказавшись в небольшом заброшенном двору, зажатом меж тремя домов и белокаменной оградой. Всё это было старым и неприглядным, полуобвалившимся, покрылось изумрудными лозами плюща, салатовой зеленью дикого винограда и пятнистым малахитом теснившихся у фундамента клочков плесени. Бегло осмотревшись, отмечая примечательный обломок рухнувшей колонны и наполовину осыпавшийся балкон, я двинулась к стене, за которой, судя по всему, и должно было находиться место встречи. Цепляясь за выступающие из кладки кирпичи, за проделанные временем бреши или гибкие стебли плюща, мне с горем пополам все же удалось вскарабкаться на ограду, окинув беглым взглядом пустующий дворик, такой же заросший и заброшенный, как и предыдущий, устало перекинув через нее ногу и усевшись прямо на нагретом солнцем камне, переводя дыхание. – Держи равновесие и следи за ногами: не хотел бы получить ботинком по лицу, – едва не кувыркнувшись на землю от неожиданности, расслышала я шелестяще-ехидный голос откуда-то снизу, тут же аккуратно накренившись в сторону и в опасливом любопытстве заглянув за ограду. Прямо подо мной, рядом со знатно потрепанной временем каменной скамейкой, стоял, прислонившись к стене спиной и скрестив руки на груди, младший Одинсон, насмешливо разглядывающий меня исподлобья лукавыми, насыщенно-смарагдовыми глазами. – С праздником, к слову, – небрежно добавил он, изогнув губы в ухмылке. – С праздником, и да благоволят тебе Звезды, – скупо отозвалась я по привычке, взволнованно вцепляясь пальцами в шершавый, пористый камень. – Опоздала?       Иронично вскинув брови, Локи в ответ вальяжно прошагал вдоль стены и нарочито медленно осмотрелся по сторонам, под конец издевательски заглянув под скамейку, досадливо хлопнув себя по колену и состроив печальное выражение лица. – Как видишь, – праведно удержавшись от более едких комментариев, сухо констатировал он. – Она еще даже не явилась.       Раздраженно дунув на прядь волос, надоедливо спавшую на нос, я с тихим стоном устало завалилась обратно на стену, сцепив руки на животе замком и лениво покачивая в воздухе ногой – недовольно и как-то обиженно, с досадой поскуливали напряженные мышцы; набитое ватой тело бессовестно ныло после затяжного забега, будто бы понимая, что трудилось зазря, и спешка была прискорбно-напрасной. – Нашла, что искала? – скучающе поинтересовался трикстер, заставляя, подслеповато-сонливо щурясь от солнца, молча скосить на него взгляд и, окончательно зажмурив правый глаз, рассеянно буркнуть в ответ нечто утвердительное. Уже откровенно веселясь, наблюдая за моей неловкой медлительностью, Локи, пряча за любопытством усмешку, дразняще дергавшую уголок губ, вопросительно вскинул брови, прочерчивая три ровные бороздки на лбу, и едва заметно качнул головой, мол, «покажешь?».       Приподнявшись, изогнув спину, и вытащив из-за пазухи подвязанный кожаными ремнями сверток, я молча передала его трикстеру, размашистым, хлопающим движением натянула до самого носа капюшон и, подложив руки под голову, с ухмылкой завалилась обратно, наблюдая за реакцией принца и нещадно щурясь. От слепящего обилия солнечного света казалось, что Локи оценивающе ворочает в руках длинную, молниеподобную вспышку, на пробу балансирует ее на указательном пальце, очерчивает заостренном концом в воздухе изящно-смертоносные кольца. – Цвергская сталь, – гордо прокомментировала я, ласково глядя на свое новое оружие: грациозный, закаленный магией акинак, с увившими клинок, как змеиные кольца, рунами, переползавших с лезвия на серебристо-черную, точно просмоленную изнутри дегтем рукоять. – Выторговала у нидавеллирского кузнеца за полсотни денариев.       Одинсон одобрительно присвистнул, еще пару раз прокрутив меч восьмеркой, зачарованно пробежался кончиками пальцев вдоль наточенных граней короткого клинка, с должной долей почтения любуясь мастерской работой, и задумчиво пробормотал себе под нос: – Ты его не продаешь случайно? – Спятил, что ли? Нет, конечно, – возмущенно фыркнув, потянулась я к акинаку. – И в качестве щедрого дара не преподнесешь? – невинно вскинув домиком брови, наигранно-жалобно уточнил ас, изловчившись и отведя оружие за спину, не давая его забрать. – Да вы совсем избаловались, Ваше Высочество, – негодующе пробубнила я, настойчиво протягивая к кинжалу руку и пару раз смыкая-размыкая повернутую кверху ладонь, дескать, верни. Реакции не последовало. – Отдай, Одинсон, – угрюмо потребовала я. – У-у, богиня хаоса приноровилась командовать, – ехидно расплывшись в усмешке, издевательски протянул трикстер. – Только потому, что ты хорошо исполняешь приказы, – вскинув бровь, машинально парировала я, запоздало прикусывая падкий на колкости язык, неохотно вспоминая, с кем разговариваю, и осознавая всю дерзкую самонадеянность сказанного.       Едва не поперхнувшись воздухом, Локи обескураженно замер, оправляясь от моей наглости, заинтересованно склонил голову набок, точно готовясь к словесной баталии, и сделал вальяжный, размеренно-плавный шаг в мою сторону, уже, ядовито усмехаясь, щуря на меня угрожающе вспыхнувшие азартной зеленью глаза, явно собираясь ответить что-то едкое, но его бесцеремоннейшим образом прервали: меня, вполоборота сидевшую на каменной ограде, свесив по обе стороны ноги, с внезапной настойчивостью толкнули в спину чьи-то руки, беспощадно спихивая вниз с забора – прямиком к богу коварства, успевшему за те ничтожные доли секунды одной рукой ухватить меня за локоть, второй – поймать поперек талии, затормозив, но так и не остановив неумолимое падение.       Когда я, пошатнувшись, накренившись, оказалась на скользкой траве, и без того некрепко стоявшие на земле ноги, разъехавшись, сыграли со мной злую шутку – Локи, едва успев подставить предплечье между моей спиной и стеной, тихо, по-змеиному зашипел: удар о каменную кладку чуть смягчился чужой предусмотрительностью, но все равно был неприятно-ощутим: больно вжатая, вдавленная, впечатанная в ограду мужским телом, я, вцепившись пальцами в отвороты его камзола, со стоном выдохнула-выцедила угрюмое недовольство сквозь стиснутые зубы, приглушенно, с надрывом, в напряженный изгиб шеи дрогнувшего принца. Руки, намеревавшиеся всего-навсего удержать незадачливого трикстера от падения, до нелепого неловко, принудительно-усмиряюще, требовательно обвились в непреднамеренно-двусмысленном объятии, в горле, к которому я практически припала по инерции губами, нервно дернулся кадык.       Откуда-то сверху донесся издевательски-заливистый, искристый женский смех. – Какая всё же трогательная сцена. Я просто обязана попировать на вашей свадьбе, трикстеры! – Лаверна, – злобно пробормотала я себе под нос, распознав обладательницу голоса и тщетно попытавшись, закашлявшись и зажмурившись от посыпавшейся на лицо крошеной пыли, отлипнуть от стены.       Неохотно высвобождая меня из плена и выпутываясь сам, Локи отходил от забора медленными, мелкими отступами – раза в полтора короче его привычного широкого шага, поджимая побледневшие, обескровленные губы, упрямо избегая моего взгляда, словно тот мог обжечь, унизить, отравить незаслуженным презрением и без того ядовитые глаза, и не желая, кажется, ничего говорить и объяснять. Когда он, клоня приветственно голову, учтиво-почтительно заводил за спину руки, было заметно, как вокруг тронутых судорогой пальцев, побелевших, мраморно-холодных, точно изо льда выточенных, змеятся, мучительно извиваясь, изнывая, не находя выхода, ползучими, кусачими лентами малахитовой зелени магические нити.       С ограды тем временем, отстучав по камням низенькими каблуками изящных сапог, грациозно соскочила, все еще лукаво ухмыляясь, Королева Гильдии Воров собственной персоной, вся так и пылающая непривычным энтузиазмом, жизнелюбием и озорством, в праздничном карминно-рубиновом, гранатовом наряде, и вслед за ней – неизвестный мужчина в белой холщовой рубашке, жилетке и индиговом плаще с угольно-черным подбоем. Внешность последнего была изумительно атипичной для асгардцев: на бронзово загорелой коже, оцарапанной, шероховатой даже на вид, горели пронзительно-синие, полуночные глаза с широкими, сурово нависшими бровями, солнечно рыжела на подбородке, щеках и под орлиным, римским носом легкая, опрятная щетина, а некоторые пряди кофейно-каштановых, растрепанных и слипшихся от пота волос, кончиками почти достававших до плеч, были предусмотрительно защелкнуты приплюснутыми бусинами серебряных зажимов – чтобы при беге не лезли в лицо, не закрывали обзор и не мешали ювелирной воровской работе. Мужчину можно было бы назвать весьма привлекательным, если б левую скулу и бровь очаровательно не рассекал бледный уродливый шрам. Что примечательно, такие отметины не получают, неудачно приземлившись на крышу, разозлив кучера с хлыстом для погона лошадей или не управившись с крюком, ножом или заостренной отмычкой, такие рубцы оставляет клинок при рубящей атаке, а значит, это – след боевого ранения. Что было странно и крайне любопытно: воры даже рукопашных драк деликатно стараются избегать, что уж говорить о полноценных схватках на холодном оружии. – Гермес, сын Зевса, в наших кругах известен как «Странник», – не утруждая себя извинениями за задержку и недавнее шуточное нахальство, без предисловий представила незнакомца Лаверна. – Бог торговли, моя правая рука в делах гильдии, отменный мошенник и добрый, преданный друг. – Вы мне льстите, Ваше Величество, – мягко улыбнулся вор краем губ, приветственно приложив к сердцу ладонь, обтянутую перчаткой без пальцев, и согнувшись в сдержанном поклоне. – Локи, Тень, о Вас я наслышан. Исключительно хорошего, – поспешил заверить он, увидев, в каком скепсисе младший принц вздергивает бровь. – Хорошего? О трикстерах? – недоверчиво ухмыльнулась я. – С точки зрения вора – безусловно, хорошего, – ни капли не стушевавшись, подтвердил Странник с уверенным кивком. – Ваш заказ, – прокашлявшись в кулак, деловито проговорил он, стаскивая с кожаного пояса затерянный среди кинжалов, кошельков и мешочков свиток с сургучной печатью нифльхеймской библиотеки и передавая его Одинсону в руки. Тот, не мешкая, развернул древнюю рукопись, беглым цепким взглядом скользя по витиеватым рунным строчкам, проверяя содержимое. – Всё в порядке, – хрипло вынес он вердикт, пряча драгоценную бумагу во внутренний карман и посматривая на меня с толикой предупредительного обещания, дескать, «у нас есть незавершенный разговор». – А теперь, если мы здесь закончили, дамы и господа… – раздраженно, с наигранной чопорностью начал он, уже разворачиваясь, чтобы уйти, и собираясь, кажется, по дороге бестактно подхватить меня под локоть, утаскивая вслед за собой. – Подождите, – вскинувшись, панически-поспешно прервала его Лаверна, но, заполучив обернутое через плечо желанное внимание, изрядно заколебалась и смутилась, нервно заламывая пальцы на руках. – В гильдии сейчас торжество по случаю праздника и успешно провернутого дела. У нас редко бывают такие пиры, еще реже бывают гости, но вы могли бы… – замешкавшись, воровка покосилась на меня с растерянной надеждой, – …отметить с нами.       Недоуменные, мы с Локи скептически переглянулись. – Если вас нигде не ждут, конечно, – добавила она.       Нет, нас нигде не ждали: нас просто некому было ждать кроме нас самих.       Во дворце, конечно, намечалось грандиозное ежегодное празднество, но нам на нем присутствовать было необязательно, чем мы бессовестно пользовались: бессмысленные, переслащенные пафосом и нудными хвалебными речами балы, задекорированные под светский раут, маскарад, пиршество в честь победы или заключения союза, не нравились ни тому, ни другому. Единственное, чем мы искренне наслаждались на подобных мероприятиях, это возможностью его эффектно, изящно испортить.       Но среди воров не было ни напыщенных графов, ни баронов, ни герцогинь, никого из них не тянуло на пресные беседы о политических подковерных играх или безжалостно-пошлое промывание костей знатным семьям, а праздновать иначе, как весело, озорно и с размахом, они не умели.       Пребывая в задумчивых сомнениях, я выжидающе, с опаской покосилась на младшего принца, но страхи мои не подтвердились: в нем не было спесивой, привередливой брезгливости, пренебрежения или высокомерия – только флегматичное безразличие, милосердное предоставление выбора и крошечная искра любопытства. – Полагаю, мы можем принять ваше… любезнейшее предложение, – в том же тоне, что и Локи, усмехнулась я, авантюристски предвкушая грядущий вечер.       И с какой-то ленивой, пророческой тоской про себя отмечая, что если напьюсь в компании бога коварства, сегодня как никогда невезучая и позорно-неловкая, наделаю массу непоправимых глупостей.

***

      Засаленные, потрепанные временем карты с выцветшей клетчатой рубашкой легко проскальзывали по рукам, перемежаясь между собой мелкими стопками. Окруженный хохочущими, озорно присвистывающими ворами игральный стол был завален хлебными крошками, фруктовой кожурой, разбавляющей въедчивый, хмельной дух спиртного тонко-прелым цитрусовым запахом, и ставками в виде корявеньких, постоянно рушившихся столбиков монет; горели медным отливом кубки с элем и вином, густо чернел наточенным кончиком кусочек угля, которым был расчерчен для ведения счета оборванный листок табачно-желтоватой бумаги.       Тщательно протасовав колоду и с милостивою ухмылкой позволив скептически-подозрительному Гермесу снять с нее шапку*, я машинально принялась парами раздавать карты игрокам, кидая то на одного, то на другого полные азарта взгляды исподлобья.       Пребывавшая в донельзя добром расположении духа, Лаверна с шкодливой, такой по-игрушечному царственной гордостью восседала от меня по левую руку, беспечно раскинувшись на грубом дубовом стуле, как на златом троне, – нога на ноге, предплечье на подлокотнике, на губах – шальная, вишнево-винная полуулыбка с обколотым резцом. Справа – Гермес, недоверие к которому медленно, но верно оттаивало с каждой брошенной им вскользь шуткой, колкой фразой или кривоватой, отдающей хитрецой ухмылкой; вор даже оставлял бы после себя довольно-таки приятное трикстеру впечатление – он был ловок, в меру умен, прозорлив, не лишен логики и приверженности здравому смыслу, – если бы не пара «но»: слишком уж он виделся мягкосердечным, правдолюбивым и до смешного совестливо-преданным абсолютно неуместным, ненужным в его ремесле вещам: чести, слову, делу, – которые мною если и не игнорировались полностью, то, как минимум, уж точно не считались достойными безукоризненной верности. Жестокий обман и бесчестная ложь, хоть и не так благородны, иногда могут сослужить лучшую службу, чем безвозмездное, глухое великодушие.       Но был и еще один игрок, четвертый, сидевший прямо напротив и ненамеренно, сам того не подозревая, отнимающий непозволительно много моего внимания… Странно, абсурдно, непривычно для самой себя было не смотреть на него прямо, безотрывно-смело, а рассматривать скрытно – бегло, украдкой, вылавливая детали и недоумевая, с чего вдруг стало так сложно заглядывать в кислотно-зеленые, невыносимые глаза, словно те сделались полны не дурмана, а яда. Пальцы неспешно, бессознательно-лениво оглаживали ножку кубка, рассеянно обводя рельефный орнамент черненого серебра и этим прикосновением, казалось, даже металл пропитывая той густой, насыщенно-безумной магией, которой дышало все его тело; все движения – небрежно-изящные, в тонкой, острой усмешке застыли губы, блики, плавно изгибаясь под черты лица, грели бледную кожу ребристым светом, и именно сейчас, так не вовремя и совсем не к месту, в сознании вспыхнула, расцвела и намертво заклеймилась пагубная, ни к чему хорошему не приводящая мысль. Давно рожденная, долго-долго зревшая, точно боявшаяся, стыдливо-неготовая себя явить и потому призрачно мелькавшая где-то на задворках разума, фоном, тенью, тусклой искрой – моргнувшей и тут же погасшей. Мысль о том, что – вообще-то, помимо всего прочего – младший принц Асгарда был красив. И нет, не просто привлекателен, как я беспечно-равнодушно признавала для себя на протяжении нашего знакомства, а именно красив – как мужчина, как маг, до той самой грани, когда скупое наблюдение превращается в любование, а «хорош собою» – уже не комплимент, но неопровержимый факт. Поджав губы, я поспешно опустила взгляд на собственные руки, пристально следя за сдачей и коря себя за последний, ставший явно излишним кубок приторно-сладкой медовухи. От нее мысли определенно уплыли не в ту степь.       Когда последняя пара карт с шуршащим шлепком легла на стол, а воры за спинами играющих стали говорить на тон тише, самозабвенно шебуршась и шушукаясь, обсуждая оборотную сторону разложенных по рукам вееров, я лениво подперла щеку кулаком, терпеливо ожидая, пока этот кон пройдет, право сдачи перейдет Лаверне, и мне тоже выпадет возможность сыграть. И то и дело кидая хмурые взгляды на бога озорства, в сосредоточенной задумчивости постукивающего по столешнице пальцами.       ..Воровская братия приняла Локи в своей обители на удивление радушно, хоть и с предвзятой долей настороженности, – ведь кто мог дать гарантию, что их не сдадут, и через пару дней после визита принца в Гильдию не нагрянет стража? Однако робкая капля тревожной подозрительности вскоре потонула в беспечной открытости Лаверны, убедительности Гермеса, а также сущности самого трикстера, чья ловкая изворотливость законно пришлась разбойникам по душе. Доверие укрепилось окончательно после того, как Одинсона – то ли из глупости, то ли из молодецкого желания покрасоваться, – еще в начале пиршества попытался ограбить местный парнишка, щуплый, неопытно-зеленый, еще не доросший, кажется, ни до имени-звания, ни до права выполнять полноценные заказы вместе со взрослыми. Рука незадачливого юнца, потянувшегося было к кошелю на дорогом кожаном поясе, была цепко перехвачена за запястье и весьма красноречиво вывернута – не до травмы, но до скулящей боли. Ожидаемого негодования, однако, за тем не последовало: Локи, на вящее изумление окружающих, только укоризненно поцокал на мальчишку языком, как на шкодливого щенка, лукаво-наставническим тоном посоветовал больше практиковаться и, недобро усмехнувшись, подтолкнул в спину, умудрившись незаметно стащить у воришки ремень, без которого тот, давясь смехом, на потеху публике безуспешно пытался подтянуть сползающие штаны. Ремень трикстер ему вернул, разумеется. Но не сразу.       Сам принц – может, благодаря непревзойденному умению приспосабливаться, может, из братско-озорной, незатейливой атмосферы воровских чертогов, которая даже мне, лютому ненавистнику дворцовых пиров и празднеств любого рода, показалась приятной, – довольно легко вжился в новую роль, быстро находя нужные слова и общие темы для застольного разговора, но всё же – иногда, совсем немножко, чуть-чуть, – не отказывая себе в удовольствии наколдовать фантом медянки, с шипением выползающей из чьего-нибудь кубка, или подбросить на блюдо к жареным колбаскам иллюзию окровавленного отрубленного пальца. Привычной реакции, правда, на подобное баловство не последовало: знатные асы, которых трикстеровские шутки страшили до полуобморочного состояния, воспринимали невинную забаву, как злонамеренные козни; в глазах воров же шалость оставалась просто шалостью, которая – после краткого испуга – в кой-то веки вызывала не укор, а смех. Магическая же природа шутки лишь добавляла запала, и в какой-то момент – кажется, посередине рассказа Дамы Пик о преимуществах краж в День Цветения Древа (имен, к слову, воры нам не раскрывали, предпочитая обращаться друг к другу исключительно по прозвищам) – Локи несмело, но бойко дернули за рукав, и чумазая, рыжеволосая девчушка, заполучив внимание опешившего принца, робко, переминаясь с ноги на ногу, спросила, правда ли, что «ту змею он соткал из воздуха». Под одобрительные присвисты и заинтересованные возгласы, Одинсон, отойдя от мимолетного ступора, всё же протянул в сторону Лисы объятую изумрудно-малахитовым, матовым свечением руку, давая рассмотреть иллюзорную кобру, скользящую меж его пальцев и обвивавшей хвостом запястье и кисть. Змея угрожающе шипела, распахнув пасть и раздув песочно-бурый, пятнистый капюшон, но юная воровка, лицезря пару секунд назад, как та материализуется из ломких зеленых нитей, и зная со слов Локи, что кобра – ненастоящая, лишь изумленно распахнув глаза и приоткрыв невольно кривившийся в улыбке рот, пару раз шокированно провела сквозь образ рукой, смеясь и от избытка восторженных чувств подпрыгивая на месте. Дальше разгульная трапеза прошла без заминок – ровно до того момента, пока состояние желудков не зависло между «сыт» и «объелся», развязанные языки не потянуло с хмеля вещать о высоком, а азартным воровским душонкам, уже неспособным мыслить самостоятельно и трезво, не захотелось пропустить партейку в карты, засадив за стол самых отпетых шулеров, каких только смогли найти, и с садистским наслаждением выбрав самую неудобную для мошенничества игру – преферанс. – Дьявол, – под хохот веселящихся воров угрюмо процедил Гермес, скорбно глядя на кучку из четырех взяток на мизере* у себя под носом и терпеливо снося глумливо-утешающие похлопывания сочувствующих по плечу. Локи, который на данный момент бессовестно выигрывал по всем параметрам, гаденько ухмылялся, потягивая вино из кубка, а Лаверна, кусая губы, нервно посмеивалась, собирая карты и заново тасуя колоду, пока я с едва скрываемой улыбкой помечала угольком изменившийся счет. – Ты был близок, – ехидно поддел разбойника Одинсон, но тот только раздраженно отмахнулся, доставая из складок одежды трубку с искусной резьбой на ножке и набивая ее табаком. – Бывали поражения и хуже, – лукаво глядя, как Гермес, рассеянно прикусывая кончик трубки, хлопает по карманам в поисках спичек, со вздохом проговорила я, пододвигая к себе свечу и смыкая пальцы на тени золотисто-желтого язычка пламени. Поймав потухающий магический огонек на кончик указательного пальца и поднеся руку к трубке, я подождала, пока не затлеет сухими искрами табак, и, получив изумленно-благодарный кивок, встряхнула кистью, гася огонь. Серые, пухлые кольца сонливо взмыли к потолку, витиевато заструился, изгибаясь, сизый дым, похожий на длинный мышиный хвост, неведомым образом повисший на люстре. Блекло-синие, точно размытые водой глаза бесчувственно-сыро, задумчиво щурились, сквозь прозрачно-серебристый дым казавшиеся присыпленными то ли пеплом, то ли порохом; раскаленно, надломленно кривился бледно-серой, жутковатой ниткой-трещиной тонкий, острый порез на смуглой коже, казавшийся сквозь слои бесплотной дымки запекшейся струйкой обесцвеченной крови. – Гермес, не ответишь мне на один вопрос? – желая всё же удовлетворить собственное разгоревшееся любопытство, расхрабрившись, выдала я, подперев щеку кулаком. От удивления перестав монотонно прикусывать кончик трубки и недоуменно вскинув кучистые брови, мужчина только сухо, безразлично кивнул в согласии, неаккуратно клацнув зубами по дереву ножки и выпустив из уголка рта тугое, свинцово-грифельное облачко. – Откуда этот шрам? – указала я на его щеку пальцем.       Каким-то обыденно-невольным, заезжанно-привычным жестом вскинув руку и нервно проведя ей по скуле, рассеянно потерев извилистый след ладонью, Гермес кинул куда-то в сторону тяжелый, исчерна-синий взгляд исподлобья, словно спрашивая дозволения, и напряженно склонил голову, пряча за прядями каштановых волос и сам шрам, и хмурую, болезненно-печальную гримасу; монотонный шелест раздаваемых карт тут же оборвался, а за нашими спинами зловеще прошуршал отдающий почтенной горечью шепоток. Искренне не понимая, что здесь происходит, я бегло глянула на Локи, но тот, отставив полупустую чашу к кучке неразобранных карт и сцепив побелевшие пальцы на столе замком, в любопытстве обратил всё свое внимание на вора, прищурив грозно поблескивающие шипучей зеленью глаза. – Мой личный Хелев недосмотр, – шумно вдохнув через нос, неожиданно сурово и сипло подала голос королева Гильдии, переключая на себя повисшее в воздухе напряжение. – Не кори себя, сколько просил, – в отказе покачал головой бог торговли, болезненно зажмурившись и обхватив пальцами переносицу. – Долгая история, – обратившись ко мне, тихо добавил он после паузы, отняв ладонь от лица. – А если вкратце? – вклинившись в разговор, настоял Одинсон. – Вкратце… – сжав многострадальную трубку так, что древо ножки, натужно скрипнув и изогнувшись, едва не хрустнуло в руке, разломившись напополам, хмуро процедил Гермес, напоследок щелкнув языком. – Как-то нам достался один прибыльный, но весьма хлопотный заказ: стащить одну крайне ценную для заказчика бумагу из графской личной библиотеки. Задачка явно не из легких: центр города, денно и нощно у всех входов и выходов дежурят патрули, балконов нет, на окнах – зачарованные решетки: ни лазейки, ни щели – этот паршивец-хозяин из высшей знати не то что кропотливо пекся о своей безопасности, а, кажется, помешался на ней, как последний безумец, – презрительно скривившись, с пылом начал мужчина. – Иных путей не было, и мы решили действовать по старинке: кто-то отводит охрану от поста, а остальные проникают внутрь и по-быстрому проворачивают всё самостоятельно. Схема рискованная, но проверенная: раздразнить служивых – стащить кошель там, толкнуть или кинуть парочку оскорблений, броситься наутек и дать им немного за собой побегать, пока парни всё обчистят. Только вот стражники в тот раз попались больно нервные и настойчивые, и пока мы от них носились по всему городу, к погоне еще пятеро-шестеро гвардейцев из дворцовых эйнхериев присоединилось да всадник поддатый… Ну и… – запнувшись, вор сухо кашлянул в кулак, смущенно потерев шею ладонью. – Меня ранили. Арбалетным болтом, в плечо, – непривычно-резко, почти грубо чеканя слово за словом, вмешалась Лаверна, не зная, куда деть этот горький, скованный, обжигающе-отчаянный взгляд, и стоически борясь с так и норовившим дрогнуть голосом. – Я отстала, замешкалась… пришлось влезать в драку, а с простреленной рукой да кинжалом против мечей и копий меня чуть было не прирезали меньше через минуту, – сконфузившись, девушка невесело хмыкнула, растерянно покачала головой, закусив губу, и в итоге мягко указала кивком на своего боевого товарища, хмуро вертевшего в руках сухо дымившую трубку. – Он меня заслонил. Принял удар на себя. – Я должен был, – безапелляционно, как нечто само собой разумеющееся, заявил мужчина, пожимая плечами. – Никому ты ничего не должен! – вскинулась воровка, возмущенно шепелявя последние буквы сквозь зубы. – О, даже своей королеве? – лукаво усмехнувшись, игриво возразил Гермес, нагло подмигнув опешившей воровке и приподняв в тосте свой кубок. Зудящее, давящее напряжение в зале растаяло, как по щелчку пальцев; толпа одобрительно загалдела, присвистывая, хлопая и смеясь, и окончательно стушевавшаяся от подобных оваций Лаверна, поджав губы, с расслабленной улыбкой закатив глаза, молчаливо вернулась к сдаче. Вот только озорство в голосе мужчины, хоть и слышалось сперва искренним, теперь показалось подозрительно-напускным. Нахмурившись, я искоса посмотрела на него, со смешанной гаммой чувств (и диким желанием ущипнуть себя за плечо на проверку реальности происходящего) отмечая, что стоило асинье отвернуться, как улыбка стала надтреснутой, а в насмешливом взгляде заискрилась мучительно-жгучей, волнующейся синевой отчаянная тоска, тепло и не находящая выхода безнадежность. Но острое наваждение улетучилось так же быстро, как и вспыхнуло, смытое бурляще-бирюзовым морем апатии, удушенное въедливым запахом дыма и погребенное одним суматошным глотком сухого вина. Недоверчиво склонив голову и откинувшись на спинку стула, я меланхолично отхлебнула из кубка: померещилось, не померещилось?.. – К тому же, – стукнув ножкой чаши о стол, с прежним задором добавил вор, утерев рукавом капли напитка с подбородка и бегло облизнув губы. – Поговаривают, что многие женщины находят шрамы привлекательными, – протянул он, вскидывая брови и кривя губы в невинной ухмылке. – Чепуха, – скептически хмыкнув, беззлобно отмахнулась Лаверна, сосредоточенно набирая сданные карты в руки. – Ой, едва-а ли, – глухо посмеиваясь в свой кубок, с иронией возразила я, монотонно постукивая ногтем по металлу. По комнате пролетел рокочуще-краткий, веселый смешок, Гермес, которого тут же пару раз одобряюще хлопнули по спине, смущенно-довольно фыркнул себе под нос, с невинно-ликующим выражением лица разводя руками; Локи поперхнулся вином, обведя солоновато-хмурым взглядом присутствующих, сухо прокашлялся в кулак и молча вернулся к картам, напоследок неодобрительно-остро посмотрев в мою сторону исподлобья. Послав закатывающей глаза королеве шальную улыбку, я, довольно щурясь, сделала еще один небольшой глоток и, неведомо от чего чувствуя себя отомщенной, поспешила взять пример с трикстера.       Сдача была неплохой: пять бубен, включая туза и короля, марьяж* в пиках и третья червонная дама*, сжимающая свой неизменный потертый алый цветок холеными, пухлыми пальцами – играть определенно стоило. Удовлетворенно хмыкнув и сложив свой «веер» в аккуратную стопку, я зажала карты меж ладоней и уткнулась носом в сложенные шпилем руки, ожидая чужих вердиктов: мое слово так некстати было последним. – Раз, – в задумчивости проведя указательным пальцем над верхней губой, неохотно подал голос Локи, неслышно уронив раскрытую ладонь на стол. Гермес в ответ что-то тоскливо промычал, беззвучно фыркнул и покачал головой. – Не-е, больше я так на мизере огребать не собираюсь, – перекатив трубку из одного кончика рта в другой, неразборчиво усмехнулся он. – Пас. – Два, – равнодушно добавила я под одобрительные присвисты публики, уже собравшись потянуться за прикупом. – Моё, – флегматично оборвал меня Локи, заставив в изумлении замереть и вскинуть на него недоуменный взгляд: тот только с ленивой изящностью повел плечами, чуть плотнее поджал бледные губы и подначивающе вскинул тонкую бровь. Раззадоривает, Хель его подери. Дразнится. – Поторговаться хочешь, Одинсон? – растянув предложение так, что оно прозвучало раза в три длиннее положенного, светски полюбопытствовала я. – Ответь что-нибудь для начала, потом посмотрим, – скупо отозвался трикстер, лукаво прищурив потемневшие глаза, ядовито отсвечивающие в полумраке зеленым. – Три, – не задумываясь, тут же отчеканила я, прикипев взглядом к хранившему полнейшее спокойствие лицу. Воры взволнованно зашушукались за нашими спинами, Лаверна заинтересованно переводила взор с одного торгующегося на другого, перекатывая в пальцах двузубчатую вилку и иронически посматривая временами на счет. Младший принц с шумным выдохом откинулся на спинку своего стула, на губах промелькнул призрак азартной усмешки, рука вскинулась и, глухо стукнув локтем по грубому дубовому подлокотнику, неспешно сжалась в кулак, подперев бледную щеку; смарагдово-искристый, пытливый взгляд в напряженном размышлении гулял по оборотной стороне карт. – Моё, – словно что-то для себя решая, хрипло выдохнул трикстер, припав губами к костяшкам тонких, длинных пальцев и резко переведя на меня блестевшие магией глаза, кипящие, травянисто-горькие, с малахитовой, расплывчатой окантовкой и расширившимся бездонным зрачком.       Магия скуляще заныла в груди, как только что нанесенная рана, пальцы бесконтрольно дернулись в порыве сжаться и прикрыть засаднившую в неуместной жажде ладонь. С трудом сглотнув, проведя по пересохшим губам языком и нервно расстегнув пару верхних пуговиц на узком вороте рубашки, я, искренне недоумевая по поводу собственного состояния, еще раз развернула карты, хоть и успела уже выучить их всех наизусть, и пробежалась по рисункам расфокусированным, нечетким взглядом: красная клякса приплюснутого ромба, треугольное лезвие секиры рядом с устало-печальным лицом усатого валета червей и ехидно-милостиво изогнутая бровь пикового короля – кажется, еще секунда, и тот лукаво усмехнется себе в густую черную бороду, небрежно поправит усыпанную мастийным узором мантию на плечах и укоризненно тыкнет в мою сторону мечом с богато инкрустированной рукоятью. – Четыре, – поспешно-сумбурным жестом сложив карты в стопку, выдавила я, с заманчиво-непонятной, боязливой стыдливостью поднимая взгляд и призывая все свои силы, чтобы голос не дрогнул и не сорвался на полуслове, пока безумная зелень просачивалась жаром под кожу. – Глупо, – еле слышно, с нотками сожаления гнусаво и незнакомо донеслось откуда-то из-за моей спины; по комнате прополз въедчивым дымком разномастный, табачно-горьковатый шепоток уважительного задора, осуждения и любопытства – воры вполголоса высказывали свои мнения соседу на ухо.       На лице напротив – ехидные морщинки по углам граненых изумрудов бесовато мерцающих глаз, ямочки на щеках и озорная, коварно-торжествующая улыбка, непривычно-широкая, пленительная, полная тонкой, ликующей иронии, замаскированного под невинный флирт нахальства и одним только Звездам да моей нездоровой хмельной голове понятного очарования. – Моё, – прозвучало почти что ласково, с тихою насмешкой, и прежде чем я успела одернуть себя от любования шальной улыбкой, чуть угасшей, но так и не сошедшей с упрямых уст до конца, и задуматься о торгах, Локи с нагловато-хищным прищуром подался вперед, небрежно уронив карты на стол, и бессовестно подмигнул мне, сцепив пальцы перед собой замком.       Сердце громко ухнуло где-то в горле, камнем рухнув вниз и стукнувшись о ребра. Нечеткий, сиплый двойной удар, дробящий грудь. Невыверенный, чересчур длинный пропуск. Канонада глухого, заполошного стука, колотящего молотом куда-то в солнечное сплетение.       Хватит.       Я не соглашалась вести такую игру. – Забирай, – пренебрежительно-нервно махнув рукой и откинувшись на спинку стула, сдалась я, отчаянно борясь с порывом вскочить с места и вырваться из помещения на улицу, нарезая круги и вытаптывая траву вокруг Гильдии, пока голова не протрезвеет от винных паров и не сможет функционировать нормально – под чутким надзором здравого смысла и логики, не дававшей спуска эмоциям, без внезапно озаряющих сознание мыслей, глупых, неуместных, наивных и давно уже с успехом подавляемых, и без этого истошного, загнанного ритма сердца, после которого магия липнет к грудной клетке смолой, а пальцы становятся непослушными, как у пугала, набитого соломой.       Перевернулись карты прикупа, под рубашками – трефовая дама и король. С усмешкой приватизировав крестовый марьяж и сбросив две лишние карты из своей сдачи на стол, Локи приглушенно хмыкнул, сложил «веер» в аккуратную стопку и насмешливо объявил: – Девять без козыря.       Хель.       Широко распахнув глаза и искривив в неопределенной гримасе губы, Лаверна прыснула в кулак, зажмурилась и тут же поспешно спрятала лицо в ладонях, мелко подрагивая от смеха; Гермес поперхнулся дымом, закашлявшись и чуть не свалившись со стула, в зале повисла смесь хохота, пофыркиваний и раздосадованных стонов побитых чибисов; мне же оставалась только стоически терпеть хлопки по плечу, выслушивать сочувственные «Ну, это же трикстер!» и с молчаливой укоризной посматривать на вполне довольного жизнью принца, всем своим обиженно-ироничным видом стараясь надавить на его подобие совести – но этому паршивцу, кажется, мое возмущение только польстило. – Вистовать будете? – невинно поинтересовался он, вскинув брови и обведя присутствующих заинтересованным взглядом. Бог торговли, нервно хихикая, без комментариев бросил свои карты на стол, мои, не мешкая, последовали туда же.       ..Счет в итоге вышел прискорбным, но ожидаемым: обобранный, как липка, Гермес проигрался в пух и прах, мой кошель опустел чуть менее чем наполовину, Лаверне теперь с лихвою хватит на новенький кожаный пояс, а Одинсону – на магический посох альвийской работы, десяток метательных ножей из цвергской стали, да еще останется на бутыль неплохого эликсавмакта. – Вы воруете у простого люда, Ваше Высочество, – недовольно пробурчал бог торговли, опустошая мешочки, висевшие стройным рядком на поясе, выворачивая наизнанку карманы и хмуро отсчитывая нужное количество монет.       Вскинув бровь, Локи скептически фыркнул и уже открыл было рот, но прежде, чем он успел ответить колкостью, Королева Гильдии тихо рассмеялась: – У самого-то как язык повернулся возмущаться, Гермес! Ты кисет-то свой у лавочника подрезал – а тот явно не из знатных! – Не, ну а ему-то он зачем? – искренне изумился вор. – Он все равно не курит! – А трубку у старого резчика на базаре прямо изо рта вынул, – с ехидцей гнусаво подметил кто-то из толпы. – Эй! – обернувшись и оскорбленно шлепнув говорившего по руке, воскликнул мужчина. – Не было такого! – А табак у стражника свистнул! – Ножик муспельхеймский – у лодочника! – Ринкол у трактирщика! – насмешливо заголосили со всех сторон.       Налюбовавшись сполна, как ошалелый от подобного напора вор со смущенно-задорной усмешкой отмахивается от своих сородичей, налету придумывая всяческие отговорки, я, умиленно подперев щеку кулаком, лениво отхлебнула из временно забытого кубка, стащила со стола один из денариев и, поставив монету на ребро, крутанула ее вокруг своей оси, со скучающей ухмылкой лицезря, как она вертится непоседливым волчком, отливая прозрачно-золотистыми штрихами бликов. Но еще до того, как денарий замедлился, на него со стуком глухого удара упала чья-то рука, нарочито медленно подхватила монету со стола, играючи-ловко прокатила по костяшкам пальцев и насмешливо спрятала в ладони, сомкнувшись в кулак. – Воруем мой честно заработанный выигрыш, Тень? – заискивающе полюбопытствовал баритон. – Когда это ты успел превратиться в скупердяя? – в ответ скептически буркнула я, попытавшись перехватить трикстера за запястье, но рука тут же отдернулась, а сам ас откинулся назад, по-царски развалившись на стуле и с усмешкой подбросив монетку в воздух. – К слову, – оживился Гермес, отвлекаясь от своих саркастических оправданий и прищелкивая пальцами. – Вы сами-то когда-нибудь воровали, Вашество? – Что? – настороженно-недоуменно переспросил Одинсон, едва не прозевав момент, когда нужно было подхватить денарий. – Я спрашиваю, – кряхтя, терпеливо повторил мужчина, продолжая досадливо опорожнять внутренние карманы, покрытые заплатками рукава и заначки в потертых сапогах. – Вам когда-нибудь доводилось воровать?       Меж бровей у трикстера тут же залегла кривовато-угрюмая складка, рассеянно прокатилась по длинным пальцам монета, помутневше-высохший, лишившийся озорного блеска взгляд в задумчивости скользнул вверх-вниз, пробежался вдоль стен, полукругом очертил зал и уперся куда-то в угол комнаты. Бог коварства озадачился не на шутку. – Да воровал он, воровал, – устало вздохнув, лениво-небрежно бросила я, скидывая плащ с плеч и вешая его на спинку стула. – Ужели? – выжидающе прищурив глаза, оскорбился Локи, в возмущении вскинув бровь и оборвав денарий на половине оборота. И непонятно, чего в его голосе прозвучало больше: искреннего изумления или недовольства. – Это когда же? – Прекращайте разыгрывать из себя невинность, Ваше Высочество, – протянула я, проигнорировав мелькнувшее на лице принца выражение хмурого неудовольствия. – Хоть звезду мне на сердце чертите: не поверю, что за свою жизнь ты ни разу не брал чужого.       Обиженно скрипнул качнувшийся на задних ножках стул, и Одинсон, в отрешенном, вспоминающем размышлении скрестив руки на груди, по-царски вальяжно закинул на игральный стол два кожаных, начищенных до блеска сапога с альвхеймским узором на голенищах. Члены Гильдии за нашими спинами возбужденно-заинтересованно, ажиотажно зашушукались, любопытно-подбадривающе поглядывая на принца: еще бы, золотой королевский отпрыск, аристократически-чопорная знать, а – вот уж нелепая небылица! – может баловаться воровством. – Да брось! Ты ведь знаешь, каково это: получить, пускай и на время, то, что тебе по праву не принадлежит? – отчетливо лицезря в его лице мучительное, подтачивающее кремень уверенности сомнение, пошатнувшее, уязвившее святую непорочность пристыженном оттенком вины, не удержалась я от ухмылки, азартным, авантюристким нюхом чуя, что за трикстером водился какой-то доселе неизвестный, загадочный, кропотливо скрываемый от меня грешок. Причем не шибко пятнающий его репутацию или унижающий достоинство – иначе он бы прятал свой секрет гораздо надежнее, маскировал его во сто крат усердней и уже упоенно, мастерски лгал бы о своей непричастности с наичестнейшим, укоряющим нас в подозрительности видом. – Воровство ведь поступок подлый, безнравственный, но душою вопреки морали правит торжество, не так ли? – прищелкнув языком, продолжала подначивать я, как бы понимающе кивая, прикусывая губу и лукаво щурясь. Локи, побледневший, скованный, как цепью, внутренним противоречием, шумно, с присвистом выдохнул, подняв на меня пугающе-темный, искривший, жалящий обнаженным жаром взгляд, малахитово закипающий магией. В поджатых губах, гневно расширившихся ноздрях, напряженных плечах, по которым – какого только йотуна, Эребдоттир? – невыносимо захотелось в утешающей ласке провести рукой, читалось упрямство, скрытность и предостерегающая угроза, в мутных, сомневающихся глазах и отстукивающих по подлокотнику пальцах, напротив, – колебание. – Ну же, Одинсон! Всего пара честных слов – правдоподобно лгать гораздо сложнее, чем говорить искренне, – с развязно-веселой, беззастенчивой улыбкой попыталась я подтолкнуть его к откровению дерзостью, пьяно подпирая щеку кулаком, отчаянно гримасничая и кривя губы. Кто-то одобрительно загалдел из толпы, присвистнул, хлопнул в ладоши, вскинул кубок в желании ободрить. – Хватит, – хриплый, надломленно-шипящий баритон, приказывающее, вибрирующее звучание раздражения, подавляемой злобы и бросающего в трепет прещения, от которого в ужасе разом оборвались все подначивания, перешептывания с соседом и любопытствующие, склоняющиеся под воздействием алкоголя к неуместному фамильярничанию взоры. Размытая, покосившаяся ухмылка, точно извиняясь, виновато сползла с моего лица, оставив на губах привкус тревожного беспокойства: одной емкой фразой Локи подвесил в комнате почти гробовую тишину, густую, смолянисто-вязкую, налитую хмелем напряженность, предубежденную недоверчивость, замешанную на боязни. Кажется, если бы сейчас из тарелки с фруктами выползла, высунув из винограда раздвоенный язык, иллюзорная кобра, трапезничающие шарахнулись бы от нее, как от прокаженной, особенно суеверные – вывели звезду на сердце, а юная Лиса – взвизгнула бы, пряча слезы, мотая рыжей головой и испуганно прикрывая рот ладошкой.       Выглядевший понуренным, измотанным и смертельно усталым, Гермес показательно прокашлялся в кулак, привлекая к себе внимание и деликатно смягчая, отчищая, отскабливая неловкую колючесть гнетущей, неаккуратно расплесканной в воздухе, как кроваво-красное вино – по праздничной скатерти, атмосферы. – Думаю, вопрос исчерпан: в приличных обществах, к коим мы, парни, не относимся, воровать не принято, – выдавив из себя вполне сносную, правдоподобную улыбку, примирительно вскинул он руки, кивнув одному, подмигнув другому, подпихивая ближайшего к себе собрата плечом и своим дружелюбным, излучающим спокойствие тоном чуть развеяв сгустившиеся над мыслями присутствующих тучи. – Треф, принеси-ка гитару, – свистнул он дежурившего в дверях мальчонку, тут же с несказанной радостью кинувшегося выполнять поручение. – Споем гимн, – многообещающе потирая друг о друга ладони, провозгласил вор под недовольно-скептическое бормотание собравшихся. – Нужно показать гостям, из какого теста мы слеплены. – И Тень, надеюсь, споет вместе с нами, – видя, что идея нашла среди братии лишь частичный отклик, сдержанно подыграла Лаверна. Уловка сработала безотказно – воры, перекидываясь робкими смешками, оживились, вскинулись и вновь загудели переползавшими по зале азартными шепотками. – Возражения не принимаются, – предвосхищая мой отказ, усмехнулась она, настойчиво тыкнув в мою сторону пальцем. Путаный комок негодующих возмущений так и застрял нервозно-кисловатым, шипучим смущением поперек горла: певчей пташкой я всё же не была. Нет, зачатки примитивного музыкального слуха, как ни странно, у меня имелись – ритм чувствовала, мелодию подхватить могла, фальшь улавливала, но вот изумительными вокальными данными не отличалась: высокие ноты не брались и не вытягивались, пела я обрывочно, рассыпчато- прерывисто, или проглатывая половину окончаний, или чеканя слова выкриками, как строевой марш, а потому уныло-плавные, переливающиеся, колыбельно-нежные мотивы, кои были так популярны в асгардских кругах, не давались моему голосу совсем. Ясное дело, чтобы заставить меня спеть хотя бы трактирную, не отличающуюся изыском, сложностью и смысловой нагрузкой песню, нужно было предварительно вылить в меня пару бочонков эля, раскрепостить беседой, а после начать жестоко шантажировать: в любом другом случае в излишнем напряжении связок и демонстрации своих весьма посредственных певчих способностей я не видела смысла. Трикстеровский язык был гораздо лучше подвешен под ложь, чем под пение. – Прошу простить, но я не помню слов, – закидывая ногу на ногу и посматривая на протискивавшегося сквозь плотную толпу взрослых мальчугана с гитарой, порядочно-скромно возразила я, бессовестно лукавя: дерзковато-задорный, озорной гимн Гильдии, за беспризорное детство тысячи раз услышанный от соседских воришек, попрошаек, нищих и случайных прохожих бродяг, сипло, слабо и устало напевающих, как молитву, девиз себе под нос, был вживлен в память крепче, чем бравый, дышащий патриотизмом гимн Асгарда за всю последующую жизнь. – Не отма-азывайся, Тень, всё ты помнишь, – по-доброму ехидно протянула Лаверна, отхлебнув вишневого вина из своего кубка, тряхнув золотисто-палевой, медовой копной волос, аккуратно подобранной гранатовой заколкой на затылке, и поправив изящные отвороты бордового плаща. Гермес в это время, отчаянно стараясь не смотреть на свою королеву и упрямо пряча плывущий, топленый индигово-прозрачной синевой взгляд в перебираемых струнах, уже сосредоточенно устраивал изгиб инструмента у себя на коленях, до побелевших костяшек сжимая в пальцах гриф. – К тому же, думаю, Его Высочеству будет интересно тебя послушать.       Набрав побольше воздуха в легкие, готовясь к возражающей тираде, я в немой мольбе о помощи обернулась на Локи, ожидая его скепсиса, недовольства или иронично изогнутой брови, но, обомлев, только осажденно захлопнула рот, в звонком возмущении клацнув зубами: Его Высочеству, подпершему вскинутый подбородок кулаком, совершенно неожиданно сменившему гнев на милость и приторно-нахально, издевательски, мстительно ухмылявшемуся, судя по всему, и впрямь было до умопомрачения интересно.       Из-под отвернутого воротника камзола, контрастируя с изумрудно-зеленой нашивкой, отвлекающе белела разукрашенная отсветами ламп кожа.       Обиженно цокнув языком, прыснув и закусив губу, я поспешно отвернулась, упрямо выравнивая протестующее, галопом гарцующее сердцебиение. Еще чего не хватало.       На пробу проиграв несколько аккордов, поелозив на стуле, устраиваясь поудобнее, согнув одну ногу в колене и забросив ее прямо на сиденье, Гермес, театрально прокашлявшись, уверенно ударил по туго трелькнувшим праздным ликованием струнам. Из угла комнаты, подхватывая, резво взвилась шутливым переливом волынка, кокетливо присвистнула в баловливо-легкомысленном озорстве свирель. Воры под столом синхронно притопнули ногами, мелодично брякнули, скребнув лезвие о лезвие, вилки и ножи.       Я, мотнув Лаверне в повторном отказе головой, с усмешкой откинулась на резную спинку и скрестила руки на груди, вслушиваясь в нестройно грянувший, дружный хор голосов: Нам звон монет – соблазн для слуха, Нам крыша – небо, пол – трава. Слепы к чинáм, к закону – глухи, А совесть наша век немá. Наш шаг бесшумен, скрыты лица, Оружье наше – ловкость рук, У нас царя нет, нет царицы, И правил нет у нас, мой друг.       Вокруг хлопали в ладоши, хохотали, заливисто свистели, прикусывая два пальца, шаловливой мелодии в ритм; беззастенчиво-лукаво, многозначительно косились в мою сторону, в добродушном укоре подпихивая временами в плечо, мол, «подпевай давай, хватит уже оскорбленную строить».       Музыка, вскипая, набирала обороты, звончала, насыщалась звуками, забористо-шустро, юрко разливаясь по столу заразным ритмом, и сколько я не разыгрывала на публику фальшивое безразличие, непричастность и ностальгическое снисхождение, собственная тень, угольно-черная, фигурная, ребристо растекшаяся по неровной поверхности каменной кладки, уже предательски-весело отплясывала на стене.       В преддверии припева глухо, раззадоривающе грохотнули дробью барабаны. Наш принцип ясен: «лжи не служим», «Коль цель честна – и грех прощен», «Крадутся вещи, но не души», Вор не предатель, хоть клеймен: «Изменник трона», «враг закона». Усмешкой вдоль каймы знаме-е-ен…       Инструменты выжидающе притихли, Королева Гильдии, встав с места, грозно шикнув на поющих и в призывающем к тишине жесте подняв указательный палец, впилась в меня настойчивым, насмешливо-укоряющим взором, бог торговли, как назло, завис на одном аккорде, повторяя того снова и снова в подначивающем, упрашивающем предвкушении.       Колеблясь, я прищелкнула языком, давя ворочающееся в груди благоразумное сомнение, игнорируя травянисто-зеленый, греющий кожу на лице взгляд, и, поверженно вскинув кубок, подмигнув Гермесу и оскалившись в улыбке, все же неуверенно вывела простужено-потертым, хрипловато-рассыпчатым голосом, сосредоточенно зажмурив глаза: Гремит девиз: «Изгой короны Одной свободой лишь пленен!»       Музыка торжествующе возобновилась под одобрительный свист, Лаверна, самодовольно ухмыляясь, плюхнулась на свой трон с видом коронованного триумфатора, а я, опрокинув в себя остатки переслащенной медовухи, тряхнув головой и с тоскою мысленно заметив, что не хотела сегодня больше пить, засахаренно-рассеянно, виновато и криво улыбнулась своему растянутому, опечаленно-покосившемуся отражению на пузатом боку серебряной чаши, такому же сконфуженному, растрепанно-несчастному и поклоцанному, как, кажется, и мое достоинство.       Смотреть сейчас на Локи почему-то было стыдно, обидно и крайне неприятно. Жесток к прислуге граф бесчестный, И стражник дрыхнет на посту, Обрюзг барон; в угоду сердца Глашатай мелет клевету. Набил торговец щедро пузо: Ленив и глуп сей барский клан. Так в самом ль деле будет худо, Коль легче станет их карман? Наш принцип ясен: «лжи не служим», «Коль цель честна – и грех прощен», «Крадутся вещи, но не души», Вор не предатель, хоть клеймен: «Изменник трона», «враг закона». Усмешкой вдоль каймы знамен Гремит девиз: «Изгой короны Одной свободой лишь пленен!»       Отстраненно провертев в руках пустой кубок, перебирая в голове знакомые строчки и с неожиданно проклюнувшимся гордым, азартным озорством стукнув изогнутой у основания ножкой о стол, я, придя к заключению, что позориться нужно, как и лгать, изящно, самозабвенно и до конца, последний куплет, на забаву шкодливой Королеве Гильдии, пропела вместе с ворами, ехидно-проказливо щерясь, покачиваясь в такт мелодии и усердно выводя слог за слогом: Замок закона ржавый взломан Простой отмычкой из пера*. Но помни, друг: глоток свободы – Отрава сладостней вина. Да, мы бесчестны, непокорны. Но коль живем мы без имен: Не царь указ нам – Звезды, норны! Изгой свободой лишь пленен!       Гимн завершился под громогласное «Хэй!», беззаботно-радостный, искристый смех, всласть налетавшийся отголосками эха под сводами арок, и взброшенные к потолку с чокающимся звоном кубки, чашки, бутыли и рюмки, из которых брызнули в разные стороны, переливаясь, перепрыгивая и переползая через царапавшие язык края, вина, аквавит и эль.       Стоило только гвалту притихнуть, Лаверна, пошатнувшись, с энтузиазмом вскочила со стула, благодарственно хлопнула ошалевшего Гермеса по плечу и упрямо побрела ко мне, то и дело кренясь в сторону, до очаровательности неловко взмахивая руками, уморительно икая и приваливаясь бедром к столешнице. – Пойдем, потанцуем, трикстер, – потянула она меня за рукав с лукавой улыбкой, по-детски капризно надувая губы. – Без музыки? – вскинув бровь, ошарашенно прыснула я, недоуменная такой просьбой и умиленная степенью королевского опьянения. – Бу-удет, будет музыка, – заверила воровка, комично сморщив нос. – Верно, парни? – кинула она себе через плечо и наигранно-напыщенно, величаво заулыбалась, расслышав в ответ звуки скрипки, бубнов и гитары. – Вашество, Вы же не против, что я ее у Вас украду, м? – риторически поинтересовалась она у озорно щурившегося, стойко сдерживавшего смех Локи и, так и не дождавшись ответа, выжидательно наклонилась к моему лицу. – Пшли, вление крлевы, – задорно и абсолютно пьяно пшикнула Лаверна, подмигнув, сдув лимонно-песочную прядку с носа и попытавшись как можно мягче ухватить меня за запястье.       Руки у девушки были сухие, ловкие и теплые, почти горячие, впитавшие в себя зной асгардского солнца, жар пекарен и захватывающий, страстный пыл азарта, и противиться, отказывать им, таким знакомым, по-сестрински близким, пропахших горьким шоколадом, уютом и вином, сил уже не было.       ..Когда меньше чем через час воровка, заговорщически склонившись к моему уху, заявит, недвусмысленно покосившись на Одинсона, что поняла, отчего я не могу покинуть дворец, я только с искренней усмешкой отмахнусь от наивной нелепицы ее предположения, показательно закачу глаза и в усталости покачаю головой, уже пресыщенная ее шуточными намеками и не воспринимавшая их всерьез.       Когда пятью минутами позже буду добровольно признаваться в самой постыдной истине в своей жизни, мучительно сбиваясь, путаясь и заплетаясь в собственных речах, глядя в ошеломленно распахнутые глаза с растекшимся, расплывшимся по безумной радужке чернильным зрачком, ощущая на виске, щеках, шее горячее дыхание, вплетающееся в волосы запахом ринкола, и впервые (но далеко не в последний раз) недоуменно чувствуя, как немеют, стынут и дрожат в нерешительности губы от томительного, страстного желания в ласке коснуться не подбородка, а чуть выше – иронично-упрямой, тонкой линии лживых, чувственных уст – тогда непоколебимую уверенность кольнет настороженная, одергивающая подозрительность, не забившая тотчас тревогу только по причине веского оправдания нетрезвостью.       Когда спустя несколько лет, на торжестве нового Повелителя магии я буду разрываться от сочетания внимательной чуткости, властности, требования покорности и ненасытной нежности скользящих по спине пальцев, млеть от упоенных, лишающих воли прикосновений, восторженно-мягко оглаживать скулы, непозволительно близко прижатая в танце к мужскому телу, – язвительно напомнившее о себе сомнение заставит отшатнуться почти что в страхе.       Когда же сломленное, бездыханное тело казненной воровки погрузят в лодку, когда тревожно охрипший, умиротворяюще-бархатный баритон будет шептать что-то убаюкивающее в попытке разделить скорбь, утешить, успокоить дерущую грудную клетку боль, когда окропленные боевой магией, смертоносные, способные без усилий свернуть шею руки, укрывая плечи дорожным плащом, будут уводить, утаскивать прочь от морского берега, в замок, к себе в покои, вкладывать почти насильно в дрожащие пальцы флакон со снотворным зельем и удерживать близ себя, прижимать терпеливо к груди, пока не канет в царство Морфея рассудок, – тогда, на грани сна и яви, и придет запоздало признающее чужую правоту осознание, что я отчаянно, безнадежно и пропаще влюблена в младшего принца Асгарда.       И с того момента всё пойдет наперекосяк.