Список жизни

      Воздух в лазарете, скучный и чистый, до чихучей сверби в носу пах антисептиком, медицинским спиртом, нашатырем и кровью ‒ знакомо до слез, головокружения и тошноты. Металлический, горячий и отвратительно-душный, как петрикором паривший после дождя асфальт, смрад ‒ отчетливо уловимый, хоть и смазанный эфирами шлейф: убойные духи кокетки-смерти с очаровательно-уродливой изюминкой гниения ‒ своей неприличной откровенностью походил на пятно от чайного пакетика посредине белоснежно накрахмаленной скатерти, прелую кислинку в гранатовом букете сухого полусладкого, хрустнувшую на зубе яичную скорлупу ‒ какой-то неуместный, бедняцки-грязный в окружении дезинфицированной стерильности.       Безызъянно-белый свет, исходивший от люминесцентной лампы, опрыскивал бликами ‒ пуленепробиваемые? ‒ стекла шкафчиков, серебристый объектив микроскопа, ручки выдвижных ящиков и монстроподобный аппарат у стены, устрашающей конструкцией смутно напоминающий МРТ. На полках улиточно крючились, как свернутые осьминожьи щупальца, рулоны бинтов и марли, дуэлянтски блестели шпагами иголок шприцы, бездельничали тюбики, склянки и пупырчатые упаковки таблеток. На устланной аквамариновой пленкой кушетке, скромно вжавшейся в угол отруганным ребенком, горбился ‒ а слона-то я и не приметил ‒ заштопанный и заплатанный, как подранная перчатка, Роджерс, лазерную указку взгляда уронивший на ни в чем не повинный пол и не возжелавший отрывать ее, раскаленную, даже с шипением и писком отворенной двери. Верхняя часть костюма, мокрая, рваная и морщинисто-складчатая, испачканной цветастой стопкой свернулась у изголовья койки, сложенная ровно и аккуратно, уголок к уголку, как в магазине одежды упакованная ‒ по выдрессированной солдатской или же в детстве приученной прилежности; на мрачно ссутуленные плечи была заботливо накинута незастегнутая отутюженная рубашка, обнажавшая исчерна-лиловые, с зеленоватой каймой синяки и кровоподтеки на ребрах. По груди змеилась ползучей сороконожкой ребристая, припухшая по краям царапина ‒ небесная бронза не отличалась милосердием.       Я не была уверена, что буду говорить Локи при встрече.       В горле слипся клейкий, склизкий комок, тяжелый и скользкий, как здоровенный щупастый моллюск. Язва во рту, мешающая говорить.       Романофф предательски дезертировала, умудрившись бесшумно удалиться, даже не ступив в отсек; Стив, шмыгнув носом, рассеянно почесал заклеенную пластырем бровь и шевельнул босыми ступнями, опущенными на сливочно-бежевую плитку. Та была раздражающе усыпана маковкой точек, как бархатными мушками ‒ плечи и шея асгардской модницы. ‒ Доктор, я же сказал, мне не нужно обезболивающее. Руку я в состоянии перебинтовать самостоятельно, поэтому, прошу Вас, оставьте меня ненадолго, ‒ хмуро передернул Капитан плечом, и ухмылка против воли умиленно впилась в губы. Мимолетную горечь на них перебило улыбчивое, беспечное озорство, безветренно владевшее настроением до прихода в медблок.       Магия все еще клокотала под кожей. Триумф еще не отпускал. ‒ В лекари я, признаться, не думала подаваться, но коли угодно, можешь звать меня Ватсоном, Хаусом или доком Брауном. С гендером, конечно, мимо, но мне польстит.       Стив изумленно, со странным облегчением поднял на меня угрюмые дымчатые глаза, разочарованно и пристыженно прищелкнув языком: ‒ Извини. ‒ Пустое, ‒ отмахнулась я, украдкой, с жадным любопытством рассматривая изувеченного солдата, наскребшего мистических сердечных сил на неуверенную, слабую улыбку приветствия: та, однако, вскоре помрачнела и, искривившись, угрюмо потухла ‒ улыбаться, очевидно, было больно, больно невыносимо, то ли разбитым губам, то ли душе, такой же разбитой, изодранной шрапнелью, колючей проволокой и осколками гранат. Палитра американского флага, свернутого скорбные тринадцать раз*, отпечаталась на нем и без костюма: белизна бескровно-опечаленного, напряженного лица, фарфоровая, крахмальная; незабываемо-незабудочная, васильковая синева глаз; глубокий порез на припухшей щеке, с краев бугристо, каплями припекшийся, клубнично-алый, рябиновый, как атласная закладка. ‒ Что, думала, он меня на дуэль до первой крови вызовет? ‒ подметив мой пытливый интерес, но не уловив сквозившего в нем облегчения, с печально-шутливой иронией склонил Стив голову; склонил неуютно и смятенно, пряча безотчетно смущенное лицо ‒ обнаженный по пояс, пусть и частично, о внимание он жалился, как о крапивный свитер. ‒ Честно? Думала, убьет, ‒ отведя глаза, возразила я, так просто и покойно, будто эта мысль не грызла сердечно-легочный тандем последние часы.       Роджерс молча отвернулся угрюмым, неприятным согласием, точно хлебнув испорченного вина; я нерасторопно, со смаком, как снимающий пробу сомелье, вслед пригубила вздохом-глотком безвкусный, бесцветный воздух, ‒ купажное Каберне Совиньон, клюква, горький шоколад, малина, ‒ пытаясь обуздать сентиментальную, пахшую виноградом-изабеллой щекотку в горле.       ..У парнишки-астматика с сапожничьими ребрами, по вечерам считавшего кукурузно-желтые огни, насаженные, как янтарные бусины, на паутину Бруклинского Моста, чахотка украла мать, Первая Мировая ‒ отца*, а он, так отчаянно, религиозно и безответно верящий в честь и долг, судьбой покалеченный, обсмеянный и исплеванный, не обученный ни молчаливости, ни благоразумию ни воскресной, ни уличной школой, в сиротском доме обливался, упрямец, до озноба и клацающих зубов холодной водой из продырявленного ведра, бегал по плешивой, обстриженной лужайке, спотыкаясь, задыхаясь, до потери пульса, едва не ломал руки, пачкал гематомами костяшки о неподвижную боксерскую грушу, бесплодно укрепляя слабое здоровье ‒ его земле нужны солдаты, нужны бойцы за справедливость, и он, он нужен, он не исключение.       Капитан Америка, идеальный солдат, нечеловеческий предел человеческих возможностей, играючи задерживал дыхание на двенадцать минут подводной маскировки, стволы винчестеров сминал в кулаке, как бумажные самолетики, и без бинокля, вскользь мазнувшим по крышам взглядом с тепловизорной точностью определял число залегших в засаде снайперов, уклоняясь от их же пуль не хуже небезызвестного Нео.       Стивен Роджерс заливает утренние вафли целой пинтой ароматного клинового сиропа, со счастливым хрустом заедая атомной сладостью ядреную мятную пасту, хранит под подушкой ‒ нет, не Библию, нет, не Декларацию независимости, ‒ а «Всадника без головы» Майн Рида, зачитанного когда-то до дыр на укромном и пыльном, заваленном игрушками чердаке приюта, не устает извиняться за сорванные с петель в порыве джентльменского благородства двери и имеет обыкновение подсаливать кофе, как учил его когда-то сослуживец.       Стив изумительно рисует городские пейзажи: месяц тому назад обнаружился его отрывной, исчирканный набросками блокнот, с бумажными клочками в кольцах, датами в уголках листов и огрызком карандаша, закрепленном в металлической пружине. Он выпал из кармана коричневой куртки, забывчиво оставленной на спинке кресла в архиве, обиженно шлепнулся измазанной грифельной крошкой обложкой на пол, старомодным потрепанным видом соблазнив возбудившееся любопытство ‒ среди выцветших работ, помеченных сорок вторым годом, трижды мелькнул смутно знакомый женский портрет. Стив, впитав из сыворотки фотографическую память, феноменальную обучаемость и лингвистические способности, временами ловит себя на пугающем, скверном чувстве, что не улавливает язык, на котором мыслит. Стив не пьянеет от абсента, текилы и джина, не отличает дьявольскую воду* от обычной, но теряет и реакцию, и хватку, и удар, безнадежно хмелея, стоит нам оказаться ближе установленной дистанции на тренировочном бою ‒ пред взрывчатым коктейлем, какой за счет заведения разливает в измученном предсердии местный бармен, бессилен вчетверо ускоренный метаболизм.       И Стив, поспешно застегивающий и оправляющий сейчас клетчатую хлопковую рубашку, ‒ этот чемпион по марафонскому бегу и крестикам-ноликам на десять клеток, ‒ определенно заслужил такую мелочь, как понимание.       Сожаление совестливо, побудительно ущипнуло ребра, виновато подтолкнуло в лопатку, шепнуло о безгрешности добродетели на ухо ‒ и я, страшась безотчетности необдуманно вырвавшегося жеста, склонившись машинально, коленями неудачно упершись в колени, крепко оплела шею Роджерса руками, уткнувшись носом в сгиб собственного локтя ‒ задумчиво, максимально сосредоточенно, точно утешить его, не введя при том в заблуждение, было неслыханно ответственной миссией, на идеальность чьего исполнения отчаянно не хватало мастерства: опыт в тонком искусстве объятий имелся единоличностный. В нежной, заботливой участливости ‒ не фальшивой, однако и не искренней полноценно; не обозначавшей ничего откровенней счастья невредимости друга, ‒ безошибочно угадывалась исключительно материнская ласка; точно Кэп, переставший, кажется, дышать, окаменевший, как Плачущий Ангел, попавший под шальную пулю взгляда, был драчливым дворовым мальчишкой, упрямо прятавшим от родителей заработанный фингал, прыгающий изредка подбородок и невинную жажду внимания. Осмелев, я плавно, точно остерегаясь спугнуть, провела рукой по грязно-пшеничным волосам, липовым медом желтеющим на солнце, и почти ‒ почти ‒ не изумилась, когда вместо полынной горечи кожи, стирального порошка и забавного яблочного шампуня учуяла горячий запах крови.       Только когда Капитан позволил себе расслабиться, облегченно сгорбив плечи, оттаял у меня в руках убаюканным доверием, я, мягко хлопнув его по спине с ободряющим «Рада, что ты цел», отстранилась и шагнула к шкафчику-аптечке, бесстрастно принявшись обыскивать его на предмет наличия ватки и спирта. ‒ Рида, послушай… ‒ потерянно начал он, пристально глядя, как я гремлю стеклом, сверяясь с клейкими этикетками на бутылочках, шуршу целлофановыми пакетами и щелкаю резинками, хлестко стягивающими упаковки парацетамола. Его неловкое внимание отчетливо щекотало спину. ‒ Слушаю, ‒ мурчаще пробормотала я, рассеянно крутя в пальцах полувыдавленный тюбик с гелем: что еще за «панацелин»*? ‒ Тебе нужно убираться отсюда, прямо сейчас, и как можно дальше. ‒ Откуда «отсюда»? ‒ все еще сохраняя благое расположение духа, беззаботно-праздничное, как в канун Рождества, с ироничным смешком уточнила я, поднеся под нос откупоренную безымянную склянку, и разочарованно закашлялась, лимонно-кисло кривляясь ‒ нашатырь. ‒ С Хелликариера. ‒ Ну, уж нет, ‒ мгновенно прыснула я, уязвленно хлопая ладонью по пробке. Магия возмущенно зазвенела искристым напряжением на пальцах, брякнув парой пузырьков на вздрогнувшей, как от удара, полке; собственная тень, разлитая по бумажно-белому полу капнувшей с пера кляксой, недовольно скрестила руки на груди. Раздражение походило на зловредную, горячечную чесотку упрямства, блохастую, чихучую и муравьино-кусачую. ‒ Не сейчас, когда… ‒ Эрида, ‒ Стив с кушетки потянулся ко мне рукой и, останавливая, поймал за обнаженный локоть, торчащий из-под подвернутого рукава. Подавив инстинктивное желание его выдернуть, я резковато обернулась на солдата через плечо, с изумлением наблюдая, как небесная радужка, сужаясь, чернится в зрачок, а на щеках выступают лихорадочные, будто чахоточные розоватые пятна. ‒ Локи поклялся убить тебя при встрече.       Я сощурилась на Роджерса, как на умалишенного. ‒ Ересь. ‒ Напротив. Это не пустая угроза, такие не разбрасываются словами, ‒ неверно трактуя мою отрицающую уверенность, убежденно качнул он головой и крепко, настойчиво сжал мою руку шершавыми теплыми пальцами. Голос упал на выразительную, значащую октаву. ‒ Да, он заключенный, но его свобода лишь вопрос времени, поверь мне. И когда ему развяжут руки, мне будет спокойней, если ты будешь в безопасности. Вне его досягаемости. ‒ Стив, ‒ полуутвердительно, полунасмешливо проклокотала я, борясь напополам с удушливо-пылким, оскорбленным заступническим гневом, какой вспыхивал, стоило кому-то упомянуть бога обмана в дурном ключе, и театрально-арлекиновым, скомороховым смехом: ощущение было такое, будто по оголенным проводам нервов истерично заискрили электрошокером. Тело в нокауте, разум в нирване, нервы в помойке, обгорелые, припеченные до хрустящей корочки, как оставленное без присмотра барбекю. ‒ Не спеши так с выводами. Ты уверен, что речь велась обо мне? ‒ Уверен. Абсолютно.       Под языком стало горько, как от не проглоченного вовремя лекарства, и я неверяще зажмурила веки. Упало на плечи неуютное, недоверчивое молчание, саванно обреченное, душное, плотное, угрожающе нависло дамокловым мечом: посмеешь обрубить ‒ раскроишь себе череп безответным вопросом, что поставлен, врублен, как топор, заостренным ребром. Тишина скользко шуршала чешуйками в ушах, как тыкнутый палкой змеиный клубок, неозвученными мыслями, ощупывавшими ошеломительное известие, как язык постоянно ощупывает ямку на месте молочного зуба; я мучительно, озадаченно раздумывала над разыгравшейся партией, разглядывая фигуры, рассыпавшиеся по доске невразумительной, безумной комбинацией; Капитан выжидал, терпеливо и тревожно. ‒ Да зачем ему это? ‒ не возжелав вдаваться в лирику и закусив на языке романтическое понятие дружбы, в конце концов воскликнула я.       Стив поджал губы ‒ меж нахмуренных, к переносице сведенных бровей треснула мрачная, виноватая складка; морская лазурь вспенилась штормом, разошлась дождливой серостью ‒ и разомкнул пальцы, покаянно уронив ладони меж колен. ‒ Уязвимое место. Локи знает, полагаю, не только меня, он знает всех нас как облупленных. Заранее видит, куда давить, и давит туда без промедления. И чтобы достать меня, ‒ Капитан неловко потер запястье, избегая прямого взгляда, ‒ он явится за тобой.       Выдохнув с безотчетным облегчением, я со странным, безразличным спокойствием отвернулась, пряча расслабленную улыбку, с какой обгорают, потягивая из трубочки пляжный коктейль, на игривом калифорнийском солнце, киношно свесив на нос соломенную шляпу, ‒ Эрида Эребдоттир и Рида Эмбертон не сложились для трикстера в единую личность, к малодушной радости обеих, ‒ и безошибочно изъяла из шкафа бронзовую бутылочку и отщипнутый кусок ваты, давно уж обнаруженные на верхней полке. В голове крутилось раритетной, сенсационной музыкальной пластинкой, мысленной иглой рассекая волнистую, лакированную черноту дорожек, чистосердечное признание в небезразличии ‒ уязвимое место, слабость, болевая точка, как угодно, только не по имени, ‒ и проявленное беспокойство сколь льстило, столь и настораживало. ‒ Локи не причинит мне вреда. Не пекись так о моей небезгрешной шкуре, Стив, ей правда ничего не грозит, ‒ обернулась я на него, мягко качая головой, и безмятежно продолжила, распознав в ожидаемо-скептическом взгляде упрямое несогласие закаленного спорщика. ‒ А даже если, если попытается, чего, ручаюсь, не случится, то я ведь не двухнедельный щенок. У меня есть зубы. А недавно появился и второй ряд, ‒ в доказательство я по-акульи аль по-пираньи оскалилась широченной, клыкасто-шипастой улыбкой-укусом, а в ответ на вопросительное выражение лица загадочно пожала плечами и вслепую подтолкнула пяткой тень от дверцы шкафчика у себя за спиной ‒ тот художественно, с игривым щелчком захлопнулся, как в мистическом замке с привидениями из классического ужастика, и ошеломленная метаморфоза в мимике Капитана Америки была бесценной усладой для глаз и причиной пожалеть об отсутствии фотоаппарата.       Пальцы упоенно, с наслаждением кукловода, дернувшего за нити, ‒ ох, как я по этому скучала ‒ пробежались, танцуя, по воздуху, чечеткой, самбой, аргентинским танго, как у вновь присевшего за любимый инструмент музыканта, протершего от пыли клап и нежно ударившего по черно-белым клавишам.       Микроскоп револьверным барабаном самовольно сменял объективы, поплыла по комнате, кокетливо качаясь, как по подиуму, баночка с йодом, марля бинтовала, как мумию, пустую мензурку, повязавшись бантиком на предполагаемой талии с отметкой «пятьдесят», на лампу наполз абажурным трафаретом фигурно продырявленный клочок мрака, и на полу, окаймленный темной рамкой, отпечатался солнечным зайцем, вытащенным за уши из шляпы, подмигивающий смайлик, ‒ я озорничала балаганным шутом, фокусничала с фантазией цирковой трюкачки, всласть упиваясь скромной, но искренней реакцией Стива на зачарованный театр теней с одним умелым закулисным актером. Но следует воздать Капитану должное ‒ сдержанно вежливому в своем любопытствующем, озадаченном изумлении, быть может, в меру воспитания, может, природного владения собой, ‒ но асгардцы подчас изумлялись гневливей, хоть и ведали о магии с малолетства. Уважительный, внимательный и осторожный в своем проявлении, его пораженный интерес был сродни восхищению чьему-то виртуозному, ювелирному мастерству, в чьем пугающем ремесле понимаешь мало, но по достоинству ценишь результат.       Как бы то ни было, но приятное методично совмещалось с полезным: разгонялась по венам окостеневшая, медлительная, заспанная магия, еле-еле, ползком отлипавшая от сердца, как от пригретой подушки, и в заклинания лепившаяся непослушными, верткими рунными зигзагами ‒ так разминают в искристый снежный мороз онемевшие пальцы, сжимают и разжимают опаляемые дыханием кулаки, пригоняя кровь, тепло и чувство к рукам, так осторожно ворочают затекшей шеей, с отвратным звуком похрустывая позвонками, и разогревают отвыкшие от нагрузки мышцы.       Пасы, на ходу вспоминаемые, выходили еще неуверенно, с забывчивой долей рискованной неуклюжести; Стив, прищурив лучистые прозрачные глаза на стену за моей спиной, ошарашенно наблюдал за угловато-плутоватой тенью ‒ хвастливая шельма, руки изгибая ивовыми лозами, как индийская танцовщица, жесты грациозно растягивая заправским уличным иллюзионистом, играючи складывала пальцы то в воющую волчью пасть, то во вскинувшего хобот слона, то в лебедя, чистящего перья. Раскланивалась она, дурачась, до неприличного долго; Роджерс, впечатленный искрометным представлением, решительно не знал, аплодировать ему или нет, и явно пробормотал что-то о сэре Джеймсе Барри*. ‒ Мутант? ‒ только и спросил он. ‒ Маг. ‒ Как Локи? ‒ Как я, ‒ отчего-то оскорбленно осклабилась я, хотя оскорбляться, в общем-то, было нечему. ‒ Отвернись, ‒ и, не найдя поблизости ничего, что могло бы заменить ширму, швырнулась недовольством через плечо, как ручной гранатой, красноречиво взявшись за верхнюю пуговицу рубашки и покружив указательным пальцем. ‒ А теперь спрашивай, ‒ убедившись, что Кэп, стушевавшись, послушался, с понимающим смешком уронила я, высвобождая петли на одежде и выпутываясь из рукавов: из вежливости не заданные вопросы были очевидны настолько, что, кажется, отпечатались у Капитана на задумчиво сморщенном лбу. «Отчего не пользовалась способностями раньше? Где была все это время? Что сказал Фьюри и удалось ли что-нибудь узнать от Тора?..»       Вопросы, и впрямь, имелись: оправданные, правильные, уместные в своем интересе, не просто не нарушавшие границ (при)личного, но даже близко к ним не подбиравшиеся. Отвечая немногословно, но по существу, я, милостиво, терпеливо и исчерпывающе удовлетворяя рассказом его взыгравшее любопытство, успела стянуть с себя не нужные более повязки, испятнанные червонно-бурым, ослабленным, смертным, и стереть ваткой присохшие остатки крови, с удовлетворением, почти ликованием отмечая чистоту оголенных участков кожи ‒ ни рубца, ни синяка, ни шрама; почти как новенькая и почти как старая.       Магия, тем не менее, все еще капризничала ‒ заспанная, разморенная хроническим бездействием и возмутительно ленивая, хныкала, как не желающий идти в школу ребенок, упрашивающий будильник поваляться еще пять минут и прячущийся с головой под одеяло, ‒ а потому, застегнув последнюю пуговицу, вывернув воротник и заправив потрепанную дракой рубашку под пояс брюк, я, оборачиваясь, уверенно отцепила с ремня подаренную Одинсоном флягу и с улыбкой присвистнула, известив об окончании марафета. И мгновенно помрачнев, когда Стив, повернув голову и чуть расправив уставшие, понурые плечи, оперся локтями о расставленные колени, ‒ а взгляд невольно царапнул мелькнувшие в движении кисти да так и замер, бездыханно, неподвижно, точно мертвый.       Рука, безвольно свисшая с колена, была ободрана в мясо.       Воспаленная, крапчатая краснота ожога, изъеденная, изгрызанная жаром, почти обугленная, беспалой кровавой перчаткой обнимала первые фаланги и, укутав паутинно обнаженные костной белизной костяшки, сползала по тыльной стороне ладони, обрываясь на пястях тремя вишневыми пятнами, исчерна-зелено окаймленными припухшим ореолом, ‒ отпечатки пальцев.       Имира во имя…       Резко подурнело, стало скверно, тошно и паршиво, точно совестливо от запоздало обращенного внимания ‒ и ведь как, как можно было такое не заметить? ‒ Жуткий, ‒ пробормотала я, указав на гранатовый ожог оттопыренным от горлышка мизинцем. ‒ Да, регенерация сама не справляется. Доктор Чо пыталась что-то сделать, но… ‒ рассеянно отозвался Капитан, оглядев усыпанное непонятными точками запястье: темно-бурыми, как родинки, не крупнее комариных укусов, хаотично в созвездия разбросанными, точно брызги с кисточки. На кожу будто прыснуло огненными искрами ‒ костра али подожженного пороха. ‒ Странно, конечно, но он не заживает. ‒ И не заживет. Мидгардские средства вряд ли возымеют эффект на магический ожог, ‒ откупоривая крышку, хмуро констатировала я, скривившись в мученической гримасе и отхлебнув несколько глотков: эликсавмакт был крепкий, теплый и ожидаемо отвратительный на вкус. Волна магии, иссушенной, песчано-пустынной, обезводившей грудную клеть, насилу встрепенулась, точно кем-то ужаленная, и, растаяв, плавно прильнула к рукам, ударилась о сердце, заструилась половодным ручьем в сезон муссонных проливных дождей. Накатило упоение, но упоение неприятное, вынужденное, неподвластное; бунт собственного тела, пусть и приносящий пользу, против воли ощущался предательством. ‒ Что ты делаешь? ‒ Стив вскинулся, отстранился, изумленно расширив глаза и, кажется, едва удержавшись, чтобы не отшатнуться в угол, когда я, изнуренно встряхнув кистями, как после долгого письма, уселась рядом на кушетку, потерла ладонь о ладонь и потянулась за его искалеченной рукой. ‒ Клин клином вышибаю. Если позволишь, ‒ неискупленная вина безбожно горчила; ирония изогнула губы мягко и до безобидного неуверенно, несмотря на выгнутую озоровато, почти с издевкой бровь и вздернутый подбородок.       «Забавляюсь!» ‒ кричала мимика.       «Прошу прощения» ‒ читайте между строк.       Стивен молчал ‒ внимательно, терпеливо, ‒ и глядел на меня без стеснительного отрыва; настороженно, точно чуя бесплатный сыр мышеловки, но и с приятным удивлением ласковых бирюзовых оттенков. Палитра вдруг показалась чудовищно знакомой, уже когда-то виденной и обыгранной, как сценка в спектакле, и узнавание, брякнув цепью ассоциаций, вспыхнуло чувством дежавю.       Точно так смотрела Лаверна, задумчиво прикусывая украденную хлебную горбушку, щеку, пятнисто разукрашенную синяками, и ногти с малиновыми следами от ободранных заусенцев: я, обернув руки шелковым платком, ‒ еще наивная десятилетним сердцем, уже умудренная подаренным улицей опытом ‒ возвращала выпавшего из гнезда птенца, безнадежно порча свистнутую для продажи ткань. Горячее, пушистое, испуганное тельце трепыхалось отчаянно, пищало жалобно-истошно, а клевалось и царапалось неожиданно больно, точно жалилось швейной иголкой; сердце размером со спичечную головку игрушечной барабанной дробью стучалось мне в подушечки пальцев, ‒ чумазых, костлявых, исхлестанных кучерскими плетьми.       Так же смотрел Гермес, зубами угрожающе клацнув по ножке обожаемой, свято охраняемой табачной трубки, пухлым облачком выпуская ребристое, идеально-круглое кольцо и испепеляя поднесенный дар растерянным взглядом из-под нахмуренных бровей, пока я вкладывала ему в ладонь бутылку лучшего вишневого вина, любезно одолженную из дворцового погреба, клятвенно обещала вернуть его физиономии симметричность, коли намерения окажутся несерьезны, и красноречиво кивала на скучавшую за столом драгоценную Королеву Гильдии, напутственно хлопая его по плечу.       Так смотрели на добродетель человека, от которого убежденно не ждешь ничего хорошего. А получаешь безвозмездно-милосердное вульгарной шуткой мироздания.       ..Так смотрел и Локи, устало опираясь локтем о луку седла ‒ благосклонней, разве что, улыбчивее оттенком учтивой признательности; та плескалась в прищуре опьяневших будто глаз, без магии потускневших до бархатистого мятного цвета, непонятно где переплывавшего в зрачок; смотрел тепло, дозволяя, безнаказанно вцепившись в подбородок, обеспокоенно вертеть свое бледное, измученное, но ухмыляющееся издевательски лицо с нахальными ямочками на щеках, ‒ неумелая забота, как казалось, его забавляла ‒ прощупывать сонно, едва-едва тыкнувшийся в пальцы пульс, стирать испарину с оцарапанного лба, и мастерски игнорировал мое лаконичное «как дрянны дела?» ‒ отчаянное, укоризненное и внимательно обнимающее ладонями заостренные скулы, тщетно пытаясь поймать плывущий, ускальзывающий взгляд. Но стоило мне, верно истолковав причину недуга, снять с пояса флягу с эликсавмактом, какие у него рядком болтались привязанными к седлу, в сомнительном удовольствии опустошенные до дна, упивающаяся гримаса игривого самодовольства сменялась разочарованием на возмущенной грани обиженности ‒ как у ребенка, ждавшего, что мать подует на расшибленное колено, а та его тянется мазать жгучим, премерзко щиплющимся лекарством, надоевшим до тошноты.       Одинсон лениво морщил нос, уморительно отворачиваясь в сторону: дитя, ну право слово. ‒ Не упрямься. Ты обессилел, нужно восстановиться, ‒ терпеливо разъясняла я очевидное, настойчивей помахивая в воздухе фляжкой. Внутри, красноречиво шлепаясь о стенки, мерзковато плескалась сиропно-бульонная жижа. ‒ Давай, глоток за Одина, глоток за Фригг, полглоточка за Тора. Будь хорошим принцем, не заставляй вливать тебе в горло.       Наградив меня уничижительным взглядом, клятвенно обещавшим воплотить упомянутую угрозу, поменявшись разве что ролями, трикстер мрачно вытаскивал зубами пробку, презрительно кривился и с внезапной покорностью приникал к фляге, так залихватски запрокидывая голову, словно пил одурительно крепкий аквавит или эль. ‒ Сам виноват, ‒ как будто оправдываясь, бубнила я: Локи, морщась, утирал ребром ладони губы. ‒ Не нужно было заставлять меня отсиживаться в тылу: будь я с вами, управились бы быстрее. А еще раз заикнешься о том, чтобы идти без меня в поход, буду мстить. Усердно, изобретательно и…       Я осеклась, растерянно закусив на языке гневную тираду: трикстер, сгорбившись, в накатившей слабости прислонился взмокшим лбом к моему плечу. Прерывисто выдохнул, жмурясь, как от болезненно слепящего в мигрени света. Уткнулся переносицей в ключицу и сомкнутыми губами ‒ в бестолковое, предательское сердце, мятежно пропустившее удар: сквозь воздушно-легкий хлопок свободной рубашки раскаленным, припечатывающим к телу клеймом ощущалось их едва уловимое, преступно, жертвенно-нежное тепло, мучительно расползшееся по груди. ‒ Голова кружится? ‒ нахмурившись, участливо уточнила я упавшим голосом, почти не сомневаясь в утвердительном ответе ‒ микстура частенько била в висок армейским правым хуком, пощечиной по скуле, молодецким апперкотом под подбородок: на ногах едва удержишься от такого сердечного приветствия ‒ и сочувственно накрыла рукою взмыленный, растрепанный затылок, неуверенно погладив вдоль линии роста волос. Не встретив возражения, иронии или укора, обнадеженно скользнула ниже, разминая натруженную шею, прокатываясь по ребристой линии позвонков, добралась до ворота и, обожженная символичностью нащупанной золотой цепочки, совестливо вернулась обратно, неловко пропустив сквозь пальцы гагатово-черные, смольно слипшиеся от влаги пряди. Пахло огнем ‒ углем, паленой плотью, чадным дымом костра: пепел почти дразнил удушливой щекоткой ноздри ‒ и кисло-горькой, ржавой кровью муспелей со странным, горчичным послевкусием. ‒ Голова кружится? ‒ не дождавшись ответа, тише повторила я, вкрадчиво склонившись к уху, и, не удержавшись от удобства, прижалась щекой к виску. ‒ О да. Кружится, ‒ мурлычущий, двусмысленный баланс на перекрестке шепота, усмешки и абсолютного, присвистывающего во сне беззвучия; признание убаюканную, укутанную тишину едва-едва потревожило, хоть трижды ты не жалуйся на слух ‒ и впору бы усомниться в его реальности, да только дыхание отчетливо щекотнуло кожу на ключице.       На мгновение я даже дерзнула подумать, что та обманчивая безмятежность, лизнувшая теплом грудную клеть, ‒ не облегчение, не чувство защищенности, не уют, а то неуловимое очарование симпатии, игривое и искристое, пенистое, пузырьки лопающее на языке, ‒ но наваждение спало безжалостно-быстро. Мечтательность для сердца была рискованна. ‒ Тебе нужно в лазарет, ‒ не так строго и убедительно, как хотелось бы, выдавила я, заранее мысленно подписав капитуляцию и воззвав к совести трикстера скорее из чувства долга: целителям младший Одинсон традиционно не показывался и под страхом смертной казни, грубо огрызаясь на самые ненавязчивые попытки уговоров. Лишь иногда, поддавшись детской уловке ябедничества, шулерской, на самом деле, как удар в спину в честном бою, он являлся в обитель медицины по просьбе вовлеченной в беседу Фригг, но толку от того было мало: Локи, скрепя сердце и скрипя зубами, закатывая рукава вместе со злыми зелеными глазами, раздраженно не давал к себе притрагиваться и пальцем, молча, но красноречиво скидывал прикосновения с оголенных участков кожи, ограничиваясь принятием поданого лекарства и выслушиванием указаний по уходу за раной.       Ведь знал, знал, знал и пользовался, засранец, беспардонно: сколько бы ни грозилась, как бы усердно ни клялась в безучастности, ни рассыпалась бы в обещаниях оставить всё как есть, одна богиня хаоса ‒ безнадежно прирученная птаха, опалившая о свободу крылья ‒ с златым терпением ванийского монаха и колотые раны стянет до незаметных рубцов, и морщины разгладит на высоком умном лбу, и магию сцедит до критического исхода сил, заживляя порезы, исцеляя ожоги и умудряясь безмолвно извиняться за боль, в причинении коей вины не имела.       И на ушибленное колено, кажется, подула бы, опустившись на собственные, если б в том был прок.       Локи рассеянно и устало улыбался мне в плечо, смирный и скромный в осознании своей маленькой, но приятной власти, чьим обладанием на деле злоупотреблял не так уж часто. В охрипшем горле, обозначая произведенное усилие, дернулся кадык. ‒ Уже не нужно. Рида.       Дождавшись растерянного разрешающего кивка, я осторожно, буквально двумя пальцами подцепила руку Стива за запястье, перехватила поудобнее и принялась за плетение рун с отстраненной сосредоточенностью, нырнув в ворожбу, как в омут, с головой.       Пугающий алый, ветвистый, кровавый, пегий, стягивался бланжевой каймой, как окруженная льдом полынья; ожоги быстро бледнели, истончались и пропадали, ‒ а я, скользя невесомо по изуродованной гневом кисти, старательно убеждала себя в невинности происходящего, легко водила пальцами по костяшкам, фалангам, ладони и укрепляла очевидную мысль оправдания, что Капитан от чародейства далек, от его этикета тем более, и контакт магии с руками сейчас не приобретает ни оттенка, ни капли сакрального смысла. ‒ Жжется? ‒ закончив щелчком крючковатого «пунктум», усмехнулась я, гордо наблюдая, с каким недоверчивым послевкусием фокуса Стив сжимает в кулак пальцы, трет тыльную сторону ладони и вертит излеченной конечностью перед глазами: та была идеально, младенчески чистой. ‒ Нет. Щиплется только немного. ‒ Хорошо, ‒ шаблонно отозвалась я, угрюмо опустошая зазря убранную на пояс флягу, жалобно мыча и жмурясь, по-собачьи встряхивая волосами. Все же редкостная гадость. ‒ Что это? ‒ настороженно кивнул Роджерс на баклажку. ‒ Нектар из яблок Идун. Дарует бессмертие вкусившему. Мы его время от времени попиваем, чтобы дух не испустить раньше сроку. ‒ Смеешься? ‒ Ну, да. Тор в юности, к слову, повелся, ‒ дурашливо булькнула я в исцарапанное горлышко и вздохнула. ‒ Как люди умирают от потери крови, мы можем умереть от потери магии. Тело ее восстанавливает достаточно медленно, а эта штука, эликсавмакт, ‒ я отсалютовала Торовой фляжкой, ‒ ускоряет обмен веществ в несколько раз и позволяет быстрее восполнить силы. Правда, если с ним переборщить, рухнешь от усталости через пару часов. Организм нагрузки не выдержит. Пробовать не дам, побочных эффектов у мидгардцев не знаю. Теряешь, кстати, немного: вкус омерзительный. ‒ И из чего он? ‒ улыбчиво вскинув брови, уточнил Стив. ‒ Оно тебе надо, зельевар-любитель? Ну, допустим, загибай пальцы: измельченные рога чибиса, сушеное змеиное жало, молоко тильбери*, желательно скисшее, саламандровый яд, слюна и гной... ‒ О, Боже, не продолжай.       Я с красноречиво-озорной ухмылкой кашлянула в кулак и, поиграв бровями, отвернулась. ‒ Нет. Нет-нет-нет, я не это имел в виду, ‒ смятенно зачастил Капитан, примирительным отрицанием вскинув руки. ‒ Жаль, что не «о, мой Бог». ‒ Рида, ‒ жалобно начал он. ‒ С гендером, конечно, опять мимо… ‒ Рида!       ‒ Да брось. Я не против. Расслабься и считай, что молитва услышана, ‒ облизнувшись, прыснула я и, так и не отсев, уронила повеселивший взгляд на светлый пол. Молчание затягивалось, но неуютным не было; электронные часы мерно мигали на столе двоеточием меж ядовито-зеленых цифр, тормоша задремавшее предвкушение: истомное, нетерпеливое, ‒ до обещанного Вдовой саботажа оставалось чуть меньше десяти минут. ‒ Пообещай мне кое-что, ‒ внезапно подал Капитан беспокойный, тревожный голос, привлекая к себе вопросительный взгляд. ‒ Ты не пойдешь к нему. ‒ Нет. Не стану обещать, ‒ покачала я головой, умиленно, почти ласково улыбаясь на сказочную, ребяческую наивность отважного чистосердечия. Чем и когда только успела заработать такую преданность? Чем и когда успела выдать свои мотивы с головой? ‒ Он только этого и ждет. ‒ Возможно. ‒ Это ловушка. ‒ Без сомнений. ‒ Тогда зачем? ‒ Стив отчаянно подался вперед с взыгравшей, вспыхнувшей в фигуре уверенностью, укоризной и заботой, внезапно дотянувшись рукой до моего плеча, а шепотом, ‒ соленым, горьким, жарким, ‒ до бессердечного сердца, не желающего ни слушать, ни видеть, ни чувствовать. Извлекалась из недр памяти на потом отложенная, забытая пища для размышлений; вспоминались значимые, упущенные малодушно мелочи, не оборванные, не пресеченные, не замеченные из капризного, жалкого страха одиночества: виноватую заботливость рук, перевязывающих неудачно подвернутую на тренировке щиколотку; зимнее, солнечное и безбожно-сонливое утро в уединенном архиве, неожиданно встретившее флисовым пледом на укутанных плечах, прикрытой форточкой и пряным чайным глинтвейном на столе, среди чьих бесчисленных папок я уснула накануне; игра пытливыми, внимательными взглядами в шахматы, пинг-понг или прятки ‒ как повезет, как лягут карты и выпадут кости: карты атласные, а кости плечевые.       Разом стало невыносимо, совестливо жаль ‒ всего того несодеянного, непризнанного, несказанного, необдуманного даже толком, как нечто заведомо немыслимое и безнадежное; умершее, не успев зародиться.       Слишком юн. Слишком безгрешен. Слишком смертен.       Не время, не место, ‒ всегда и везде, ‒ да и не та я, полагаю, женщина; героиня не того, не его романа, даже не романа в целом.       Больше ‒ просто не его. ‒ Не надо, ‒ печально отстраняясь, поймала я Стива за запястье, потянувшееся, чтобы ласково накрыть исцеленной ладонью щеку, и повторно покачала головой, не сердито, но настойчиво, угрюмо, стоило ему слегка приблизиться лицом. Решение окончательное, обжалованию не подлежит. ‒ Извини.       Разомкнув браслет пальцев, фиксировавший аритмичный, тахикардийный пульс, нездоровый, зашкаливающий, я поспешно поднялась с узкой тесной кушетки. Молча, без прощания и улыбки развернулась к двери, ничем и никем не остановленная, потянулась к ручке, опустив потяжелевшую, бесконечно далекую от амурных дум голову.       «Казнить, нельзя помиловать»? Уверена? Запятую еще не поздно переставить, палач-душегуб.       Дернувшись от мысли, как от копейного укола, я обернулась решительным рывком и ‒ себе на обозленное изумление ‒ вернулась обратно в три широких шага. Отчаянно стиснув выглаженный воротник, склонившись в сердечной амнистии, быстро, точно сдергивая пластырь, прижалась губами к горячему лбу, шеей почувствовав удивленный шумный выдох, а плечом ‒ умоляюще-нежно ухватившиеся за надежду пальцы, высвободилась так же быстро, как пленилась, улизнула, отшатнулась, не оборачиваясь, в зев дверного проема и, зажмурившись, как перед прыжком в воду, с порога нырнула в собственную тень.       Ни тогда, ни после, ‒ в коридорах, петлявших по направлению к тюремному блоку, ‒ меня никто не пытался нагнать.       А думать о произошедшем, к счастью, вскоре стало некогда. Примечания: * «…американского флага, свернутого скорбные тринадцать раз» ‒ в американской похоронной традиции государственный флаг используется на похоронах видных политических деятелей, военных, а так же людей, внесших особый вклад в дело служения Отечеству. Перед погребением два человека из числа официальных лиц или военных торжественно сворачивают флаг тринадцать раз, образуя небольшой треугольник, который затем торжественно передает ближайшим родственникам умершего. * «..чахотка украла мать, Первая Мировая ‒ отца» ‒ как ни печально, но это канонный, не мной придуманный факт из биографии Капитана. Как и тот, что он, потеряв родителей, воспитывался в сиротском доме. * Everclear, или Дьявольская вода ‒ самый крепкий ликёр в мире от американских производителей, попавший в книгу рекордов Гиннеса. Его особенностью является то, что при содержании алкоголя 95% напиток не имеет ни вкуса, ни запаха. В основном его используют как основу для приготовления коктейлей, так как в чистом виде его употребление крайне опасно. * Панацелин ‒ вымышленное универсальные лечебное средство, объединяющее в себе обезболивающее и сгущающее вещество; излечивает различные раны, моментально герметизирует травмы во избежание попадания инфекции. Очередная отсылка к Mass Effect ‒ потому что я не устану рекламировать это чудо везде и всюду X) * Сэр Джеймс Барри ‒ шотландский писатель, автор сказочных повестей о Питере Пэне, одном из самых популярных персонажей детской литературы XX века. Все же помнят пришитую к пяткам тень? ;) * Тильбери ‒ https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D0%B8%D0%BB%D1%8C%D0%B1%D0%B5%D1%80%D0%B8 Скандинавская мифология продолжает доставлять XD