Список жизни

− Само собой. Ты тоже.       Утомленно щелкнув кнопкой на наушнике, прерывая связь, я вынула передатчик из уха и переломила пальцами сцепленный с брюк жучок, вшитый липучим шпионом в подкладку правого кармана: это было только мое дело, и посвящать в него Щ.И.Т. я не хотела.       В коридоре все еще во всю клубился пар и дым, пробитые трубы и шланги шипели и извивались, словно змеи, − кашлянув в сгиб локтя и сморщившись, я, бесплодно разгоняя воздух перед лицом и утыкаясь носом в рукав, переступила через порог сиротливо пустующей комнаты, дивясь легкомысленному отсутствию охраны. Под ногами хрустнуло стекло и брызнули искрами перебитые провода.       Лаборатория была разгромлена.       С обугленных столов свисали изодранные окислившиеся кабели, распустившиеся цветасто-усатыми астрами проводов, пятна копоти табачными плевками темнели на обглоданных взрывом стенах, повсюду потрескивали поломанные экраны, мониторы, панели и мигали болезненно-желтым аварийные индикаторы, издававшие неуклюжий квакающий звук.       Я неуверенно переступила через оплавленный пиликающий дозиметр, сдвинула, как восточные шторы из бусин, лианы свисавших с потолка проводов и уткнулась беспомощным завороженным взглядом в причину своего визита: скипетр, неприглядно осыпанный бетонной пылью и измазанный сажей, очиненно-острый, как скопиное перо, нетронуто возлегал на постаменте, заманчиво переливаясь бронзовыми бликами и раскаленной мраморной лазурью.       Локи не мог оставить свое оружие − к тому же такое ценное, − а значит, кто-то из его соратников должен был явиться сюда и забрать его.       А что если уже забрал, и это всего лишь иллюзия?..       Ошеломленная собственной догадкой, я пристально прищурилась, склонила голову, прикидывая и так, и эдак − блестящие крылья лезвий, пятна скользкого бирюзового света на гладких щитках, узористая рельефная рукоять: пропитанная магией секира выглядела правдоподобно, но видя ее второй раз в жизни, трудно было утверждать наверняка. Подозрения заставили приблизиться ко столу и неуверенно протянуть к наконечнику руку: свет камня тут же лизнул запястье, окрасил кожу в ультрамариново-синий, точно обтянув перчаткой, испачкал чернильными кляксами лунки ногтей − а ведь магией насыщенная бронза, должно быть, теплая на ощупь, горячая даже...       За спиной зацокали языком. − Я бы не советовал его трогать.       Моментально отдернув пальцы и выхватив кинжал, я рывком обернулась за спину, смотря на вошедшего загнанно и дико; разом вскинувшаяся коброй и окаменевшая до самых костей, оскалившаяся угрозой и прижатым к предплечью лезвием, как клыками, озлобленная и − как никогда уязвимая и потерянная.       Скрестив руки на груди, а ноги в щиколотках, Локи стоял, безмятежно привалившись плечом к припудренному золой дверному косяку, и улыбался мне терпеливой снисходительной улыбкой, как любопытному мальчишке, без спросу стащившему тяжеленный отцовский меч. Морщины в уголках глаз и на бледном лбу, вскинутые насмешливо брови: поза и взгляд были такими расслабленными, весельем заранее обрызганными, оглаженными и очерченными, такими предвкушающими, что я невольно заколебалась − а кто здесь кого поджидал?       Трикстер шагнул вперед, небрежно махнув рукой − обесточенная дверь за его спиной с шипением и скрипом въехала в пазы, запираясь, отрезая пути к побегу; магия от пустячного жеста расплылась густыми тяжелыми волнами, как круги по воде, и я невольно отступила, оглушенная, попятившись вглубь помещения: тессерактовый дух − всемогущество в обмен на сердце, условие вполне под стать сделке с дьяволом − стягивал кожу коркой, иссохший, липкий, с запахом и привкусом охладевшей под блюдо мести крови − так и тянуло откашляться иль ополоснуться водой.       Локи тем временем остановился; раскрыл в издевательском (ли?) приглашении руки, оплетенные ремнями и броней щитков − в полной боевой амуниции его безмолвно-безобидное "иди сюда", наивно-невинное ожидание объятия казалось изощренно-изящным коварством. Ужас ужаленным ужом проскользил вверх по щиколоткам, щекоча дрожью языка и холодной чешуи, повис тяжелыми кольцами оков − и так и не разобравшись, в шутку или всерьез его зловеще-зовущий жест, я смятенно осталась стоять на месте. − Не рада меня видеть?       Кинжал медленно провернулся в онемевшей руке, указав на бога обмана кончиком острия; я выразительно постучала по лезвию указательным пальцем, неодобрительно, запрещающе качая головой − прошу, не подходи ближе, не вынуждай, я не хочу. − Не рада твоим намерениям.       Тот наигранно-уязвленно прижал руку к груди, точно его укололи сквозь воздух; обиженно сощурился, кривя, тем не менее, губы в довольной, совершенно обворожительной и до последнего изгиба фальшивой улыбке. − Ранишь в самое сердце. Быть может, я за беседой. Нас ведь прервали, а я хотел бы закончить начатое, − осекшись, трикстер отвлеченно, увлеченно уронил взгляд на мою изогнутую в пасе руку (получилось резко и остро, как если бы ждал удара исподтишка), проследил за затейливо петляющими меж пальцев искрами, по выступающим выразительно-упрямо костяшкам, вплоть до обнажившегося из-под рукава запястья, которое тут же захотелось спрятать. − Как ты вернула магию? − полюбопытствовал он. − Птичка на хвосте принесла, − Локи вопросительно повернул голову на мою невеселую усмешку, мягко ступил вдоль столов. Я поворачивалась вслед за ним, упорно загораживая скипетр спиной. − Громовая птичка с молотком. Не задавался вопросом, как она сюда прилетела? − О-один, старый плут, − понимающе хмыкнул он, озорно улыбаясь. − Невежливо было с его стороны брать чужое без спроса. − А красть Тессеракт, значит, было учтиво? − Всё во имя благой цели, − Одинсон безвинно и беспомощно развел руками. − Освобождения человечества? − Узко мыслишь, Рид. Но это поправимо.       Он все же шагнул вперед, и инстинкты сработали быстрее полноценного осознания: кинжал, свистнув, рассек воздух у чужого лица − Локи увернулся, отклонившись назад, пошатнулся от тупого глухого удара в грудь и расхохотался, покорно подняв раскрытые безоружно ладони. − Ты, помнится, спрашивала, скучал ли я, − внезапно напомнил он. − Что ж, скучал, вынужден признать. Безумно. И я бы с радостью перешел к более приятной части встречи, но сперва мне нужно забрать во-он ту вещицу у тебя за спиной. − Сперва я жду объяснений, − я несильно хлопнула плоской стороной лезвия по трикстеровскому пальцу, указывающему на размеренно гудевший жезл; тот, отдернувшись, неохотно сложился обратно в кулак. − У нас было пари, и ты проиграл. Хочу получить свой выигрыш.       Локи промычал что-то ворчливое, в умиленном восхищении закусив губу. − Какое рвение. Смысл задавать вопросы, на которые не хочешь знать ответа? − Лишь в том, чтобы докопаться до истины. − Благородно. Тогда терпение, друг мой. Прояви совсем немного терпения, − бог озорства выразительно сомкнул большой и указательный пальцы, − ты ведь, бывало, ждала и дольше.       Ярость ужалила дюймом южнее солнечного сплетения, багровый туман от его снисходительного тона вскружил голову. Скривившись, я удобнее перехватила рукоять ножа. − Да, ждала. Шесть лет, − цепочка свирепых ударов с глухим перестуком разбилась о защищенные предплечья, зеленоватые искры вспархивали от наспех наколдованных барьеров. Локи с отчетливым намерением закончить намечающийся фарс перехватил меня за локоть, вывернул неистово атакующую руку: изловчившись, я подкинула кинжал в воздух, поймала свободной рукой и чиркнула дугу по линии воротника, вынуждая отпустить и отступить. − Без сил, − выпад. − В неведении, − уклон. − А потом узнала, что ты узурпировал трон, − костяшки, одеревенев от бессильной злости, вклинивались нещадной болью в чужие ребра, магия хлестала по щиколоткам кнутом: его собственная тень норовила ему сделать подсечку и рвалась прочь из-под хозяйских ног. − Чуть не уничтожил целую планету, − дралась, казалось, только я: Локи лишь сдерживал, порывался укротить (ловил запястья, крепче стискивал плечо, задерживал ладонь на шее: слабые уколы заклятий и рун, неохотные удары, щадящие неуместно прикосновения клеймили и жгли, я стряхивала их с раздраженным униженным шипением), но мое буйство и резкие слова его явно гневили и испытывали терпение. − А теперь украл камень бесконечности, погубил семь дюжин жизней и жаждешь войны и власти. Я достаточно терпелива для страждущего знать, почему?       Одинсон остановился, выжидающе склонив голову. − Осуждаешь? − Нет, пока не услышу ответа, − произнесла я осторожно и уклончиво, едва не оступившись на тонком льду обманутого, преданного доверия; под стопами точно покачивался канат, чернело жгучее разочарование и горечь − я в них заглядывала, как в бездну, как в зыбкие злые зрачки напротив. − А если ответ не понравится? Если оправдания нет? − трикстер пробежался языком по губам, и в движении его уловимо сквозило волнение, неутоленная жажда безусловного принятия и одобрения. − Если я один всему виной и этому рад? − вызывающе вздернул подбородок, но тон его вдруг смягчился, став вкрадчивым, отчаянно заклинающим. − Ты будешь рядом?       Перед глазами встал исследовательский центр Щ.И.Т.а и худощавое тело ученого в испачканном, закопченном и подранном халате, через которое Локи переступил, едва не поскользнувшись в луже крови, натекшей из перерезанного горла; безжизненно-пустое, опаленное ужасом лицо штутгартского охранника склада с отрубленной кистью, пришпиленного к кирпичной стене пробивными стрелами, как муха с оборванными крыльями; безвольная, прожженная до костей кисть Стивена Роджерса и опухшие кровоподтеки у него на ребрах. Ушли последние силы, чтобы сглотнуть подступивший к горлу ком, сморгнуть не успевшие набухнуть слезы − и последняя отвага, чтобы отрицательно покачать головой. − Нет, Локи.       Лицо его исказилось.       Глаза трикстера сузились и почернели, как если бы кто-то погасил фитиль с той стороны стекла, остыли, насытившись мертвенным холодом бездны; было заметно, как вздымалась и опадала, задыхаясь мелкими глотками, грудная клетка, как шею и заострившиеся скулы тронули неровные розоватые пятна − дрогнув, он стиснул зубы и шагнул вперед, разделяясь иллюзиями. Судорожно переводя взгляд с лица одного фантома на другого, я попятилась назад, атакуя каждого поочередно, лишь бы наверняка: первый уклонился от выпада и, вспыхнув, растаял в воздухе, грудь второго беспрепятственно рассеклась ножом, третий... остановил удар кинжала прямо в полете.       Локи ухватился ровно за обнаженное острие, скривился от боли, тем не менее сдавив крепче − белую ладонь тут же расчертила алая дорожка крови, соскользнула вниз по запястью; кончики пальцев вспыхнули взбешенно-золотым, − и зачарованная сталь, загудев, задрожав, надломилась, взбрызнув заложенной внутрь магией, как хрусталь стеклянной крошкой.       Я в бессильном ужасе наблюдала, как верное оружие рассыпается на части: рукоять брякнулась на пол вместе с обломками клинка, громко и звонко, отдаваясь в ушах; изуродованный изумруд, изувеченный шрамом трещины, на ней блестел с мертвым ослепшим укором, переливаясь безобразно-мутной трупной зеленью. Змея с переломанного напополам острия скалилась осколками рун. На контуре Исы блестела капля крови. − Нет? − бесцветно отозвался он эхом, зеркально отразил недавний предупреждающий жест, указав на меня острием ножа и тут же его уронив, ожидая, видимо, что я исправлюсь. Но на повторное отрицание все же наскреблось достаточно сумасшедшей смелости: глаза же я прятала, снедаемая неправильным чувством вины, и опасаясь прочитать прерывистое "предатель" с дрогнувших в беззвучном гневе губ. − Было время, обещала иное.       Я вскинула глаза слишком поспешно, чтобы всерьез попытаться притвориться равнодушной; слепо ударилась о прямой и твердый, жалящий взгляд, порезалась о мучительно-разочарованную кайму острым шипом наточенного зрачка − он помнит, проклятье, помнит − и едва сдержала вскрик, когда трикстер рывком схватил меня за лицо, приблизив к своему. − Забыла? − пальцы, сопротивляясь, впились в опоясавший предплечье наруч, остервенело потянули назад, пытаясь ослабить хватку: безуспешно; только ногти жалобно и жалко скреблись по кожаным ремням и бронзе. − Забыла?!.. − прошипел он в бешенстве, резко утирая ребром ладони губы; с покалеченной упрямо-жертвенно руки, дрожащей и гневной, срывались гранатовыми зернами капли крови. След на подбородке остался сочный и смазанно-рваный, как индейский боевой раскрас; сердце барабанило затаенно-глухим шаманским бубном, тотемно оперенным ребрами. − Так я напомню.       Рука жестко вскинулась вверх, накрыв большой теплой ладонью переносицу и лоб; и пальцы, память вжигая, вживляя горячими отпечатками, застыли недвижимо на темени и на висках..       ..Земля ушла из-под ног.       Выскользнула, пьяно укатилась куда-то назад − и крепко, с напором поцеловала спину, плечи и затылок, кутая в песчаные объятия арены и кокон костно-мышечной боли; от крупитчато-сухого приема, выжегшего искры под изнанкой век, из легких скрипящим стоном выбило воздух и шипение сквозь стиснутые в спазме зубы.       Нежно обезоруженная, оглушенная и так же нежно уроненная на лопатки, с устало ноющим телом и головой, я медленно перекатилась с ушибленного бока на отбитую спину − тыквенно-желтое солнце, запеченное в (г)лазури неба, жалящее прямо с зенита в прищуренные слепо глаза, спасительно прикрыла долговязая черная тень, обведенная по фальшиво-золотому контуру раскаленной добела короной лучей. Посох − тренировочный, безобидно-деревянный − свидетельством и без того ясного поражения (неизбежно-очередного; ему я проигрывала всегда), его вредной уликой-указкой терпеливо упирался в грудь, ожидая признания и принятия, на которое вполне хватало смирения, но не хватало сил; не дождавшись, мазнул выше, по горлу, обманчиво-мягко уткнулся под подбородок с поучительно-ощутимым нажимом и миражно-неосуществимой угрозой смертельного удара: удушенной али переломанной шеи. − Не подпускай так близко. Тебе выгодней держать дистанцию и быть изворотливей, если уступаешь противнику в силе,− древко посоха сменила протянутая предложением помощи ладонь, расслабленная и теплая, за которую я без лишних возражений ухватилась, подтягиваясь и поднимаясь на ноги.       У Локи блестел от пота лоб и лип к телу привычно отливающий зеленью костюм; струи света медово лучились в прищуре, отраженные бликами от зеркала радужки, гладили щеку; на уставших предплечьях, светлеющих из-под закатанных рукавов, к белой зависти, облегчению и ущемленному самолюбию, не темнело ни синяка, ни ссадины − у самой же руки, исцарапанные, ушибленные и измученные, оплыли болью так, что впору было обе отрубить по локоток во избежание необходимых пыток исцеления; при мысли о горячей воде, эфирных маслах и лекарственной мази, верно предугадывая щиплющее жжение, невыносимо заныли ободранные костяшки и фаланги пальцев. Я раздраженно встряхнула кистями, обняла, баюкая, натруженные запястья, незаметно стиснув зубы, посжимала пальцы в кулаки, но сбрызнуть пакостную щекотку с кожи не смогла. − На сегодня хватит. Солнце уже высоко, − Локи с жалостью проследил за моими квелыми манипуляциями и так же молчаливо-участливо подобрал с песка выроненной в схватке посох, делая вид, что ничего не заметил. Зная толк в менторской строгости, убедительной в своей поучительно-предметной наглядности увечий, он и не думал щадить меня на тренировке, но до странного сердобольно смягчался, лицезря закономерные последствия преподанных уроков.       В воздухе свежо и сладко пахло грушей и жасмином, в окрестностях играла свирель − разморенная зноем знать, укрываясь в прохладе каменных сводов от обетованно-жаркого сердца хеянира*, чаевничала на верандах и лоджиях восточного крыла. Балконы, застенчиво спрятавшиеся под узорными деревянными решетками и резными ставнями, оплетенными виноградом, с уместной статью южно-ванийских мушараби* и их фестончатыми крышами и фигурно вырезанными кронштейнами, гнездно облепили дворцовые стены шумными голубятнями. Облака, на горизонт уроненные, счищенные с небесно-голубого полотна, скомкались грядой одуванчиковых шапок, пушистых и объемных, как барельефная лепнина. − А если и соперник столь же ловок? − Что? − рассеянно отозвался Локи, убирая на стенд с оружием два боевых шеста, окольцованных рунической резьбой. Те встали на место с тихим щелчком крепежей и затворов. − Если я уступаю еще в ловкости, тогда что?       Трикстер надломил бровь, не понимая игривости интонаций, и скрестил руки на груди. Кончик языка упирался в нижний ряд зубов, глаза пытливо щурились. − Тогда колдуй. − А если... − И в чародействе превосходит? − уточнил он с издевкой. − Именно. − Ищи слабые места. − А если соперник − ты? − А со мной тебе драться не придется, − Локи рассмеялся, хрипло и не очень весело, но от сердца слегка отлегло, и когда он удалился к навесу, забрать укрытые от дневного пекла ножи, в проводившем его взгляде не было донимавшей круглосуточно тревоги − одна только цепкая задумчивость; внимательная, пристальная.       Не заметившая ровным счетом ничего, что выбивалось бы за рамки повседневной обыденности. Недомолвки-недомолвки.       За минувшие годы мы в мастерстве освоили маскарадное искусство не замечать и не принимать в расчет; упорно делать вид, что так и надо, так и задумано, ничего не происходило, не происходит и происходить никогда не будет. Умалчивать. Отрицать. Это было из того разряда самообманов, когда не веришь правдивости мысли, пока не озвучишь ее вслух; считаешь себя здоровым, пока не явишься к целителю.       Болезнь являла себя наплывами и урывками, подтачивала приступами − остальное же время дремала, затихала на бесконечно и мучительно-долгую имитацию здравия. Для приступа же требовался веский повод.       Стрела на пядь восточнее соленого пыльного виска, на дюйм северо-западнее сердца, два пальца южнее легких, яда на каплю меньше безнадежной дозы; острие, почти скользнувшее по горлу, удавка, почти переломившая шею; отчаянный всплеск магии на грани истощения, у самого края летального исхода сил.       Языки кострового жаркого огня − головешка факела дымилась у правой пятки, опутанной соломой, куда его с улюлюканьем бросили нифльхеймские охотники за ведьмами, − облизнуть успели щиколотки за мгновение до срезанных с запястий, локтей и коленей веревок; со столба я не спускалась − падала, кашляя, на сырую землю, перекатывалась на спину: угроза сожжения заживо угольной гарью опалила кончики волос, чадом разъела защипавшие влажно глаза, горьким пеплом размазалась по губам и щекам.       Три градуса милостивее неминуемой смерти и теплее верного обморожения среди снежных йотунхеймских пустынь − меня и Сиф, провалившихся под треснувший лед плато, поисковый отряд вытащил спустя шесть часов: с синими губами, стучащими зубами, белыми неслушающимися пальцами и инеем на одежде и ресницах.       Локи неизменно-сдержанно ограничивался поданной вежливо рукой, накинутым на плечи плащом с меховой подкладкой, брошенным прохладно и вскользь "Осторожней" − но пальцы у него дрожали, руки в бою без спроса хватали за локоть и утягивали к себе за спину, взгляд чаще ускальзывал за плечо. Он ждал до возвращения во дворец или лагерь, до удобной возможности или хотя бы разговора тет-а-тет − терпение колебалось от двух недель до половины суток, однажды не вынес и часа, − а после сжимал в руках до синяков на ребрах, пока убеждением не осядет на пальцах пульс и дыхание. Иногда − прижимался лбом ко лбу; раз иль два − целовал лицо.       "Куда ты полезла?"       "А если бы не успел?"       "Замолчи".       "Иди сюда".       "Не смей так делать больше".       Затем дистанция в осторожные и настороженные три локтя, недомолвки, отрицание − опять, − и снова, и снова, и снова; периодичностью в годы и десятилетия.       Древняя, веками налаживаемая и отрабатываемая схема − простая, удобная; бер(н)ежно рассчитанная на сохранность дружбы и сердечных сил. Играя по правилам, мы берегли себя от неизбежных разочарований, растерянности и мук с дьявольским усердием и убежденностью; по неловкости делали шаг и отступали на предусмотрительные, трусливые два, просто потому, что иначе не умели: обучены не были, учиться не желали. Зато знали две истины − очевидные и единственно здесь важные.       Принцам негоже связывать судьбы с безродными. Из бывших любовников отвратительные друзья.       Помня об этом, мириться с безысходностью нашего положения было чуть проще: увлечение, терпко-сладкое упоение, пылкий пряный восторг с кислинкой ревности схлынут, выжгут до дна, оставив в наследство истощенному сердцу заброшенность и опустошение города-призрака, ритм пульса жалобно скрипящий, как заржавевшие качели, вой сквозняка сквозь открытые раны предсердных щелей, шуршащие шумы крови в перебитых линиях эмотивных передач. Так всегда было и будет, повсюду и с каждым: любому пристрастию достаточно жаркому, чтобы однажды вспыхнуть и разгореться, приходит тихо тлеющий, погребенный пеплом конец − неумолимый и безвозвратный, сколько ни брызжи потом на обугленные послевкусия чувства новыми жгучими искрами. Не правда ведь?       Правда.       Но Парад Звезд породил сомнения.       Горячка меж нами никуда не уходила, спадать не желала, и вчерашний вечер тому явился неоспоримым доказательством (пальцы машинально скользнули по срезу скулы, виску, изгибу шеи, витками накидывая воспоминания) − вопреки всем предписаниям не случалось еще никакого карманно-сердечного апокалипсиса, обездолившего грудную клеть, никакого разочарования и пренебрежительного равнодушия, все то же томительное ожидание и самое нелепое и неправдоподобное отрицание очевидного из всех. Непозволительно и недопустимо, бессмыслица, бред, но в голову все чаще закрадывалась крамольная, предательски-обнадеженная, обнаженная мысль: раз сами мы так безрассудно-упрямы, так может и чувство упрямей, чем у многих?..       Одолеваемая смятением, я неуверенно подняла на Одинсона взгляд.       Почти осязаемо обострившийся неприветливой угловатостью, колючестью языка и отстраненного взгляда, пунктирным контуром неприкасаемости и обособленности, неприемлемости чужого тепла в ледяных границах личного пространства, в коралловой кайме раскаленного воздуха он казался иллюзией − теперь понадобится время и усилия, чтобы контур вновь подтерся, оттаял в виде исключения (мне больше и не надо!) для руки у себя на плече.       Но отчего-то важным казалось прикоснуться прямо сейчас. Хотя бы мазнуть кончиками пальцев − но и того никак нельзя без должного предлога: не уклонится, но ускользнет, скинет растревоженным жестом.       Потому я смахнула пыль с колен, отряхнула руки, упершись ладонями в пояс, и подала голос: − Давай еще раз.       Локи, занятый креплениями ножен у себя на голени, обернулся на воодушевленный оклик с изрядной долей скепсиса. − Уверена? − прищурившись, окинул он предупреждающим взглядом мои сбитые костяшки и предплечья, мятую оливковую жилетку, расшнурованную у горла, спутанную косу, припорошенную песком, и вопросительно изогнул бровь. Я показательно приосанилась и расправила плечи, хоть спина и отозвалась ноющей канонадой уколов. − Справлюсь.       Одинсон коротко дернул головой − "ну как угодно", − молча стащил убранные посохи с подвеса и бросил мне один из них через арену, собственный прокрутив восьмеркой.       Бой продлился недолго, шесты, отскакивая друг от друга с глухими стуками, чиркая ребром о ребро, успели скреститься не больше дюжины раз − и к обоюдному изумлению закончился не так, как подсказывало чутье и здравомыслие. Быть может, солнце брызнуло трикстеру в глаза слепыми пятнами, разморило, сделав податливым и рассеянным, быть может, он с неправдоподобно-исключительной милостью решил поддаться, что само по себе невероятно, но скорее дала о себе знать столь внезапно обретенная решимость, спокойная убежденность в небезнадежности, небезответности прикипевшей преданности предсердечного тепла. Шаги кружили ажурными следами по песку, перетекали один в другой легкими отпечатками, паряще, с играючи-танцующей плавностью, посох же в руках выписывал острые кольца небрежно и быстро, дважды умудрившись застать принца врасплох и мазнуть наконечником по бокам − а после и вовсе, вывернув из руки оружие, лишить опоры под ногами: ровно тем же изощренным приемом, который недавно уложил на лопатки меня саму.       Задыхаясь, я радостно оскалилась Локи в ошеломленно застывшее, обрызганное песком лицо, изучающие изумленно изумрудные глаза, переступила через распластанное тело, сжав щиколотками бока, − и удерживала шест у его горла ровно до тех пор, пока он не поднял раскрытые кверху ладони.       Разметавшиеся волосы сползли на лицо, и я механически мотнула головой, не прекращая победно, ласково улыбаться. Локи дернул краем губ − даже, кажется, того не заметив. − Что ж, имеешь право собой гордиться, − небрежно заключил он, подымаясь. − В случае драки со мной... − Не будет такого случая.       Одинсон оглушенно замер, недоверчиво моргнув. − Никогда? − Никогда, − мягко подтвердила я, щурясь, и отвернулась к умытому светом Асгарду и стеклянной струне Бивреста. По дрожащему канату горизонта ползла прищепками арок и рустованными пилястрами изломанная цепочка акведуков; за мраморным кружевом балюстрады, оцепившей арену, сплетались кошачьей колыбелью шнурки каналов и ленты улиц. Мы играли как-то с трикстером в эту игру, упрямо перекидывали причудливые узоры узлов друг другу на руки, покуда хватало изобретательности и терпения, когда еще сотканные норнами нити наших судеб можно было накрутить на указательный палец в неполные два оборота. Локи уже вновь стоял на ногах − и смотрел не снизу вверх, а сверху вниз, как полагалось, пытливо, пристально сощурившись с настороженно-жаждущим выражением: точно хотел, но отчаянно боялся верить. − Я не буду визави, я буду рядом, − повторила я еще раз на иной манер, качнулась на пятках назад, готовясь отступить, и поймала себе на отчетливо-умоляющей мысли, что ожидаю, предвкушаю, уловив знакомое мерцание в уголках сузившихся глаз, что сейчас он перехватит меня за предплечье, или локоть, или запястье, удерживая близ себя лишние несколько секунд − он делал так, иногда, в минуты крайнего потрясения, или убеждающей серьезности, или искрометного восторга, крепко стискивая окольцованные магией и травянистым запахом зелий пальцы. Но бог озорства только стоял, уязвимо расслабив плечи, приоткрыв обветренные губы, точно пораженный солнечным ударом, пока воцарившуюся тишину не разрезал ножницами тревожно-острый вой олифана, и мы смятенно не отшатнулись друг от друга (момент упущен; опять), одновременно обернувшись на площадь. Там пестрили суетой асгардские герба и волнами волнения расплескивались возгласы отвращения, страха и гнева: − Йотуны напали на Цитадель!       Ментальный удар, ужаливший колючками искр мозг, с силой отбросил назад, больно приложив поясницей о край лабораторного стола − пара пробирок, дрогнув, сорвалось с края, и звон разбитого стекла осколочной гранатой взорвал висок; от вмешательства в сознание каруселью кружилась голова. Вспышка воспоминания ослепила не дольше, чем на мгновение, как утверждали прищуренные болезненно глаза − Локи, обуреваемый гневом, по-прежнему стоял со вскинутой рукой и зло поджимал губы, но исходящая от него угроза успела притупиться. Притупиться − не исчезнуть.       Откинувшись и упершись локтями в столешницу, я настороженно разглядывала его из-под полуприкрытых уязвленно век − обостренные жесткой угловатостью линии лица и плеч, проступившая вена на лбу, бледные взбешенные глаза − и живо представляла, как метательный нож, вплетенный в ленты обнимающей пояс брони, соскучившись, льнет к мужской руке, щекочет лезвием голое гордое горло.       Локи сделал шаг, другой; кинжал, выскользнув легко из ячейки костюма, знакомо заблестел в обхвате узких пальцев − и ни выбора, ни времени уже не осталось; сорванный с подставки скипетр, оказавшись в моих нервно и крепко сжатых руках, отозвался спесью и неприязнью, заскрипел на языке небесного металла брезгливо-визгливыми нотками недовольства, указывая рассекшим воздух острием на золотой изгиб доспеха.       От неожиданности трикстер отпрянул, изумленно вскинув ладони и брови, − пятно ядовито-голубого света растекалось розами и шипами бликов по кожаному камзолу − и удостоил цепким оценивающим взглядом от линии плеч до пят.       Пальцы липли к теплой бронзе рукояти и, кажется, дрожали: меж лезвием и реберно-плотской обивкой чужого сердца едва умещался ненадежно-узкий просвет, угроза вспоротой грудной клетки и лишения воли.       Локи, неожиданно хмыкнув, прерывисто, всласть рассмеялся и, деловито расправив плечи, ухмыляясь почти что ласково, смело подошел вплотную, без колебаний − Звезды, помилуйте − упершись грудью в кончик острия.       В глазах вспыхнула немногим ярче прежнего, рассыпалась и осела искристая бирюзовая пыль, точно кто-то встряхнул снежный стеклянный шар; на губах стыла ленивая насмешливая улыбка.       Против меня с моим же оружием?       В ужасе и растерянности я отступила назад − Локи шагнул след вслед, не оторвавшись от урчащего злорадно оружия и даже, потешаясь, приподняв подбородок; затем еще раз и еще, бесшумно и мягко, с улыбкой, − нечестно, не по правилам − умудряясь теснить и загонять в тупик с клинком в опасной близости яремной вены, пока я спиной пришпиленно не вжалась в белую стену лаборатории.       У Локи мигом ожесточилось лицо, черты изломились странно, обнаженно-обнадеженной, обожженной обажающе-обижено резкостью. Мой загнанный выдох осел уже на зеркальной глади острия, отражавшей прядь у меня на скуле − не дав опомниться, трикстер слитным движением выбил скипетр из рук и, провернув его под правильный угол, подпер лезвием подбородок, собственным телом придавил к стене, оставив между лицами рискованно-считанные дюймы. − У тебя небогатый выбор, друг мой, − склонившись, прошипел он. − Сдаться или добровольно, или с моей подачи. − И позволить Хелликариеру пасть? − вскинулась я. − Нет. Здесь люди, сотни людей. − Да какое дело тебе до смертных? − Локи пораженно вскинул брови. − Ты и впрямь думаешь, они заслужили твою преданность и заступничество? Думаешь, они их оценят? Блохи на теле планеты, паразиты, возомнившие себя богами и позабывшие, как выглядим мы. В чем их ценность? − А ты перестал ценить жизнь тех, кто слабее тебя? Я слабее, как видишь, и что же дальше? Моя жизнь отныне тоже не ценится и в грош? − Не смей сравнивать себя с теми, кто не стоит и волоса на твоей голове, − отрезал он с черствым отвращением, почти брезгливостью. − Жизнь бога с их жизнями не сопоставима. − А в чем разница? − Одинсон потрясенно, недоверчиво мигнул, точно я внезапно заговорила на другом языке. − В долголетии, в магии? Или может, разницы нет, и природа у нас одна?       Трикстер молчал. − Ты изменилась, − обождав, заключил он печально. − Ты тоже, − осклабилась я в ответ, искривилась праведным гневом, готовясь спорить до потери пульса − и обомлела, потерянно и обезоруженно распахнув глаза: раздражение улетучилось как по щелчку пальцев, жаром стекло по приласканной лезвием шее, свернулось в теплый шерстяной клубок под нижней пуговицей рубашки, ближе к поясу брюк.       Сощурившись до чуть заметного, вороватого блеска радужки меж почти сомкнувшихся ресниц, уткнувшись носом в щеку, он даже не целовал: пил допьяна и до дна, пробовал, смакуя, на вкус (дурманяще-медвяный, с нежной терпкой горечью, как у хорошего вина; солоноватый на трещинке у самого края рта), обхватывая, смыкая губы с губами − жадными, но терпеливыми, ждущими честного отклика от лживого рта, чьи контуры и углы сплавляли, сплетали с не менее острыми и лживыми. Локи склонял голову, прижимаясь плотнее и крепче, дыханием опаляя и согревая, ненасытно отрываясь и опять припадая с иного угла. Прикосновение не жгло, но плавилось, растекаясь золотым хмелем по сосудам, простреливало неуместной и невозможной мягкостью, перехватывало упоением горло − трикстер дотянулся до лица свободной рукой, устроил ладонь над виском, удобно вплетя пальцы в волосы, и боги свидетели, я послала к черту всех и вся задолго до того, как отчаянно подалась вперед, целуя изгиб луки, край рта, линию подбородка, и осознала, что, и с кем, и где творю.       От пробудившейся во мне решимости Локи расплылся в облегченной улыбке, отозвался с удвоенным пылом и восторгом (под подушечками пальцев, изучающими обнятое порывисто лицо, проминались по-детски радостные впадинки на щеках и морщинки в уголках глаз); смех, зарождаясь, тихо дрожал, рокотал у него в груди и горле, раскатисто и глубоко, отдаленно напоминая довольное урчание, в ответ на неловко мазнувший по подбородку поцелуй, − и вдруг задушенно оборвался на вдохе неверящим немым оцепенением.       Под языком, скользнувшим неуверенно меж приоткрытых пораженно губ, было тепло и сухо, мягко, уязвимо − в контраст с упрямой и властной жесткостью губ и змеиной остротой клыков; так правильно, так восхитительно, так долгожданно-желанно, что в легких щемило то граничащее меж смехом и слезами, что страшно спутать с счастьем. Справляясь с сомнением со все большей уверенностью, забываясь и смелея, бог обмана хватался за прикосновение почти исступленно, впивался, больше не желая отрываться, доходил до одержимости и беспамятства, увлеченно касаясь языком языка, целуя так, что под веками жгло, и − как обманчиво казалось − ни на что уже не обращая внимания.       И все же он перехватывает за запястье мою руку, опустившуюся с щеки на шею, к плечу, и ниже уже не отпущенную − нельзя (инстинкт, вероятно, безусловный, безотчетный: на поясе его блестели вновь обретенные кинжалы); опережает несерьезно-мстительную попытку укусить, раньше успевая ощутимо и осторожно сомкнуть зубы, − не дерзи − но вину свою заглаживает сиюминутно и буквально, до одури ласково, по месту укуса, ловя захлебнувшийся обожанием выдох.       В груди уже не мнется и не топчется на цыпочках щекотный смех, там острая, горячечная нехватка кислорода, тяжелая мучительно-сладкая жажда, воспаленно-нежно ноющее сердце и ребра − ощущение необъяснимо-пленительное, захватывающее, обосновавшееся цепко и крепко: лишь бы не заканчивалось, лишь бы...       Поцелуй оборвался болью, внезапно и остро резанувшей по коже, шипением прямо в злые узкие губы − трикстер увлекся: попытался привлечь к себе за затылок, прильнуть, прижаться, позабыв о приставленном к шее скипетре. Отрываться было тяжело, совершенно невозможно, как заново учиться ходить; словно мир перевернули, а теперь опрокинули обратно, как песочные часы; только подаренное отбирали, заставляя вспомнить, и как мыслить, − о постороннем, о чем-то не важном и не нужном; о Тессеракте, о мире, о правых и виноватых − и дышать, не воруя чужого воздуха, и видеть что-то кроме зарева с изнанки век, и терпеть то невыносимо-невосполнимое, опостылевше-пустое на месте едва обретшего завершенность, уместность и целостность. Первые секунды я только обреченно смаргивала свою растерянность, отдаленно отмечая, как жгутся нехваткой губы − слишком мало, слишком рано − и безотчетно, ненамеренно пробегаясь по ним языком, подбирая оставшиеся вкус и тепло.       Локи проследил за движением мутными, ничего не выражающими глазами; скипетра не убирал, приблизиться не пытался, хоть и прислониться к груди щекой, вдохнуть знакомый запах холода, кожи и зачарованной бронзы хотелось нестерпимо.       Скипетр усмиренно-мирно гудел у самого уха; на шее душной удавкой-бархаткой жегся свежий порез. Локи машинально проследил его большим пальцем, стирая, как неловкий, неудачный штрих карандаша − целебная магия ужалила неожиданным колючим ознобом, показалась совершенно незнакомой и чужой, хотя раньше была привычнее собственной. − Идем со мной.       Ошеломленная, я с трудом сфокусировалась на бледном сосредоточенном лице, едва разлепила губы. − Что?..       Трикстер резко выдохнул и дотянулся до моей щеки свободной рукой, успокаивающе, как разъяренно шипящую кошку, погладил по виску и скуле. − Идем со мной, − терпеливо повторил он. − Крепость падает. Их герои разобщены и рассеянны, ты знаешь это, знаешь, что они уже обречены. И ты знаешь, что не обязана разделять их участь. Тебе уготовлено иное. − Позволь угадать, примкнуть к твоим рядам? − Одинсон щелкнул языком и устало отвернулся, точно не понимал, как я не замечаю очевидного. − Преклонить колено, восславить царя? − Помилуй, что за царь без царицы? − я в оглушительном смятении отпрянула, насколько могла, вжалась в стену: предложение разило если не безумием, то умопомешательством. Власть мне претила, рабство тем более, и он об этом без сомнений знал. − Мне не нужен подданный, мне нужен равный. − Для чего? Захвата мира? − Да плевать мне на Мидагрд! − с неожиданной яростью проскрежетал он зубами. Глаза его потемнели. − Слушай меня, нет, слушай! − раздраженно дернул меня за подбородок, когда я попыталась отвернуться, и крепче стиснул пальцы, убеждая, увещевая. − Грядет война. Неизбежная, безжалостная и величайшая из всех, что нам доводилось лицезреть. Она погребет под собою всех без исключения и милосердия, истребит треть существующих рас, утопит цивилизации в крови без слез: без слез лишь оттого, что некому будет оплакивать погибших. Ее не отсрочить, от нее не укрыться, ей не воспротивиться. Она неминуема. И если плата за место в рядах победителя − горстка смертных, то цена эта смехотворна. И мне по карману. − Их будет не горстка, − жестко возразила я. − Их будут не сотни и не тысячи − миллионы сложат головы, и все до единого − по твоей вине и на твоей совести. − И без того уже подгнившей, − небрежно заметил он. − И уж не чаешь ли ты, что люди всерьез вознамерятся драться, увидев, как отряд их бесстрашных защитников отправляется кормить червей? Трусость входит в их пороки. Ну-ну-ну, не отрицай, − я беспрекословно закрыла рот, смиряясь: в его словах имелся смысл, пусть и расходящийся с моей ослепшей, безответной верой в человечество. − После первой же хоть сколько-нибудь кровопролитной битвы они сдадутся на мою милость, − Локи ласково оскалился. − А я буду милостив. − Они не сдадутся. − Отчего же? − Оттого, что упрямы и мятежны духом, − выдохнула я непреклонно. − Без помощи они проиграют, это предопределено, но победой в войне ты верха не одержишь. Они не дадут себя поработить, продолжат и бунтовать, и ненавидеть по-прежнему отчаянно. И выворачивать, и до костей стирать запястья, освобождаясь от навешенных цепей, и выдирать кнут из рук, ударяя в ответ, и восстанут не позже полувека спустя, потом еще раз, и еще раз, и еще, бесплодно возвращая то, что ты возжелал отнять, пока земля не укроется телами теперь уже наказанных за непокорность. Потому прошу, − трикстер мрачнел и холодел с каждым врезанным в воздух словом, смотрел израненно, так, точно едва сдерживался, чтобы не закрыть мне рот ладонью: умолял и велел замолчать одновременно; точно его принуждали к мерам, на которые он совершенно не хотел идти. − Заклинаю, пока не поздно. Закончим всё это, прямо здесь и сейчас, даже не начиная. Не призывай армию, не учиняй бойню. Вернем Тессеракт в Асгард, где ему самое место. Такую кровь потом не смыть.       В бесцветно-бесцельных, бесценных глазах, отравленных холодной бирюзой, вмерзало в ледяной зрачок последнее мерцание сомнения. Локи улыбнулся − спокойно и страшно, как если бы мысленно вырывал чье-то сердце голыми руками. − Я в ней уже по колено, друг мой. И если все же придется, готов опуститься по пояс.       Совершенно обессилевшая и опустошенная, отчаявшаяся доказать что-либо, я прильнула к стене спиной, коснулась, запрокинув голову, затылком, уже почти не отвлекаясь на щекотку лезвия у горла. Пробежалась языком по губам, вспоминая, как все было мирно, смирно, и правильно, и просто, как оправдывались худшие из обманов, как укрощался строптивый хаос с ощущением на них чужого (родного) тепла − и обреченно приготовилась к буре. − Но я не готова. Я не пойду.       Локи, кажется, не был ни изумлен, ни разочарован − лишь бесконечно печален и угрюм, будто себя винил, что не смог убедительней облечь в слова очевиднейшую мысль, уберечь от глупой ошибки; обрезал льдистой сапфировой остротой кромку губ, не веря, не желая верить слетевшему отказу, обжег колючим холодом глаза, убеждаясь в моей непоколебимой, безрассудной решимости. − Это твое последнее слово? − спросил он тихо и сухо. −Да. − Ты будешь драться? − Да. − Нет, − Одинсон непримиримо мотнул головой. − Не позволю.       Лезвие скипетра отстранилось от шеи так резко, что я невольно уронила голову, клюнув воздух носом; сияние камня, погладив чужую щеку, окутало прозрачную радужку, на мгновение даже ослепило, брызнув ярче обыкновенного...       Догадка, прострелившая висок и ребра, ощутилась как удар под дых.       Испуганно распахнув глаза, я спешно провалилась спиной в собственную тень (бессмысленная, бесплодная надежда и попытка, все равно ведь не улизнуть) − и острие цокнуло по стене в том месте, где должно было быть мое сердце.       Локи раздраженно зашипел − "Ну что за упрямица" − и вжал ладонь в стену, расстилая хищно сплетенным узором изумрудную паутину силков. Злотворно-золотые руны укусили за щиколотки, перехватили за пояс, когда кончики пальцев уже мазнули по дверному косяку − меня выбросило, вышвырнуло из стены, как деревяшку из-под толщи воды, перекатило по полу, больно приложив о плитку щекой. Растрепанная, облепленная ошметками заклятья-паразита, с гудящей головой и привкусом крови во рту, я рискнула приподняться на локтях, но только с досадой чертыхнулась сквозь зубы, упав обратно: Локи с силой надавил на лопатки, завел обессилевшие кисти за спину, обхватил оба запястья одной рукой и только после, безоружную, потрепанную и отчаянно-злую как черт, поднял на ноги, лицо к лицу, крепко удерживая за неудобно вывернутые руки.       Я пятилась и брыкалась, извиваясь, отбивала плечами пытающееся приблизиться острие, резко расслаблялась, увиливая в сторону или вниз − лишь бы это удушливое, тесное, эта липкая гниющая бирюза меня не коснулась, не сделала узником собственного тела и рабом чужой мысли, желания и слова, как запертый в лампу джин. − Угомонись же! − рявкнул Одинсон, больнее вывернув запястья и выдрав из горла рык. − Не сопротивляйся, не призывай магию и не блокируй сознание: защиту скипетр сломит в любом случае, но если мешать ему, это будет мучительно. Давай же. Расслабься, − мягче продолжил он. − Я сниму его, как только ты пойдешь со мной. Ну же.       Подавив негодование, отвращение и ужас, внезапно смирившись, я безразлично прикрыла глаза, отвернувшись, сжала дрогнувшие губы.       Грудную клетку проломило ультрамариновой вспышкой, точно вскрыло бронзовым лезвием ребра − холодная тессерактовая магия расплескивалась и растекалась под кожей немотой, черными змейками вен переползала по запястьям и шее, жадно рвалась к уязвимым вискам, совершенно обездвижив, выветрив что сердце, что разум, оставив среди мятежных мыслей и эмоций одну глухую безвкусную пустоту.       И тогда ослепило.. знание − абсолютно немыслимое и непостижимое, колоссально-неподъемное, как взваленное на плечи небо, объясняющее и определяющее ровным счетом всё. Я в нем задохнулась, в неподвластном восхищении распахнув рот, утонула, чувствуя, как на веки наползает бирюзовая пленка, каменеет тело, стынут оборванные мысли, жмутся и осыпаются, падая куда-то вглубь − перед слезящимися глазами стояла бесконечность, неохватная и неумолимо, неуловимо-упоительная: от края до края сапфировая и мудро-золотая, усеянная непроглядно-густо янтарными искрами жизней, текучая, как вино, недвижимая в изумрудном оке времени, в аметистовых всплесках чудовищной, разрушительной мощи. В медово-медной бронзе, россыпью звезд оковавшей слитки, как бронированная перчатка, вспыхивали и угасали отраженными от пластин бликами миллионы солнц, вымирали планеты и миры по щелчку обитых панцирем пальцев.       Сквозь бурлящий вихрь вселенной, таинственной и пленительно-ужасной, странно было ощущать ладонь на пылающем лбу и прикосновение к губам, утешающее, увещевающее уступить.       Чернильно-вязкая лазурь заполонила взгляд, обняла лицо, укутала плечи.       А после ничего не стало.