Список жизни

      У Локи ядовитая осанка королевской кобры.       Царственно расправленные плечи и хищно-прямая спина в бронзовой чешуе доспеха; фалды плаща, лижущие щиколотки своим раздвоенным языком, пустые глазницы ячеек из-под клыков-ножей, щурящиеся узкими зрачками на многослойном кожаном поясе; золотая пектораль, начищенная до зеркального блеска и изогнувшаяся на груди прирученной степной песчанкой, ‒ тяжелая, гладкая и теплая, обведенная однажды из любопытства рукой и прижатая к щеке в неслучайно-случайном объятии.       У Локи обманчиво плавный срез скул, смазанный след крови над очерченной безумием губой и озлобленный, плотоядный взгляд Люцифера.       Прозрачно-призрачный, льдистый в бесцветном свете ламп, ‒ не взгляд даже, в целом лик, дьявольский, осатаневший, беспамятный в своей ослепшей ярости; жадная, мечтательная угроза, в сапфировое стекло прищура заключенная, смертельно-клятвенная, мстительная, ревнивая, бессердечной огранки и ювелирного гнева. Само ее присутствие, тонкое, как скальпельный надрез, прещало безоружностью страшнее ею же самозабвенно обещаемого. Ее ‒ и многого чего иного, чужеродного, непривычного, странного: инквизиторской, маниакальной усмешки, ненависти, иронии презрительного безразличия ‒ того, что на меня направлено никогда, ни при каких обстоятельствах не было.       «Я ведь просила без меня не безумствовать».       Эхо обгладывало фразу до самого скелета, голодно и жадно, смаковало ее, таящую во рту, как нежное ягнячье мясо, впиваясь в надежду памяти зубами, пока Локи внезапно не рассмеялся ‒ беззвучно, с придыханием: фальшиво и зло, шипяще, будто кашляя. Продолжая улыбаться, он шагнул вперед, свел за спиной руки и, остановившись у самого стекла, вздернул в издевке подбородок; неспешно двинулся вдоль края клетки, рассматривая меня из-под опущенных ресниц, как диковинного птенца из балаганного зверинца: альвийские послы иногда завозили таких во дворец, попугаев изумительной, тропической красоты: маджентово-пурпурных, фисташковых с изумрудными крыльями и хохолками, перламутрово-жемчужных, лазурных и ярко-желтых, как канарейки или иволги; обученные говорению, они справлялись у царя о здравии, воспитанно благодарили за брошенное в клетку лакомство, шутили, ябедничали и даже знали парочку баллад, срывая восхищенные охи умиленных придворных, но у юного принца вызывали лишь скептический прищур и усталую скуку. Мальчишка глядел на них, как кот на свору перевязанных хвостами мышей, обходя по кругу цветастый крикливый базар, с гордостью приманивал отцовского мудрого ворона, презрительно хлопавшего на шумных пернатых крыльями, усаживал себе на плечо, приглаживал смольную грудь, зарывался в перья и упрекал райских пташек в обыкновеннейше-курином складе ума.       Ощущение было отвратительно схожее: меня с кем-то унизительно, безжалостно сравнивали, как сравнивают копию с оригиналом, а фальшивку ‒ с подлинником.       Локи игриво качнулся с пятки на носок, но упрямого молчания не нарушил ‒ извольте, будьте добры, только после вас; выжидательно клонил в угрожающе-озорном, ироничном интересе голову, любезно предоставляя право начать, не спрашивая, впрочем, в этом тираническом оскале милости моего мнения.       А слов, как назло, не было: испарились облачком дыхания в мороз, предрассветной вьюжной дымкой, льдом на обнаженной уязвимо ладони; как будто бы и зря с минуту топталась у манящей ужасом и соблазном встречи тюремной палубы, вытаптывая уступчивую тропку разговора, ‒ ту, стоило оказаться со страхом лицом к лицу, замело снегопадом мерзлой мысли, ‒ а после бесплотно кружила у толстого, прочного стекла, с жадной преданностью отогревая взглядом бесстрастный холод мимики и оскупевших на эмоции жестов.       План не сработал, планы никогда не срабатывали. Оставалось импровизировать. ‒ Скучал по мне? ‒ с внезапной откровенностью интереса полюбопытствовала я.       Локи вскинул брови в очевидном ‒ нет, не отрицании даже, ‒ насмешке над глупым вопросом; в изнанке лелеемой, хранимой свято памяти, лаской измученной за шесть лет до кровавых мозолей, ужалилась детская обида и желание упрекнуть: а я, знаешь ли, друг мой, скучала. ‒ Назовись сперва по имени, раз явилась или явился ко мне не с пытками, а за милой беседой, ‒ сладко протянул трикстер, с поистине аристократической ленцой обведя идеально-белую, усыпанную бельмами ослепших камер клетку, точно приглашая разделить с ним трапезу; речь медом струилась, плавно и сахарно, как и надлежало бы звучать манерности в урочный час. ‒ Присядем? Можешь обвинить в отсутствии гостеприимства, но предложить мне более, увы, нечего. ‒ Тебя мне более чем хватит, благодарю, ‒ как-то безотчетно, по давней привычке подхватив угодливый, язвительно-шутливый тон, отозвалась я, поздно спрятав за зубами рискнувший заигрывать с дьяволом язык.       Дьявол в ответ, нисколько не оскорбившись, прокатил щелчок по своему: не серебряному и не раздвоенному вопреки суевериям роптавшей о его бескостности молвы. ‒ Польщен. Как дорого, однако, ценится общество незнакомца, если незнакомец обладает властью. Пришла торговаться или о чем-то просить? ‒ Мы знакомы уже тысячелетие. А если бы и не были ‒ общество не бывает дешево или дорого, оно или бесценно, или не стоит и гроша; даже если за него и придется платить, то будет не плата, а пожертвование или же откуп. Что касается власти, на выгодный обмен мне не хватит могущества, а на прошение ‒ отчаянья. Никогда не просила, не прошу сейчас и не стану, унижаясь, просить у тех, кто сильнее и о силе своей осведомлен; никогда и ничего. Сами предложат и сами всё дадут*. ‒ Ну-ну-ну, обманщица, моя милая-милая лгунья: мы не знакомы и двух минут, не усердствуй в своем вранье. Однако мне по вкусу начало разговора, ‒ Одинсон вкрадчиво склонил голову, сощурился и, прикусив театрально губу, содрал запекшуюся на губе кровавую корку: болезненно, но так вдумчиво-спокойно и поглощенно очарованием собственных мыслей, точно пенку слизнул с варенья или коричный мед с запеченного в карамели яблока; лицо молчаливого, угрюмого, темноволосого мальчишки, вертевшего насаженную на спицу сладость, свистнутую с дворцовой кухни, и пачкавшего сиропом подбородок, мечтательно озарялось когда-то схожим, улыбчиво-бесстыжим выражением удачной проказы. ‒ Знаешь, чего хочешь, и знаешь, чего стоишь. Мы поладим. ‒ Уже в ладу, ‒ упрямо поправила я, но Локи, несогласно отвернувшись, только плутовато прищелкнул бессовестным языком; в горле зарождалось рычание. Я угадывала не всё, но многое, частично разумом, частично интуицией, и понимала достаточно, чтобы пренебрежение раздражало. ‒ Ты думаешь, что из-под моей личины говорит кто-то другой, укравший мои внешность, голос и память, надевший их, как маску, или же что сама я морок. Это не так, ничто из этого. ‒ Это так, одно из двух. И я не думаю, а знаю, ‒ трикстер, склонившись плавно, как будто уважительно, в кровожадном реверансе, вплотную приблизился к прозрачной двери; дыхание, холодное и едва различимое, пятнило стекло молочно-белесой дымкой шипящего шепота, как пятнил бы инистым узором мороз. А безумие, гневное, исступленное, нет-нет, да вспыхивало в обманчиво-спокойном прищуре самозабвенной угрозой, торжествующим предвкушением мести, освирепевшей тессерактовой голубизной; сердце предательски, испуганно ухнуло в горле, вразрез с убеждением рассудка, что страшиться нечего. Это ведь Локи. Бог озорства ‒ не коварства, не лжи, ‒ на чьем плече, излеченном, заштопанном и перевязанном мною десятки раз, я дремала в походах, устраиваясь на доспехе уютнее, чем на перьевой подушке, и надежнее, чем в охраняемых эйнхериями чертогах, на чьем плече держала неизменно руку, что в бою, что у трона, что в вальсе, и на чьем плече, за слабость извиняясь удрученными кивками, смаргивала слезы после смерти Лаверны, цепляясь за изумрудный отворот камзола, как за последнее пристанище надежды, незыблемый, вечный ее оплот, дарующий спокойствие мятежному сердцу. ‒ И если не объяснишься, каким именно из способов посмела сотворить иллюзию, не найдешь себя оправдания, умирать будешь медленно, очень медленно и весьма мучительно, дюжину раз перейдя ту грань, когда смерть уже трижды избавление и дважды блаженство. Добьешься речью милости, и я просто раскрою тебе череп. Время идет, я слушаю.       Это ведь Локи, а? Ведь он же, он?.. ‒ Я не мертва. ‒ Но не проживешь и месяца, я гарантирую. А Она ‒ мертва. ‒ Я и есть Она. ‒ Ложь. ‒ А если я смогу убедить тебя в обратном? ‒ Убеждай, ‒ мужчина равнодушно отстранился от стекла. ‒ Я весь внимание.       И вот тогда ‒ не раньше и не позже, в тот самый момент, как оборвалась фраза ‒ моя решимость угасла, как скрученный пальцами фитилек, обугленный, хрупкий и безоружный без своего острого языка, сгорбилась овдовевшей, заплаканной восковыми слезами свечкой, как мать, безутешно скорбящая об отнятом ребенке; нет дыма без огня, нет пламени без искр ‒ а последние искры втоптали в пепел, золу и угли, вмазали в сажу и копоть отсыревших головешек, окурком вдавили в кирпичную кладку. Так мои чаянья увидеть заклятого не врага, но друга сравнял с грязью беспристрастный, отрешенно-скучающий тон ‒ уверенный во лжи, как уверяются в честности угодливого лицемерия, в ошибке, скверным, но убедительным учителем определенной как правильность, в фальши, одаренным мерзавцем-актером талантливо разыгранной под искренность, он слушать, слышать возражений не желал, как фанатик, страстно возлюбивший вымысел истины. Обманутый обманщик. Под правдой слепнет, как вытащенная из пещеры летучая мышь, глохнет, как от крика банши и плача мандрагоры. Закрывает глаза и затыкает уши, схлопывая мир до изнанки век и тишины.       Такие не впускают в свои уравнения новых переменных, не колеблют системы координат, сомнений двойственности не знают и знать не хотят, не допуская теоретического в своих аксиомах; его древняя целочисленная арифметика дробных не ведала цифр, как черно-белая мораль не ведала серых полутонов; о гранит такой науки поломаешь зубы, коли рискнешь внести революцию своих открытий.       И место решимости сменило отчаяние; отчаяние, растерянность и непонимание, что дальше делать с такой неприступностью.       Я могла бы обнажить в своей речи многое. Назвать его любимый сорт вина, масть жеребца, подаренного на совершеннолетие, или число носимых на поясе ножей, альвийское гранатовое, молодое, очень легкое и игривое, как то ни странно; игреневый мустанг, им вручную укрощенный и оседланный; и тринадцать, неизменные, роковые, излюбленные тринадцать: чертова дюжина служила трикстеру удачей почище четырехлистного клевера. Сказать, что он носит пузырек с ядом, быстродействующим и безболезненным, в нагрудном внутреннем кармане, неудобно ступает на правую ногу из-за ножен в голенище сапога, а во сне настороженно-крепко, мертвой хваткой сжимает рукоять кинжала ‒ под подушкой или прямо у затылка, когда в походах спит на подложенном под голову согнутом локте. Проследить маршрут шрамов по а́тласной карте жестоко обученного осторожности тела: крестовато сплетенная, как кельтский узел, пышная астра из иссиня-черных вен-лепестков, распустившаяся у ключицы, в опасной близости сердца, ‒ привет от сдобренной адриановым ядом стрелы, ‒ укусы вражеских проклятий, рунные ожоги, впечатанные ударами в спину, грудь, живот, и крохотная, смешная язва где-то во рту, специально не сведенная лекарствами, оставленная вечным напоминанием и предостережением, вероятно, самым значительным в коллекции поучительных увечий; ее, безусловно, не узришь воочию, но вода из кубка, фляги или лесного источника, которую отпивал трикстер, с губ его ‒ иногда, очень редко ‒ срывалась ало подкрашенной струйкой ‒ заговорщики однажды пытались отравить королевскую семью.       Я могла бы вывернуть пред ним наизнанку весь свой разум, всю свою магию, все свое сердце в подтверждение, и этого всё равно было бы мало, аргументы опровергли бы играючи, отмахнулись, как от мухи, не заботясь о сокровенности озвучиваемого. Не отрицая сказанного, меня, за измену изгнанную, за колдовство обессиленную, за предательство преданную будто бы из мести, заблаговременно пленят, осудят и казнят, усадив в адвокаты дьявола, в свидетели мертвеца и в одном обвинив ‒ в грабеже.       Презренная, жалкая, убогая мародерка, короновавшая себя хозяйкой краденого, ты присвоенным хвастаешь троном, клевеща его своим, говоришь о чертогах, коими не владела и изучить успела лишь едва, и твое лицемерие, твое упрямое самозванство, твое притворство омерзительно, как у нищего, нацепившего царскую мантию.       Его не тронет ничто, что я могла бы обличить в слова; самое сакральное, тайное знание, бесценное и уникальное, становится зауряднейшей пустышкой, коли подлежит огласке: секрет уже и не секрет, если предстает украденным, а от замка нету прока, если с ключа сняли слепок.       Но, Мироздания ради, что еще в таком случае можно привести в доказательство? Я ‒ это то, что я помню; но если мое прошлое, настоящее и будущее мне больше не принадлежат, если отражение в зеркале уже и не мое вовсе, если память не моя и чувства не мои, то что еще может определить (не)человеческую личность?..       Идея, зажегшаяся в мозгу двенадцативольтной лампочкой ликования, была гениальна, безумна, как, впрочем, все гениальное, рискованна, как, впрочем, все безумное, и губительна в случае неудачи. Идея была проста и притягательна в своей изящной простоте.       Мне нужно не то, что я знала. Мне нужно то, что я умела.       Не теория, но практика. Навык, требующий способностей, опыта и мастерства.       Окей, трикстер, убедила. А какой?       Я отвернулась в задумчивости. Выбор был скромен, а оттого тяжел: не так много в мире существовало дел, в коих я отличилась или хотя бы преуспела. Владение оружием исключалось сразу ‒ обучиться искусству боя мог бы любой, как и искусству лжи, и искусству воровства; магия, напротив, подошла бы для задачи идеально, если бы только Локи не считал, что на моем месте может стоять иллюзия ‒ а той всё равно, чей облик принимать: меня или же тени на стене.       Но была еще одна способность ‒ забавная, безобидная и, кажется, зависящая исключительно от воли случая. Капризная способность, обманчивая, неукрощенно-строптивая, удачливая и невезучая одновременно. Самая трудоемкая в своей парадоксальной легкости и самая покорная в своей необузданной спеси. Инстинктивная. Непредсказуемая. Хаотичная. ‒ Весь внимание, мм? ‒ не удержавшись от укоризненного прищура, передразнила я с недоброй, мрачной иронией, заново обретя утраченную было уверенность и скрестив руки на груди; Локи на такую дерзость не повел и бровью, одним только своим видом, скучающим, равнодушным и ленивым, насмешливым в своей пресности, вызывая зевоту. ‒ Так внимай. Всеотец солгал, солгал тебе, Тору и всему Асгарду, хотя лгать ему и не было резона: я не умирала, не впадала в сон и, хоть существовала в смертном теле, до вчерашнего дня не приближалась к смерти ближе царапины на пальце. А теперь, когда меня наконец услышали… ‒ я вкрадчиво склонилась, с кокетливой угрозой вскидывая подбородок и переходя на сплетничающий, заискивающий шепот, ‒ …сыграем в игру.       Безразличие и терпеливая бледная злоба внезапно спали с лица напротив, как смытый актерский грим или снятая маскарадная маска; Локи прищурился точно так, как раньше, с азартным, правдивым интересом, еще не верящий, безусловно, но готовый слушать; обнажил мальчишеское лукавство в ухмылке, чуть расслабил плечи, ‒ вольность, какую он себе позволял лишь в моем обществе, ‒ и дыхание на мгновение обнадеженно перехватило.        По-прежнему он. Все еще он. Он, он, он ‒ бог озорства, принц Асгарда, трикстер, его неизменная природа, не умерщвленная коронованными амбициями, ‒ как бы ни запачкал руки кровью, как ни пьянился властью, как ни извратил до неузнаваемости себя самого, забыв всех, прокляв всех и никого в своей клятве не пощадив. Какие пути ни избрал, к каким целям ни стремился. Несмотря ни на что ‒ он.       Пока что ‒ он. Главное не опоздать. ‒ И в какую же? ‒ переведя саркастический взгляд себе под ноги, мягко, по-кошачьи ступил Локи вдоль стекла, по-прежнему держа руки за спиной. Крылья кожаного плаща прошелестели по щиколоткам. ‒ В самую простую и банальную из всех. В наперстки. ‒ Воистину банально. Что на кону?       Не зная, что предложить, я хмуро поджала губы: грей душу уверенность в победе, ставки, безусловно, уже не играли б роли. Но уверенности не было. ‒ Моя жизнь, полагаю, ‒ пожала я плечами, будто речь шла о покерных фишках, и крепко стиснула зубы. ‒ Сможешь расправиться, как пожелаешь. ‒ Ммм, скучно, ‒ промычал трикстер, разочарованно отвернувшись. ‒ На твою смерть мне не нужно разрешение, тем более разрешение твое. Еще что-нибудь? ‒ Свобода? ‒ Чья? ‒ Твоя, разумеется. Ты в клетке, я могу тебя выпустить. ‒ А мне это нужно? ‒ А разве нет?       Локи улыбнулся как-то умиленно-плотоядно и красноречиво оставил вопрос без ответа. Сдерживая отчаянное рычание, я, уязвленная и раздраженная, с шумом выдохнула через нос. ‒ О, как мне нравится это пустословие отъявленных лжецов, ‒ продолжил он обманчиво-ласково, властно и фривольно расшагивая по пустой безликой камере, как по царским хоромам, опустевшей гладиаторской арене под рев трибун, а после присев на узкую пристенную скамью с видом только коронованного правителя. ‒ Флюгерная ветреность слов. И минуты не прошло, как заявляла, что на торги тебе не хватит могущества, а сейчас из кожи вон лезешь, готова пообещать свернуть шею Фьюри, и за что? За одно лишь дуновение шанса осуществить желаемое. ‒ Информация, ‒ уклонившись от его язвительного, драчливого укола, спокойно прервала я, прикрывая ужаленное издевкой сердце, как щитом, скрещенными на груди руками; словесная баталия скатывалась в бой без правил. ‒ Об отряде защитников Мидгарда, называющих себя Мстителями.       Локи, до этого увлеченно и расслабленно следивший за игрой света на стекле, ‒ с определенного угла то переливалось у стыка с потолком, как пленка мыльного пузыря, ‒ скосил на меня нечитаемый, пристальный взгляд, вмиг обретший оледенелую остроту. Подался вперед, уронив локти на расставленные колени. Размял длинные бледные пальцы. ‒ Какого рода информация? ‒ уточнил он, лениво потирая ладони. Голубизна глаз вспыхнула жадным интересом, как подожженная бенгальская свеча. ‒ Бартон поведал не так уж много, а? ‒ едва удержавшись от победного оскала, риторически съехидничала я. ‒ Всё, начиная от единственной сердечной привязанности Старка, очаровательно рыжей и столь же очаровательно беззащитной, заканчивая координатами убежища, куда по старой дружбе Щ.И.Т. спрятал Торову смертную, Джейн Фостер, и парочке аморальных тайн Фьюри мирового масштаба. Чего из этого ты хочешь? ‒ любезно поинтересовалась я с интонацией официантки, предложившей меню.       «Кровавая Мэри»? «Манхэттен»? «Черный русский»?* ‒ Хочу… ‒ трикстер облизнул губы и выдержал паузу, за которую я успела пройти все стадии принятия, ‒ всё о Риде Эмбертон.       «Смерть в полдень», взболтать, но не смешивать. ‒ По рукам, ‒ выдавила я, отчетливо ощущая себе лицемером и закусывая рвущееся с языка «это ты мне о ней расскажи». ‒ И где гарантии, что ты сообщишь что-то ценное? ‒ вскинул Локи брови. ‒ Что ты вообще знаешь хоть что-то? ‒ О, о ней я знаю многое. ‒ Например? ‒ Например, то, что это псевдоним, а пользовался им не кто иной, как ваш покорный слуга, Ваше Высочество.       Взбудораженно сверкнув глазами, Одинсон упал спиной на стекло, точно потянутый назад за плечи, и провел указательным пальцем над верхней губой, как делал в минуты крайней задумчивости: оживившийся, он не выглядел изумленным или подозрительным, скорее заинтригованным открывшейся загадкой. Взгляд его блуждал, как при безотрывном, жадном чтении, но оставался сосредоточенным и игриво прищуренным. ‒ Чего хочешь взамен? ‒ ни на чем не фокусируясь, будто ослепнув, бесчувственно пробормотал он в пространство. ‒ Историю. Захватывающую, поучительную, в меру драматичную. Сказку об асгардском принце, позабывшем своего лучшего друга, его брате, изгнанном в Мидгард, и падении с разрушенного Радужного моста, ‒ Локи моргнул, остановил указательный палец у уголка рта и уставился на меня потемневшими враждебно глазами, пустыми, инистыми, как заснеженные, ветрами выстуженные йотунхеймские пустоши, прозрачными, почти как разделявшее нас стекло. Холод в них был колюч и искрист, обозленно щипал морозом лицо, и вера в собственные силы снова заметно ослабела, безбожно хромая жалкой калекой и оступаясь через шаг. ‒ Заметь, я не выуживаю планов порабощения мира, открытия портала или хотя бы побега. Такая ангельская скромность заслуживает поощрения, м? ‒ неловко попыталась я пошутить, и трикстер, вопреки всем ожиданиям, на ироничный тон смягченно усмехнулся, отняв руку от лица. Взгляд его по-прежнему жалил, царапался следами обузданной ярости, но был скорее саркастичен, чем гневлив. ‒ Тогда играем, не будем откладывать, ‒ фыркнул он, одобрительно хлопая себя по коленям и поднимаясь с места. Улыбнулся ослепительно и насмешливо. ‒ Что здесь пергаментный шарик, что ореховые скорлупки? ‒ Брось, трикстер, мы уже играли в эту игру, ты знаешь правила и знаешь роли. Шарик ты, иллюзии ‒ скорлупа, а я бедный зритель, которого пытаются обмануть.       Локи настороженно замер в открывшемся понимании, остановившись по центру клетки, и позволил себе еще один резкий взгляд в мою сторону, пытливый, расчетливый и безмерно злой, ‒ он явно не ожидал, не мыслил даже, что существует сила достаточная, чтобы переубедить его упрямое отрицание, и теперь, обнаружив эту силу, раздражался, ужаснувшись возможным итогам безобидной игры.       О, это ни с чем не сравнимое чувство безоружности и слабости, когда начинаешь уступать сопернику в драке или споре, впервые не отражаешь удар, не отвечаешь на выпад, это дрянное колебание нервов, как музыкальных струн, это неугомонное, отвратительное в своей неуверенности «а если?», ‒ помноженное на дважды отчаянную жажду победить и на трижды неистовую надежду проиграть.       Он, кажется, сам еще не до конца решил, чего же ему хочется больше: смерти моей или жизни, ‒ первое рушило сердце, второе рушило планы, ‒ а потому опасался опровержения что первого, что второго. Лицо его ожесточилось, черты огрубели, ‒ потяжелел подбородок, заострились скулы, скривилась линия губ; молчание раскаленно шипело воздушно вспенившейся тишиной, мрачное безмолвие кипело и пузырилось, и когда я уже успела смириться с неизбежностью отказа, ‒ ожидая равнодушного «Сделка отменяется», брошенного через плечо, ‒ Локи, не меняя выражения лица, не произнося ни слова, едва уловимо шевельнул рукой.       С его головы до пят сползла полоса малахитово-золотой вспышки ‒ фигура узника зеркально раздвоилась близнецами; трикстеры буквально вышагивали один из другого, как делящиеся бактерии под микроскопом, проходили сквозь друг друга снующими приведениями, тасовались шулерской колодой из одной дублированной карты, беспорядочно менялись местами, как в ирландских танцах или ‒ вот уж действительно ‒ в злосчастных наперстках. Попытка удержать настоящего Одинсона взглядом в этом клубке, где каждая змея закусила другой хвост, провалилась в первые же пару секунд ‒ иголка затерялась в стоге сена окончательно и бесповоротно, и когда клоны, разойдясь, выстроились кругом вдоль стекла, синхронно заведя за спину руки, от моего мнимого преимущества не осталось и следа: с тем же успехом я могла бы закрыть глаза или отвернуться.       Тринадцать. Их было ‒ ну, разумеется ‒ счастливые, изумрудно-черные тринадцать: идентично-осанистых, недвижимых, как каменные изваяния, и безобразно, безбожно-божественно похожих на оригинал.       Я обошла камеру по часовой стрелке ‒ решетка под ногами испуганно дрожала, встревоженная шагом, как ударом молотка; иглистый звук сапожными гвоздями дребезжал в пятках, в поблизости рухнувшем сердце-подкаблучнике. ‒ И сколько у меня попыток? ‒ обнадеженно озаботилась я, развернувшись на второй круг. Ближайшая иллюзия соизволила опустить на меня бледный льдистый взгляд, направленный доселе в стену, и в издевке жалостливо поджала губы: ‒ Одна. ‒ Право на ошибку? ‒ Увы, нет. ‒ Изумительно, ‒ буркнула я огорченно, и фантом вновь равнодушно отвернулся.       Я обошла камеру еще раз, потом еще, стараясь не выказывать беспокойства: освещенные полуденным электрическим солнцем, иллюзии не отбрасывали тени, не мигали, не дышали и жизни подражать не собирались. Нестерпимо и дико было присматриваться к неподвижным грудным клеткам, пустым, окаменелым, как у мертвецов, и знать, что одна из них ‒ живая и полная: с кровью, костьми и плотью, с ребрами, легкими и сердцем, бьющимся быстрее под давкой задержанного дыхания.       Дико ‒ потому что выглядели они все одинаково бескровно, бескостно и бесплотно. Призрачно и холодно ‒ как и взгляды, как и выражения лиц. ‒ В прошлый раз ты был внимательней, ‒ угрюмо мыслила я вслух, щурясь на изгиб золотой пекторали: та поблескивала, как настоящая. ‒ Тогда, перед казнью. У тебя было скверное расположение духа, и ты неудачно ушиб мне запястье на тренировке. Мне тогда казалось, что и сыграть ты предложил в качестве извинения, не из любопытства, как мне удается угадывать. А ведь секрет был проще, чем тебе казалось. Секрет был в том, что секрета не было.       Вскинувшись, точно что-то учуяв, я резко умолкла и уставилась на привлекшего внимание фантома ‒ у того по лицу, исказив черты, скользнуло отражение чего-то подозрительно человеческого, легкая, усталая рябь, дуновение.       Памяти и скорби.       Не померещилось ли?..       В тот день было мучительно-жарко и безветренно, ‒ я точно помнила, просто не могла забыть, ‒ а песок с арены, взбрызнутый в бронзово-пыльный воздух подсечками, солью скрипел на зубах, волосы пачкал, налипал на взмокшую спину и шею щекотной чесоткой; я предплечьем стирала его крупицы с обожженного до веснушек лица, смахивала с плеч, выполаскивала изо рта, набирая в ладони воду из стоявших у площадки пузатых деревянных бочек, от которых смолисто пахло кедром. Локи нервно разминал измученные боем пальцы, до неприличия часто бросая взгляды на мои мокрые руки ‒ по правой растекался пятнистым пурпуром синяк и странная надежда, что причина только в его примечательности, ‒ но предложить помощь так и не решился. На скулах у него играли желваки, а пряди липли к вискам.       Опомнившись от растерянности, я мягко ступила к клетке, безбоязненно подплывая преданной неизбежностью под прозрачную дверь: сапфировая радужка вблизи казалась безнадежно выцветшей, как полинявшая ткань, а узкие губы ‒ бледными и потрескавшимися. Локи ‒ бога лжи обманула истина, ирония-то какая ‒ смотрел ровно перед собой, заведя за спину руки. ‒ Невежливо прятать глаза, ну же, посмотри на меня, ‒ накрыла я ладонью прохладное, гладкое стекло, расслабив раскрытые откровенно-безоружно и обнаженно-честно пальцы.       Трикстеры опустили головы синхронно, ‒ скашивая раздраженно взгляды, резко оборачиваясь через плечо, ‒ одинаково презрительно в своей издевке примерного послушания; но у того единственно-значимого, что стоял напротив, безо всяких игр света жадно расширились зрачки. Жилка на напряженной шее пульсировала часто и рвано, точно задыхаясь: кровь бесновалась в нем, как проклятая. ‒ Abyssus abyssum invocate*, м? ‒ от моего вопроса глаза его потемнели, безумием циана расплывшись, загорелись, как от гнева; в горле подпрыгнул кадык, когда я отлепила руку от стекла.       На поверхности остался ее мутный призрачный отпечаток, белесый и узорный, как на биометрическом сканере ‒ личность идентифицирована, можете войти. Локи взглядом преследовал упавшую бессильно кисть, как плавно отставляемый от горла нож, провожал пристально и ревниво вплоть до трусливого ныряния в убежище кармана и, обождав в раздумье несколько мгновений, мрачно потянулся к прозрачной стене; едва притронулся самыми кончиками пальцев, сквозь кожу впитывая, подбирая утерянное мной тепло и щепоть магии, мазнул костяшкой указательного выше и, помедлив, накрыл оставленный оттиск рукой.       Очертания не складывались ‒ мужские пальцы были длиннее, а ладонь шире; моя кисть в обновленные границы уместилась бы целиком. Бороздки обожаемых цыганскими гадалками линий, шарлатански опоясавших смертельными, путеводными и любовными предсказаниями ладонь, затейливо-рунно сплетались в Хагалаз, косичкою черточек, как звенья в цепь, а васильковые вены на запястье ‒ в Отал, размытую, точно у чаровницы-природы потекли чернила.       Оторвать глаза удалось с трудом. ‒ Здравствуй, Локи.       Иллюзии вспыхнули и испарились в пол сердечного удара, как оригами из фокуснической пиробумаги, дотла сгорели фениксами в зеленом огне: без дыма, без жара, без пепла, ‒ а сам трикстер, ничего не говоря, только выдохнув шумно, порывисто развернулся и шагнул вглубь камеры, зажимая правую руку в кулак, точно пораненную, точно что-то в ней пряча: с собой унося как будто отсроченное, опоздавшее прикосновение сквозь дюйм стекла, прерывисто-приветственно обнявшее подразумевающимся мягким пожатием длань. Магия вокруг его рук витала пламенным язычком, подрагивала, искрила ‒ травянистые отблески касались неподвижных плеч и спины, бронированных доспехом. Напряжение горгоновым, василисковым взглядом окаменило оледеневшую фигуру ‒ и ведь не мешайся стекло, обстоятельства и шесть лет сроку, расшевелить его не составило бы труда: под ладонью на вздымающихся ребрах, под второй, у сердца, под дыханием, уткнувшимся меж лопаток, смягчился б и оттаял, как от каминного тепла ‒ но препятствовало слишком, слишком многое.       Молчание изрядно щекотало нервы ‒ я ожидала, предусматривала многое, на каждый проигранный вопрос имела ответ, но не была готова к угнетенной безжизненности тишины.       Зачем тогда приходила, трикстер? Доказать, что жива? Так доказала ‒ а дальше? Дальше-то что?.. ‒ Локи… ‒ испытывая острую потребность сказать хоть что-то, неловко позвала я: Одинсон чуть повернул голову, показывая, что слушает, но более не шелохнулся. ‒ Что с агентом Бартоном? ‒ резко вспомнив о данном обещании, просипела я, и трикстер-таки обернулся на меня через плечо: он молчал, ‒ молчал упрямо, точно мифическая игла зашила губы, обетом безмолвия опечатали язвительный рот, ‒ но в напряженной линии губ и скул, в жестко очерченном профиле виделось что-то угрожающе-жестокое и свирепое.       Я глупо попятилась назад и еще глупее шагнула обратно, прищурилась, дернув плечом, и скрестила руки на груди, от чего-то неосознанно, безотчетно защищаясь.       Все еще помня, видимо, угрозу освободить от свободы человечество, восемьдесят убитых и поставленный на колени Штутгарт; помня, как чернильно-уродливо гнили вены на шее, сульфатом меди вытравлялась химически-неоновая радужка, а доктора Селвига переламывало, перемалывало смиренной покорностью, вживленной под ребра чрез бронзовое острие.       Скипетра здесь не было, опасность была, и забывать об этом не стоило ‒ если пожелает, если возжелает, Локи голыми руками обнажит костяную лестницу ребер, пересчитав изнанку ее ступеней, пальцами выскребет, выдавит сердце из угла тюремно-грудной клетки, куда оно зажмется узником в ожидании казни, и затихать, умирать оставит, распятое на окровавленной, цвета гранатового сока ладони.       Уже так со мной поступил, без всякой магии, но разве это хоть кого-то волнует? ‒ Бартоном? ‒ переспросил он наигранно-растерянно, будто уточняя незнакомое, плохо расслышанное имя; брови изогнулись ангельски-невинно, в глазах смеялся сатана.       Похолодев и согласно, терпеливо промолчав, тая испуг и стараясь не кусать онемевших губ, я упрямо и отчаянно глядела, как лицо напротив, тишиной раздражаясь, заостряясь, мрачнея, искажается гневом. ‒ Бартоном, ‒ утвердительно прошипел он, сощурившись и оскалившись; рассмеялся, прерывисто и хрипло, сделал спокойный, плавный шаг вперед, размеренный, как на утренней прогулке... И, сжав вихри магии в кулаке, взбешенно метнул изумрудную вспышку в стену ‒ стекло треснуло с отвратительным хрустом, похожим на звук ломаемой кости, украсившись вкруг удара узорной паутиной кружева и молниями трещин; воздух тут же зашипел и засвистел, выхлестывая горячими струями из поршней, защелкали-заклацали предохранители, глумливо дразнясь обещанием последствий, механизмы ожили, и огромные металлические клешни, удерживающие клетку, отзывчиво-издевательски ослабили свои стальные объятия, напоминая и предупреждая: без глупостей.       Я отшатнулась, унимая трепыхнувшееся в страхе сердце, облизнула губы - лодыжки отчаянно заныли и закололи нервной угрозой по-птичьи высокого полета, будто это из-под моих стоп едва не выпала коварно-неустойчивая земля. Одинсон едва ли замечал хоть что-то, твердо стоя на ногах и своем исступленном гневе: ‒ Предала корону, пытаясь выкрасть Ларец…       Из благих намерений. ‒ ..вернула магию без ведома Одина…       Без намеренья вовсе. ‒ ..посмела умереть и воскреснуть…       Всего-то раз, и даже не на третий день. ‒ ..и после всего явилась ‒ ко мне, ‒ чтобы справиться о смертном?       Загибая перечисляющей интонацией пальцы, прокатывая презрительно гласные по лестничным ступенькам щелчков языка, Локи плевался упреками, как ядом, и хоть не в его положении было читать нравоучения, обвинения пузырились под горлом чем-то уксусно-кислым и жгучим, в груди предательски перчили ‒ присыпанное сердце частило, шумело, того гляди инфарктно чихнет разрывом.       Локи наступал, все больше распаляясь и задыхаясь, пока внезапно не замер, окаченный какой-то мыслью, как ледяной водой: взгляд его безвыходно заметался, жадно и спешно, лицо побелело, тени, изменчивые и ползучие, резко очертили складки у приоткрытого рта, налипли на ворот, у ключиц и на изгибе шеи. ‒ К слову об этой очаровательно-слабой, бренной породе людей, ‒ обманчиво мягко, почти что нежно начал он, тягуче, нараспев. ‒ Я мог бы оправдать увлеченность Тора его легкомысленностью, привычкой потакать своим прихотям или, что вероятней, банальной глупостью, но тебя… ‒ трикстер скрипнул зубами. ‒ Как давно ты питаешь к ним слабость? ‒ Не питаю слабости вовсе, с чего ты…       Не дав даже договорить, Локи осуждающе-громко, разоблачительно поцокал языком и покачал головой, как будто расстроенно приложив к губам указательный палец в призыве к молчанию ‒ лгунья-лгунья, ну кого, кого ты пытаешься обмануть? Жесты его были болезненно-резкими и озлобленными до отчаяния. ‒ Как там наш знакомый солдат? ‒ внезапно полюбопытствовал он, сжимая челюсти. ‒ Жив еще? ‒ Вопреки твоим стараниям ‒ да, ‒ отозвалась я раздраженно. ‒ Вот незадача. Прискорбно. А меж тем... веком больше, веком меньше ‒ время скоротечно, знаешь ли, ‒ по-чеширски улыбнулся он, обнажая морщинки в уголках потемневших совсем не весело глаз: что-то безумное и одержимое мазнуло, плеснуло по ним горячечным блеском. Локи облизнул губы. ‒ Навещала его, значит?       Я промолчала, ‒ смысл озвучивать очевидное? ‒ но трикстер молчал тоже и безмолвием своим требовал ответа. Через трещину в стекле лицо его казалось раздробленным ‒ изувеченным и перечеркнутым шрамами. ‒ Навещала, ‒ выцедила я скупо и неохотно: звучало, как признание, и мне это не нравилось. ‒ Он мой друг. ‒ Вот как? ‒ свет в камере неисправно мигнул внезапным скачком напряжения: едва ли я называла так кого-то, кроме Лаверны и него самого. ‒ Шесть лет всего минуло. ‒ Срок немалый. ‒ Но и не большой, ‒ лампы испуганно затрещали, избытком энергии накаленно жужжа; Локи спрятал руки за спину. ‒ И каков он в своей дружбе? Заботлив, предан? ‒ Терпелив, ‒ оскорбленно сорвалось с языка, и практически сразу с верхних этажей донесся разъяренный, оглушительный утробный рев, от которого дрожь ущипнула позвоночник и завязалась в горле узлом, как свернувшийся в яйце клубком змееныш.       Я задрала вверх голову и судорожно попятилась назад, пытаясь понять, кому принадлежало изданное рычание: не человеческое, но и не звериное, ‒ а прочие догадки удручали содержанием и пугали правдоподобностью. С гудящего, дрожащего потолка посыпалась бетонная крошка, хлопки выстрелов и паника приглушенных расстоянием криков; решетку, устилавшую пол, под атлантическими ударами встряхнуло, как выстиранную скатерть, и Локи восхищенно присвистнул. ‒ Я бы на твоем месте не уходил, а зашел ко мне в клетку, ‒ ни капли не изумленный, задумчиво протянул он, укладываясь на скамью: беззаботно скрестил ноги в щиколотках, подложил под голову руки, устремляя ленивый и бесстрастный взор в потолок. ‒ Но раз моему совету ты все равно не последуешь… Сейчас будет жарко, сделай милость, не лезь в пекло.       Заботлив в дружбе, а?       Рвано выдохнув, я развернулась и кинулась к дверям. ‒ Солдат без тебя обойдется, ‒ бросил Одинсон мне в спину, щекоча пристальным вниманием лопатки, плечи и изумрудный крест кинжала, оплетенный волосами.       Недоговоренное «А я нет» в висок стрельнуло не хуже револьверной пули.