Список жизни

Несколько часов назад       В лётном ангаре Хелликариера стояла невыносимая, пропитанная машинным маслом, радужной бензиновой пленкой и крупнокалиберным шумом духота: жарко, тошно, липко, как в преисподней, драконьем логове или задымленной кузне, в раскаленном окружении наковален, измалеванных золой и сажей мехов, раздувающих горячие угли, и искрящих огнедышащих горнов, чьи утробы облеплены лавой кипящего, плещущего металла.       В таком вулканическом пекле отчаянно мечталось о вентиляторе ‒ а лучше самолетной турбине прямо ко лбу, ‒ чисто выстиранной одежде и запотевшем от холода стакане арктически-ледяной воды: не суть важно, в лицо или в горло.       А еще о снотворном, ядреном таком, ринкольски, безбашенно крепком, усыпляющем играючи, как щелчком пальцев гипнотизера, или излюбленном британской разведкой дротике амнезии в шею, встроенном в швейцарские наручные часы, или вспышке научно-фантастического нейрализатора ЛВЧ, выжигающего память сквозь ослепленную изнанку век ‒ забыть бы, забыть, ночным кошмаром выветрить, отскрести со стенок черепа, выжать из извилин мозга, да так безответственно уйти от творившейся чумы, требующей вакцины, пира и моего в нем участия, никто не позволит.       Доставив меня обратно на авианосец, бесстрастный пилот авантюристки угнанного джета, на удивление не крестясь, не матерясь и даже не надиктовывая завещание, ретировался практически сразу, отношение к моей безуспешной вылазке обозначив в высшей степени лаконично покрученным у виска пальцем ‒ не безумство даже, банальная глупость, наверняка раздразнившая Фьюри, как красная тряпка ‒ быка. Ведь какой командующий в здравом уме поощрит непокорность?..       Черно-белый ястреб ‒ или все-таки, орнитологи, помилуйте, орел? ‒ укоризненно взирал на меня с гербованного крыла самолета и, общипанный, как индюк на День Благодарения, со скрюченной горбинкой клюва и облупленной шеей, казался стервятником, пророча падальщический гнев обманутого начальства. Впрочем, о неизбежном выговоре я догадалась значительно ранее ‒ когда, понадеявшись на мастерство Старка, безалаберность инженеров Щ.И.Т.а или же милость осведомленного о шалости директора, попыталась самостоятельно покинуть ангар: электронное табло на издевательски-прозрачной двери в ответ на прислоненную к замку пластиковую карту вспыхнуло озлобленным, угрожающе-красным «Доступ запрещен».       Местный божок гневается, жди песчаной бури и ищи укрытие.       А памятуя о всевидящем оке камер, хихикай ему в зрачок пятнистой блохастой гиеной, скалься кактусовыми колючками зубов, дразни койота, обгладывающего динамитную шашку ‒ а Фьюри ведь того койота хуже; тасманский дьявол, этот чернобурый лис, не просто жадничал сплюнуть взрывоопасную кость, но из мстительной надежды поджарить себе на ужин шкурку Банни чиркал спичками у бикфордова шнура.       Вокруг рокотали двигатели, щелкали неисправностями моторы, суетились, толпились и сплетничали, не обращая внимания на опальное, падшее божество, истекающее отнюдь не бессмертной кровью, люди, не далее получаса назад засвидетельствовавшие краем глаза момент истины ‒ судный день, час пик, точку икс, отмеченную секундной стрелкой апокалипсиса. Исключительную редкую долгожданность. Обведенное на календаре фломастером число, к которому вплотную подобрался алый квадратик; координаты земли обетованной, почти совпавшие с показаниями радара; комбинацию игральных костей, наконец повторившую загаданную. Каре тузов и джокер*. Ядовито-зеленое зеро.       Которое я ‒ вот ведь, озвездеть, удача! ‒ упустила, опоздав на десять минут.       «Асгард? Скандинавские божества? Порабощение мира? Нет, ну вы только послушайте, какие изобретательные бредни!»       «Эти ребята, что, были со средневекового маскарада?»       «Если Фьюри так решил пошутить, то это, черт возьми, не смешно».       «Точно вам говорю, его под конвоем отвели в тюремный блок!»       Локи был здесь, плененный, безумный и заключенный под стражу, если верить толкам, ‒ всего пару этажей на лифте вниз и пару уровней доступа по служебной лестнице вверх, с три дюжины охранников вкруг единственного узника, столько же камер на подходе к клетке, и добро пожаловать, вытирайте ноги, свидание десять минут, коли не угробят раньше, ‒ но факт сей, заманчивость былую, былую желанность утерявший, ожидаемого удовлетворения странно не приносил. Считанные метры стекла, бетона и металла, а на деле ‒ не ближе прежней неисчислимости световых лет; бездна прошедшего времени и изменений, не вмещающихся объяснениями, откровениями и наверстываниями упущенного в шестидесятиградусный уклон минутной стрелки.       Утерев испарину со лба и измученно надавив пальцами на глазные яблоки, я, едва не упав, прислонилась обратно к стенке, угрюмая, уничтоженная своей беспомощностью, чувствуя, как противно щекочет спину пот и ноет рана на животе, неловко перевязанная еще в джете оборванной краюхой аварийного парашюта. Легкие молили о кислородном глотке свободы, пятна с морковно-оранжевой изнанки век дрожали, двоились, пульсировали, и кровь по венам наверняка бежала густая и липкая, исчерна-багряная. Любопытно, здесь действительно так жарко или же у меня поднялась температура?.. ‒ Эрида, ‒ безапелляционно-строго позвали откуда-то сбоку, и я, еле соображая от слабости и апатии, вяло повернула на оклик раскалывающуюся, кружащуюся, как на адской карусели, голову: та ударной установкой музыкально-мучительно отозвалась в висках ‒ барабанной дробью, визгом и шипящим дребезжанием тарелок. Охмелевшее сердце играло рок.       Осанистая, уверенная, спокойная ‒ идеальное королевское чисто-, хладно- и малокровие аристократически-бледного, но страстного, смертельно-грешного лица чаровницы ‒ Романофф глядела на меня бессовестно-зелеными, с изумрудной искрой глазами, сурово скрестив руки на груди ‒ жест доброй воли, обходительнейшая любезность, учтивая дешифровка шпионского тела, чей язык ‒ помимо других ею безукоризненно освоенных: итальянского, русского, латыни, ‒ непереводим из издержек профессии; посимвольно, посложно прочитанные, как в детском цветастом букваре, «недовольство», «угроза», «возмущение». И ожидание объяснений, застрявшее между крупных, с засечками, строк.       Женщина как-то мягко, до странного и страшного плавно склонила голову: не приветственно, но вопросительно; огненные языки, падая, шальными кудрями покрыли-лизнули изящное покатое плечо ‒ я, не понимая немого диалога, с универсально-враждебной иронией скривила гримасой интриги рот, стерпела, облизнув просоленные губы, загноившуюся в животе боль, жгучую и поверхностную, точно на нем зашевелилась какая-то ползучая ядовитая тварь; саркастическая усмешка, однако, предательски надломилась в сердцевине, выдавая маскируемую слабость. Зрительный контакт, испытующий, безотрывный, немигающий, как детская игра в гляделки навылет, пыточно походил на допрос с пристрастием ‒ устрашающие клятвы прищура, пощечины язвительно вскинутых бровей, издевательски-мило подбадривающие хлопки ресниц: собственный блефующий взгляд жалко норовил скользнуть вниз с чистосердечным признанием в ничего-не-знании и отсутствии тузов в рукавах. Царапина, пускай и смешная, брала свое, отнимала силы мятежного бунтарства, и то ли безмолвная просьба озвучивалась измученным телом слишком очевидно-громко, то ли шпионке не чужда тактичность, но та, знаком указав следовать за ней, молча повернулась ко мне спиной, предоставляя шанс сохранить остатки достоинства и, отклеиваясь от спасительной стены, сызнова нелепо обретать опору под ногами не у нее на глазах. ‒ Фьюри собирает всех на капитанском мостике, хочет обсудить дальнейший план действий, ‒ объяснилась Наташа, отворяя заковыристым кодом заблокированную дверь. Та с шипучим, уступчивым жужжанием отъехала вбок, и я, дурашливо прикусив в шакальем оскале кончик языка, победно тряхнула рогато оттопыренным мизинцем и указательным пальцем наблюдавшей за коридором камере. Та, оскорбленно сузив щелкнувший затвор и мигнув красным огоньком, отвернулась к стенке обиженной девицей. ‒ Ранены? ‒ внезапно озаботилась Романофф.       Царапина согласно заныла, но была немилосердно проигнорирована. ‒ Швов не требуется, так что сначала побеседую с директором, ‒ отрицательно мотнула я головой и про себя искренне изумилась крепости, алогичности и ослиному безрассудству собственного жертвенного упрямства.       На языке, вторя мыслям, рассы́пался сахарной пудрой истосковавшийся по былому смешок, умиленно дернувший край губ. Некоторые вещи остались неизменными. ‒ Упрямица, ‒ капитулируя, вздыхал Локи с философским спокойствием, упиваясь, как коричной медовухой, игристым соленым воздухом; медленно, аккуратно закатывал рукава ‒ запястья у него болели зверски, методичные тренировки с мечом не проходили даром ‒ и, щурясь, с наслаждением падал спиной и локтями в лимонно-желтый, абрикосовый песок, миротворчески отказываясь спорить. Солнце, кораллово-лососевое, укаченное вусмерть южным ветром, с веснушчатыми брызгами румянца по кайме, плавало, утопая по пояс, барахталось в пурпурном море, а на его волнах, золотом пиритным пузырясь, клыкастыми рябя чешуйками, распластались, как пупырчатые донные звезды, усатыми кружевными перьями отражения ушастых кремовых облаков. Молочная, сливочная пена, почти хватавшая нас крабовыми клешнями за пятки, шлифовала до жемчужного блеска пеструю гальку, путалась в паутине сохших на берегу сетей, пахших ромом, водорослями и рыбой. Обнимая свои колени и по щиколотку утопая ногами в усеянном ракушками песке, я благодарно подпихнула юношу плечом в плечо ‒ босые ступни и лодыжки асгардского принца, выглядывающие из-под чуть подвернутых штанин, отчего-то вызывали улыбку ‒ и, растерявшись откровенной дружественности жеста, уставилась обратно на испещренный флагами и парусами горизонт. ‒ Упрямица! ‒ страшно играя желваками, выплевывал ругательством, бранью, гранью рычания, шипения и крика, сдерживаясь, кажется, одними манерами, чтобы не снести взбешенным жестом географические, военные и астрономические карты с библиотечного стола: уступки стучались с изнанки о скрипевшие зубы, компромиссы перемирия безвыходно пенились в горле, закупоренном гордостью, как бутылка обожженной пробкой ‒ черно-белое не желало сходиться на сером своим убеждениям в ущерб. ‒ Упрямица, ‒ урчал улыбчивой, шепчущей нежностью, пряно-медовой, бархатной и теплой, озороватой и неуместной лаской, ущипнувшей неприкрытой гордостью шрам за левым ухом, шрам изогнутый, обветренный и уязвимо-восприимчивый к погоде, щекотке и звучанию лести. С такой интонацией ‒ одобрения, довольства, флирта, чего, черт возьми, угодно, только не упрека в нелицеприятной черте характера ‒ рассыпаться следует в любезностях, на авантюру раззадоривать, ехидничать, но уж точно не припадать на раскроенную, болезненно простреленную у щиколотки ногу (и какой шутник распустил эту ересь об Ахиллесе и его пяте?), истекая кровью, магией и желчью сарказма, на каждый мучительный, судорогой отзывающийся шаг выдыхая из легких хвойный, смолянистый воздух и тяжело опираясь на живой костыль моего непреклонно, вопреки его воле подставленного плеча. Ванийский лес, гостеприимно укрывший в своей утробе едва уцелевший, наигравшийся с мародерами в прятки отряд, ‒ изумрудный, пятнисто-солнечный и влажный после проливного дождя, ежевично-мятным зноем пропитанный и обогретый, ‒ сварливо кряхтел скрипевшими, слезливо истекавшими бронзой кронами, с деревьев злорадно капало за шиворот и без того мокрого насквозь доспеха. Намертво склеившись израненными, ушибленными боками, помятыми ребрами и безоружными надеждами выбраться, поднырнувшие друг другу под руки усталым оправданием объятия, мы плелись в хвосте нестройной, обессиленной колонны, хромой сороконожкой ползшей вдоль мелководной прозрачной речки, уносившей вниз по течению листья, гнилую дырявую кору и плевки крови. Сердечный бальзам благодарности ‒ замаскированной, неловкой и единственной, какую мы рискнем озвучить вслух ‒ мазнул пьянящим облегчением по изнанке осипшего горла; как в бездомном, иссохшем от невыплаканных слез детстве, когда Орхам, ютя меня, осиротевшую, в своей лавке беззвездно-ветреным голодным вечером, с терпеливой заботой укутывал в плюшевый, изъеденный молью плед сухими узловатыми руками и отпаивал теплым вкусным молоком, подслащенным крошками имбирного пряника. Бальзам исцелял ‒ постепенно, шаг за шагом: медленно, капризно, но неотвратимо. И пальцы, утешающе и благодарно накрывшие напряженную, холодную ладонь на моем плече, дрогнули совсем чуть-чуть… ‒ Ты отыскала Бартона? ‒ перерезала ленточку молчания Романофф, и от внезапности, содержания и нетерпеливо-пытливой интонации вопроса, я, оступившись, чуть не впечаталась в угол коридора лбом. Упавший, притихший голос ее, всегда бесчувственный и хладнокровный, как сухой лед, звучал теплее привычного на несколько градусов: искренностью, человечностью оттаял, смягчился беспокойством, выбивая из колеи своей скудной, бледной, но всё же имевшейся эмоциональной окраской. Дичь, нелепица, абсурд ‒ Черная Вдова дорожит милым сердцу другом. Дорожит настолько, что у той, с кем заговаривала исключительно по делу, кого презирала, не считая прочим равной, воспринимала как угрозу предательства и верх безответственности, смеет просить, а не требовать.       Склонив голову, внимательно и заинтересованно, точно сызнова с чем-то знакомясь, я улыбчиво покосилась на красиво, бессердечно и так обманчиво очерченный бесстрастием профиль, линию бордовых, упившихся смертельным ядом крови губ, против воли запачканное, изуродованное убийством по лебединую шею тело, натренированное, бою обученное, но корыстно и коварно остававшееся женственным, ‒ безупречное оружие, не дающее осечек, ‒ пробуя открывшееся знание на вкус: я знаю твою тайну, девочка-погибель: я знаю, что ты живая.       А думаешь, что нет. ‒ Да, ‒ протянула я, ожидая дальнейших слов, как ребенок ‒ монетки зубной феи под подушкой. Человечность того, что казалось бесчеловечным, ‒ радостное известие среди безнадежных; мед, капнутый в бочку с дегтем ‒ изумила до невероятного приятно. ‒ Что с ним? Ты знаешь, что Локи с ним сделал? ‒ Не уверена точно, ‒ уже серьезнее, вдумчивее ответила я, глубокомысленно спрятав руки в карманы, чувствуя себя профессором математики у исписанной мелом доски. ‒ Побочные эффекты, что я успела заметить, ‒ изменение цвета радужки, головные боли, слабый пульс, ‒ указывают на применение имперического заклятья, позволяющего временно подчинить волю другого человека. Однако оно отнимает чрезвычайное, колоссальное количество энергии: даже такому могущественному магу, как Локи, при всем его таланте хватило бы сил удержать его не долее часа-двух, и только одного, а не целый легион. К тому же Бартон явно мыслит, действует и принимает решения самостоятельно, хоть и беспрекословно выполняет отданные приказы; не знаю насчет памяти, но у него явно не страдают мелкая моторика, реакция, мимика и речь, что обычно бывает при вмешательстве в нервную систему… ‒ То есть идей нет, ‒ подвела резюме Романофф, с беззлобной иронией вскинув бровь. ‒ Умоляю, ‒ я, оскорбленная в высших чувствах, передернула плечом. ‒ Полагаю, что заклятье использовалось именно это, но предварительно было модифицировано. Так, чтобы требующая участия и концентрации заклинателя связь, через которую подаются указания и черпается магия, обрывалась сразу после подавления воли. Энергия при этом берется из скипетра. ‒ Из камня? У острия? ‒ Это не камень, ‒ покачала я головой. ‒ Это оболочка из звездного стекла, из такого же построен Биврест. Голубое свечение ‒ это энергия Тессеракта, достаточная для сотен, тысяч подобных вербовок, а окутывает она… нечто, что способно выворачивать мозги наизнанку. Итак, Локи накладывает заклятье, Тессеракт его питает, а эта штука выбрасывает владельца из сознания, как безбилетную крысу, и, знатно покопошившись в памяти, сама имитирует мыслительный процесс. Как искусственный интеллект, подменяющий обезволенный настоящий. ‒ И что это за… штука? ‒ явно впечатленная моими разъяснениями, настороженно уточнила русская.       На этот вопрос я ответа уже не имела и, скривившись, скорчила неопределенную, но игривую гримасу: ‒ В душе не чаю. Неведомая хренотень из неведомого космоса.       Романофф замерла посредине коридора, резко и ошарашенно, как пыльным мешком огретая по затылку, мигнула, саркастически вскинула бровь, и ‒ Хель возьми, когда этот мир успел сойти с ума? ‒ буквально на мгновение в глазах ее, очерненных тушью, брызнула сдержанным, ироничным смешком одобрительная, улыбчивая зеленая искра.       Я тоже остановилась, мельком осмотревшись ‒ место выглядело знакомо, до капитанского мостика оставался поворот да полдюжины шагов. ‒ Ах, да, забыла предупредить, ‒ вновь заговорила она, и изменчивый голос прядильной нитью засеребрился, царскими ванийскими шелками, искусной вдовьей паутиной, сплетенной в кровожадное кружево готической розы, липкой, плотоядной, витражным пленом раскинутой. От паучьих речей-сетей, манящих росистым блеском, лететь бы, спасаться, пока не оборвали мотыльку пепельные крылья вместе с однодневкой-жизнью: ведь схватят с отчаянным гостеприимством, укусят нежно и ядовито, запеленают в кокон, как младенца, крутя веретеном в восьми заботливых лапах, общелкают хелицерами, и поминай как звали, ‒ а тот всё порхает с упрямым любопытством напротив шести черных, ждущих ветра глаз, рискуя усиками и брюшком. ‒ Локи сейчас в тюремном отсеке, на нижней палубе, лифт прямо за лабораторией доктора Беннера. Спуститься по нему можно только со специального допуска, но, думаю, примерно через час код совершенно случайно станет равен четырем шестеркам, а система видеонаблюдения в блоке засбоит и поставит записи камер на повтор. Такое случается. Инженерам ведь тоже свойственно ошибаться, особенно если в системе вредоносный предприимчивый вирус, ‒ невозмутимо пожала она плечами, и настал мой черед замирать в сконфуженном, почти очарованном изумлении. ‒ Фьюри запретил кому-либо приближаться к нему: разумная мера предосторожности. Но тебя редко когда останавливали его приказы, тем более если дело личное: мне передали, вы были знакомы. ‒ И какова цена? ‒ недолго, но мрачно размышляя, недоверчиво сощурилась я, ощетинившись холодом, как ехидна иголками. ‒ Услуга за услугу. Я хочу знать, что ждет Клинта. И хочу быть уверена, что он останется в живых, когда всё закончится.       Висок мягко, ритмично прикусывала гадающая, как по ромашке, считалка пульса, ‒ да, нет, быть может, не надо, согласна, и не мечтайте; по глазам изнаночным бельмом расплылась бескровно-слезливая, зернистая дымка слабости. Думать здесь было нечего: выбор небогат, а плата невысока ‒ я завела руки за спину, терпя шипящую, скулящую ругань раны, и сдержанно кивнула в обещании: ‒ Я попрошу за него, ‒ паутина дрогнула, мотылек попался; рыжие завитки волос, огненным цветком опавшие на блестящие черные плечи, когда шпионка удовлетворенно цокнула каблучком дальше по коридору, воспаленным, уставшим умом вдруг скривились, сохранив окрас, в узорный крест на паучьей бархатистой спине. ‒ Отчего Черная Вдова? ‒ расхрабрившись, кинула я ей меж лопаток бумажный шарик давно мучившего вопроса. Та сбавила шаг, позволяя себя нагнать у самых дверей в БИЦ, но не ответила. Только собравшись съехидничать о пушистой шерстке на лапках или съеденных до свадьбы женихах, я, шутливо осклабившись, ‒ в который раз за крышесносные сутки ‒ обескураженно осеклась, заторможенно переступив порог палубы и потеряв дар речи.       Взгляд, пол подметя, уперся в массивные тяжелые сапоги, замаранные грязью и лесным мусором, ‒ помнилось, как эта великанского размера обувь, пятками буйно сшибая серебряные блюда, победно запрокидывалась на пиршественный стол, укапанный воском, мясным соком и триумфом, сотрясаемый хохотом и одобрительными хлопками могучей лапищи о жалобно скрипевшее дерево; «Еще эля!», и рюмка с уважительного, восхищенного размаху разлеталась по мраморному полу стеклянными брызгами, ‒ проплыл по кричаще-алой волне плаща и зарылся в отросших, неубранных палевых волосах: царица эту самую голову, дурную, бедовую, всегда трепала левой рукой, а черноволосую ‒ правой, и подзатыльники отвешивала точно так же: синхронно, зеркально, и в ласке, и в порицании... Сотрясенный громом воздух пах озоном; жемчужная молния счастливого, радостного узнавания ударила четко в затылок, сжигая окончания прочих мыслей в пепел. ‒ Хелевы чертоги… ‒ пробормотала я. ‒ Одинсон! ‒ и в наигранном, театральном торжестве встречи раскинула, ухмыляясь, руки.       Тор обернулся на возглас не сразу, неуверенно помедлив, точно звали не его: так бывало, если Локи стоял рядом, ‒ а обернувшись, обмер, растерянно нахмурившись. Черты лица его, изменившегося, помрачневшего за время моего изгнания, стали вдумчивей, ответственней и строже, на лбу прибавилось морщин: отпечатков скорби и шрамов безрадостных дум, такие уже не изгладятся. Обуздали, смирили спесь, гордыню и скверну заносчивости, безнаказанную, избалованную удачливость швырнули с небес на землю поучительным последствием легкомысленности, скверну вседозволенности выкорчевали из эго ‒ мальчишка повзрослел, бесценное злато жизни промялось под пробным укусом, и даже жаль, что я не стала преподанному уроку свидетелем. И теперь смотрела, приветственно, но без доверия, на такого знакомого незнакомца, грозу без грома, без дождя, без молний, скептически щурилась и, упуская что-то важное, причинное в его возмужавшем обличье, не верила глазам.       Глаза твердили ‒ исцелен не кнутом, а пряником; познал не предательство, а преданность; не жестокостью обласкан, а добром, сердечно-нежным, мягким, истинно-женским. Глаза твердили ‒ мальчишка влюблен.       Глаза твердили ‒ он меня не узнавал.       Косился, как на демона, пославшего ему воздушный поцелуй, ‒ сейчас звезду очертит в воздухе и трижды сплюнет через левое плечо, ‒ молчал, безъязык и глух, и не двигался с места, оплескивая безвинной лазурью взгляда с головы до пят. ‒ О-о-одинсон, ‒ ожидая если не радости, то хотя бы признания, а не получив и презрения к клятвоизменнику, настойчивей, с обеспокоенным нажимом протянула я, прищелкнув дважды языком и сомкнув-разомкнув ладони. Где-то рядом заинтересованно, внимательным наблюдателем маячила повязка Фьюри и черничная рубашка Брюса, трудолюбиво подвернутая в рукавах, боязливо и скромно спрятавшаяся в угол подальше от языкастого Старка, по-хозяйски облокотившегося на консоль, увлеченно играя, судя по звукам, в Пакмана, и незаметно прислушивавшегося к однобокому, глупому разговору. Романофф успела снять перчатки и усесться за сиротливо пустующую, начищенную до блеска водную гладь стола; Стива нигде не было, и голове оттого становилось легче, а сердцу тяжелее: будто догадки, смутные, безотрадные и паранойей налитые, в грудную клеть опустились по горлу. Случись ведь что-то серьезнее ссадин, Вдова бы оповестила, не правда ли?.. ‒ Очухивайтесь, Ваше Высочество, не пугайте меня.       Напряжение искристо, узловато сгущалось шаровой молнией где-то в желудке; плотной мглистой тучей, угрожая жахнуть током, кружило на орбите громовержца: не влезай ‒ убьет. За обзорным окном, пушистым пухом перин и подушек кутая авианосец, плавал сливочной, кофейной пенкой облачный туман. Тор зажмурился, отвернулся, ‒ горько, отрицающе, ‒ зыркнул еще раз исподлобья, что-то для себя решая, и рванулся вперед широкими, яростными шагами с каменным, страшным выражением лица. Явно не для рукопожатия и дружеского хлопка по спине.       Безотчетно опуская руки и пятясь ошалело от надвигающегося урагана, я рассеянно, не к месту поняла, что заблуждалась: в грозе его и гром глушил, и молнии слепили по-прежнему безжалостно, в васильковых глазах свинцовым, пылким змеились гневом, отчаянным и неумолимым, ‒ и прежде, чем я успела примирительно вскинуть белые флаги ладоней, на горле петлей сомкнулись чужие горячие пальцы, а спина впечаталась в стену до зубодробильной, очернившей зрение боли. ‒ Обезумел? ‒ выбитый из легких воздух глотнув шумно и бесполезно, как жабрами хлопающая по песку рыба, озлобленно, свирепо прохрипела я, ошарашенно схватившись за жилистое предплечье; пальцы впились в шею жестче ‒ не смей заговаривать, ‒ вжались казнящей удавкой под самый подбородок, вдавили чудовищно вверх, поднимая над полом и последнее дыхание в носоглотке скрючивая узлом паники; еще чуть-чуть, и захрустят, как перегрызаемые куриные хрящики, шейные позвонки. Руки умоляющим отчаянием вцепились в узловатое, с выпуклыми синеватыми венами запястье, крича о помощи заместо безоружных голосовых связок и языка; нижняя часть тела заизвивалась отрубленным змеиным хвостом ‒ душили ужа, (не) перепутанного с гадюкой. ‒ Эй-эй-эй, полегче, крепыш, ‒ донесся снизу неровно-нервный голос Старка, Тора хлопнувшего по плечу предложением мира во всем мире; тот сбросил прикосновение с очевидным «не лезь» на языке жестов, но хватку ослабил, позволяя ногам балериновыми цыпочками спасительно упереться в лебединое озеро пола. Слезливая, соленая пелена в решетке слипшихся ресниц дрогнула радужными разводами; сморгнуть их получилось только с третьей попытки вдоха. На издевку-благодарность в адрес Старка, который, в общем-то, раздражения не заслужил, не хватало кислорода и свободы действий, иначе поклонилась бы манерно, льстиво, в пояс: сарказма, гневной обиды и желчи в глотке стояло с кисловатой лихвой. Да за что же такое приветствие?!.. ‒ Отчего мы с братом, когда были детьми, дежурили по ночам у костров и фонарей на объездах границ? ‒ с внезапной серьезностью спросил громовержец; заискивающая, вкрадчивая интонация мифического сфинкса, наступившего лапой на грудь и загадавшего загадку: ответишь ‒ отпустит, ошибешься ‒ растерзает. ‒ Что?.. Одинсон, ты бредишь? ‒ от безвоздушной, рвущей боли в легких невыносимо пекло, как от вдавленного в плоть клейма. ‒ Отчего?! ‒ с дьявольским усердием, упрямством и угрозой повторил он, предупреждающе сжимая шею, и мысли послушно засуетились в спешном поиске, аккуратно ощупывали давнее, памятное, драгоценное, переступая через скепсис и ловушку простого, напрашивающегося ответа: принцы, пусть и в крайне юном возрасте, не боялись темноты, как многие дети. Хотя Локи, помнится, зачем-то и наколдовывал в опочивальне скромный ночник, масляно-желтый, солнечный, как чистое расплавленное золото… ‒ Фригг, ‒ жалко, но уверенно просипела я, задыхаясь, но продолжила уже громче, легче, скрипя от возмущения зубами, когда ошейник покаянно смягчил кольцо удушья на горле. ‒ Фригг читала вам сказку об эльфах из Царства Тьмы, крадущих свет и прячущихся от чужих глаз. Я видела эту книжку, когда впервые попала во дворец: в ней еще зачарованными чернилами живые гравюры были напечатаны, из-за которых я помышляла ее стащить.       Тор отшатнулся от меня, как ошпаренный, виновато, растерянно, с извинением, оправданием во вновь обретенной, разлившейся по фигуре осторожности слона в посудной лавке. Хрипя и кашляя, я сползла по стене, вжалась обессиленно и затравленно, судорожно дергая рубашку за ворот ‒ вот бы оторванная пуговица угодила паршивцу не в бровь, так в глаз; подравняла б зрячее сходство отца и сына ‒ и хватаясь онемевшими от страха пальцами за измученное горло, обещавшее вскоре украситься ожерельем иссиня-черных, агатовых отпечатков размером со спелую вишню; разношерстная масса взглядов разной степени изумленного подозрения сверлила мою унизительно сгорбленную спину, пока та не выпрямилась осанистым гневным упрямством. ‒ Эрида?.. ‒ Мьелльнир неловко стукнулся звездным ядром о пол, выпущенный из нарочно расслабленной руки. Гулкий удар, будто щелчок по затылку, неприятно отозвался в ноющих висках. ‒ Да что ты, ‒ язвительно склонила я голову, приготовившись к тираде, и так и замерла, в струнку вытянутая, с приоткрытым ртом и прищуренными глазами, озвездевшая, когда меня, не церемонясь, сгребли в медвежьи объятия, от изумления даже не попытавшись брезгливо извернуться из них угрем.       Щитки доспеха, пахшие ветром, металлом и ‒ как? с чего бы? ‒ жасминно-мягкой, винно-терпкой магией, неуместной и наверняка пригрезившейся, жались дождевой, небесной прохладой к телу, точно в поиске земного тепла; откровенничал о сердечном шторме гром ощущаемого ребрами стука; под ухом неопрятно кололась щетина, искры тока и неожиданная, неуютная близость далекого ‒ обнуление единичного расстояния товарищеского, уважительного шага, традицией дистанции устаканившегося за тысячелетие, ужалило мозг не приятнее допроса с пристрастием.       Даже не пробуя пошевелиться, я, то бледнея, то краснея, ‒ «Мирозданье, Звезды, Норны, что, что здесь происходит, какого черта, спасите, кто-нибудь, он спятил, пустите, отцепите…» ‒ в неловком состоянии шока наблюдала за собравшимися поверх статного плеча громовержца, почти вплотную впечатанная в это самое плечо носом: те следили за нами недоуменно, но безотрывно, как за сюжетом мексиканского сериала, молча похрустывая воображаемым попкорном. Ни стыда ни совести.       Сжавшись в мертвой хватке обезвоженной, приплюснутой губкой, я осоловело проморгалась разбуженной совой, озадаченно и испуганно, подавив желание ущипнуть себя за руку и сморщившись, как мопс, лизнувший васаби. Уши полыхали, здравый смысл бранился аки сапожник, бился в истерике и молился; моргнув еще раз, еще и смущенно прокашлявшись в кулак, я в высшей степени вежливо тыкнула бога в могучую шею указательным пальцем, акцентируя на себе внимание. ‒ Слушай, Одинсон, мы не успеваем за ходом мысли. Определись уж, душить меня с радости или с горя. Потому что у меня уже ребра трещат и я уже ни черта не понимаю.       Тор на удивление послушно и поспешно отстранился, оставив, однако, свои теплые, как грелки, лапищи у меня на плечах, торопливо и растерянно понаклонял голову, рассматривая со всех сторон, как какой-то умиленный заботливый дядюшка, последний раз меня видевший в детстве и рост в гордые метр без кепки отмечавший на обоях цветным карандашом. В бронзовой, опаленной солнцем щетине заблудилась тропинка царапины и опушка белозубой улыбки, глаза его лучисто смеялись озерной бирюзой. ‒ Ты как здесь очутилась? ‒ воскликнул он, и я, очнувшись от шока, возмущенно выскользнула из-под тяжелых рук. Нервно оправила рубашку, передернув плечами, и настороженно отступила от громовержца на пару шагов. ‒ Куда вышвырнули, там и очутилась. Позабыл, что я здесь не по доброй воле? ‒ фыркнула я, со злой обидой потирая ноющую, как после веревки, шею. ‒ Нет, но… Но мы, ‒ Тор запнулся, всплеснув руками, испустил невеселый смешок и умоляюще огляделся, точно в поисках поддержки, но на него смотрели с одинаковым изумленным непониманием. ‒ Мы думали, ты мертва.       Нехорошее предчувствие щекотнуло мурашками спину ‒ я нахмурилась, сложив руки на груди. ‒ Живее всех живых, ‒ безразлично отрезала я, все больше недоумевая с выражения печально-обрадованного бородатого лица. ‒ Объяснишься?..       О, безусловно, объяснится.       Но лучше бы он этого не делал.       Гибель мою, коли ему не изменяет память, обнародовали лет пять тому назад ‒ дескать, пала в бою героем, все обвинения сняты посмертно, светлой памяти хаоса, черт побери; по мою душу не отпускали траурных шаров и не складывали погребальный костер за неимением тела, но Один велел установить именную мраморную плиту, оплетенную гравировкой пурпурной гвоздики, клевера и цветками лимона*, прямо подле отцовской.       Что? Локи?.. Да, скорбел. Носил креп* на рукаве так долго, как позволял обычай в отношении друзей, мрачный, озлобленный, ко всему безразличный, оправлялся от удара, ‒ так? так это теперь называется? ‒ и оживился лишь два года назад, когда преждевременно объявили о его, Тора, коронации.       Локи сорвал ее год спустя, проводил брата в изгнание, занял престол по праву наследия и едва не уничтожил Йотунхейм, Локи отправил Разрушителя в Пуэнте-Антигуо, провел ледяных великанов в Асгард, убил Лафея и едва не убил Тора ‒ Локи вообще много чего сделал, Эрида, да, это долгая история, и нет, он никак не может рассказать больше, сам еще не понимает всего до конца.       Радужный мост был разрушен ‒ нет, не Локи, это уже был сам Тор; Всеотец впадал в сон ‒ нет, здесь уже косвенно был причастен Локи; нет, эля у него с собой нет, промочить горло нечем ‒ есть эликсавмакт, его он надеялся отдать брату, но в сложившихся обстоятельствах надежду утерял, может, хоть мне пригодится. Я поблагодарила, не сделав ни глотка, но фляжку машинально приняла и убрала за пояс, умолчав о том, что без магии напиток бесполезен.       Последний год царская семья была в трауре ‒ Локи, сорвавшись со здравомыслия в безумие, а с Бивреста ‒ в бездну, во всем Асгарде был горестно признан мертвым; и только для королевы, лелеявшей надежду в самом упрямом и безутешном уголке сердца, ‒ без вести пропавшим.       Вплоть до вчерашнего дня, когда Хеймдалль узрел опального принца в Мидгарде.       Едва дождавшись бесхитростного окончания рассказа, я на негнущихся ногах доковыляла до металлического борта, огораживающего капитанский мостик, мученически зарывшись пальцами в волосы, зажмурившись и ухватившись свободной рукой за перила, словно боясь упасть ‒ рана несчастно заскулила, как изголодавшийся уличный щенок, слабость накатывала волнами. Много, слишком много.       Сама напросилась. ‒ Стоп-стоп-стоп, ребят, тайм-аут, притормозите-ка, ‒ внезапно вклинился Старк, активно жестикулируя, гримасничая и играя голосом. ‒ Извиняюсь, что вмешался в семейную драму, но вы… ‒ он поморщился и поочередно потыкал на нас с Тором пальцами. ‒ Вы знакомы? ‒ Уже девять сотен лет как, ‒ без обиняков поделился Одинсон. ‒ Мой боевой товарищ и друг, я доверяю ей, как себе. ‒ Тор… ‒ попыталась я осадить его, но на меня не обратили внимания. ‒ Погоди, нет, ты хочешь сказать, что она?.. ‒ Старк почти испуганно округлил глаза, шоколадные, с густыми черными ресницами, и на мгновение уставился на мою ссутуленную спину, как на восьмое чудо света. ‒ «Болтун находка для шпиона», местная пословица, весьма актуальна на данный момент, ‒ попробовала я еще раз раздраженным шепотом. ‒ Тор, ты меня вообще слушаешь?       Тор не слушал. Тор продолжал. ‒ Эрида Эребдоттир, богиня хаоса, ‒ без задней мысли, без мысли вовсе пробасил он, беспечно пожав плечами, и я, отчаявшись, картинно прикрыла ладонью глаза. ‒ Ее изгнали, так же как и меня когда-то, и потому она здесь.       В повисшей угнетающе тишине, потрясенной, испуганной, отчетливо слышался мой учащенный пульс, задумчивое постукивание ручки о стол и обиженное пыхтение Старка, которому впервые на моей памяти было нечего сказать. ‒ Изгнали за что?       В яблочко.       Я отняла руку от лица и неохотно обернулась на задавшего щепетильный вопрос Фьюри. ‒ За измену престолу, ‒ улыбнулась я и, вздохнув, игриво подперла щеку кулаком, разглядывая, прищурившись, сморщенный лоб и нахмуренные брови. ‒ Раздумываете, не посадить ли меня от греха подальше в клетку? ‒ Раздумываю, не посадить ли мне вас на скамейку запасных, ‒ отрезал мужчина, указав мне на живот, где сквозь повязку и рубашку предательски проступило кирпично-бурое пятно. Я чертыхнулась и шмыгнула носом, невольно принюхавшись к воздуху. Нет, магией пахло совершенно точно. Но откуда?.. ‒ Агент Романофф, проводите Эриду в лазарет.       Вдова, храня целомудренное молчание, с непоколебимым спокойствием встала из-за стола. ‒ Подождите еще минуту, ‒ подспудно чуя бесполезность возражений, смирно вскинула я руку, оглядывая мостик. Беннер наблюдал за происходящим с истинно-лабораторным, белохалатным любопытством ученого, не допускающим вмешательства для чистоты эксперимента; Тони увлеченно шуршал упаковкой мармелада, отправляя в рот по горсточке мишек Гамми, и только напоследок бросил на меня короткий взгляд, как показалось, виноватый и, вот уж новость, извиняющийся. ‒ Всего один вопрос: если Радужный мост разрушен, то как ты прибыл на Землю? ‒ скептически прищурившись, обратилась я к Тору. Громовержца явно смутил мой пристальный интерес: он нервно переступил с ноги на ногу, стиснул челюсти и, оттопырив большой палец, призвал к себе молот, загудевший и преданно скакнувший с пола к нему в руку. Та по инерции устало, жалобно качнулась, будто тряпичная. ‒ Отец использовал силу какого-то... энергетического куба, чтобы создать портал и переместить меня сюда. Признаться честно, для меня все еще остается тайной, что это был за артефакт: он внешне чем-то напомнил мне Тессеракт, но был гораздо слабее и явно менее ценен, ‒ недовольный своей неосведомленностью, хмуро исповедался Одинсон.       От произнесенных слов внутри всё яростно задрожало и заискрило, высоковольтно зазмеилось молниями, словно подключенное к катушке Тесла; оборачиваясь на Тора, как на экзекутора, я почти ощущала на запястьях обручи электрического стула.       Замкнет, не замкнет? ‒ Размером с шарманку? ‒ Что? ‒ точно только проснувшись, моргнул громовержец. ‒ Куб. Прозрачный маленький короб, почти шкатулка, с дымчатым веществом внутри? ‒ Да, ‒ совершенно растерявшись, кивнул он. ‒ Как ты… ‒ Как догадалась? ‒ озверев, язвительно прорычала я, едва удержавшись от кричащих обвинений и упреков; отвернувшись, тряхнув волосами, я разъяренно вдохнула и выдохнула, пытаясь взять себя в дрожащие гневно руки, еще раз медленно вдохнула, чувствуя, как магия ‒ моя, моя, черт возьми, магия ‒ щекочет ноздри, как предательски щиплет злоба глаза, печет обидой под горлом, и, взбешенная, с размаху ударила ладонями по зазвеневшим перилам.       Где-то за моей спиной встревоженно оборвались клавиатурные щелчки и спустился с предохранителя пистолет ‒ обеззвученная страхом комната угрожающе затихала в настороженном ожидании драки.       Повернувшись, я одарила Тора невиннейшей и добрейшей улыбкой. ‒ И как? Все содержимое истратили? ‒ в отважной угрюмости безмолвия мой голос хлопнул весельем, как пузырь из жевательной резинки, лопнувший арбузно-сладким запахом посреди похоронной процессии; зацепившись большими пальцами за пустые шлёвки брюк, я подошла к Одинсону, игриво скрещивая шаги и перекатываясь с пяток на носки.       Тот покачал головой. ‒ Не совсем. Но это всё, что осталось, ‒ и извлек из кармана ореховый кожаный кисет; в нос ударило магией, как какой-то восточной пряностью, пальцы бесконтрольно стиснули ременные петли, и я с иронией сравнила себя с учуявшей кровь акулой. ‒ Можно мне взглянуть?       Тор пожал плечами, распустил затянутый шнурок и без возражений вытряхнул в мою протянутую ладонь пробирку из звездного стекла; внутри ртутными каплями, серебристым эфиром витали, как в невесомости, пепельные вихры ‒ магии было так мало, что, казалось, ее по частицам отскребали со стенок предыдущего хранилища. Я пораженно перекатила колбочку по руке, взялась за дно и пробку большим и средним пальцем ‒ субстанция густым мышиным осадком сползла по склянке вниз, оставив дорожки разводов на стекле, похожие на потекшую тушь ‒ и встряхнула ее, как ребенок, очарованно играющийся со снежным шаром, наблюдая, как искры, взметнувшись, стукаются грифельными брызгами о стенки. ‒ Ты знаешь, что это?       Я стерпела порыв ударить громовержца по лицу ‒ бездействие мужественное, можно собой гордиться ‒ и спрятала пузырек в кулаке ‒ тот ощутимо нагрелся и взволнованно дрогнул, точно содержимое возжелало выпрыгнуть наружу: цыпленком из яйца или танцовщицей из торта. ‒ Нет, ‒ нет-нет, конечно, нет, ни малейшего понятия, неужели ты не веришь такому честному лицу? ‒ Но хотела бы изучить поподробнее. Энергии здесь едва ли хватит, чтобы отлевитировать перо, ‒ лгунья-лгунья, ‒ так что, надеюсь, ты не будешь…       Ты не будешь, Мирозданья ради, ты не будешь, не посмеешь. ‒ Разумеется.       Сердце сделало кульбит ‒ да, Хель возьми, да! ‒ и улыбка тронула губы не ожидаемой кроткой, вежливой признательностью, а оскалилась упоительно-широко и радостно, откровенно обнажая белозубое торжество; Тор непонимающе хмурился, глядя, как меня, посмеивающуюся, Черная Вдова уводит по коридору.       Пробирка разломилась в руке совсем легко, почти без усилий, как фарфоровая, осколками и магией распоров ладонь, и было уже как-то поздно да и бесполезно, наверное, убеждать, что лазарет мне более не нужен ‒ родная регенерация управилась с царапинами в несколько минут…       Под ребрами тихо и сладко распирала ликующая, трепещущая щекотка, баловными шипучками дрожи, как колючим шерстяным шарфом, искристо дразнившая плечи; счастье голову кружило мертвыми петлями безумных американских горок, щипало гусиной кожей изнанку опьяненных воздухом легких, и даже стервозную Романофф, у коей под четвертой пуговицей, пятым Шанель и шестым ребром обнаружилось, вопреки шпионской классике, вполне себе живое, азбуку Морзе настукивающее сердце, так и тянуло, паскудно ухмыляясь, расцеловать в обе щеки.       Долгожданное всегда триумфально.       Магия была при мне.