Его лучший экспонат

В мире Кейтлин Сноу теперь существует особая воображаемая шкатулка, куда она складывает каждую свою встречу с Флэшем. Каждая встреча — стреляная гильза, которая звякает о донышко и идет в какой-то сомнительный счет. Это похоже на русскую рулетку с полным барабаном, но Сноу везет настолько, что осечка случается три раза подряд. Вот только она каждый чертов день ощущает, как приставленное дуло щекочет горло. От этого сложно дышать, проблематично связно говорить, практически невозможно спокойно спать. Кейтлин сглатывает и ощущает холодный металлический вкус, впитавшийся в небо. Облизывает губы — и на языке все время остается соль. Браслеты из синяков на запястьях уже растаяли, но горячие пальцы, сдавившие вены так, чтобы пульс начал захлебываться, Кейтлин чувствует в любое время дня и ночи. У них нет ни черта о нем, кроме алой маски, запутанных следов по всей стране и самопровозглашенного прозвища. Циско бесится из-за этого, наверное, даже больше, чем из-за того, что Флэш не дается им в руки, не ведется на провокации и носа не кажет в созданные ловушки. Ворчание Рамона несколько успокаивает Кетйлин — создает иллюзию, что все, в общем-то, по-прежнему. А потом они переглядываются с Хартли и читают в глазах друг друга: «Ничего подобного». Рэтэуэй, наверное, лучше прочих понимает Кейтлин — испытал на собственной шкуре, на что способен Флэш. Но у Сноу внутри стучат друг о друга гильзы, и она вздрагивает каждый раз, когда думает о том, кто может стоять за спиной. Кейтлин обзавелась персональным призраком. Призраком с мета-силами, страстью к похищению ценностей и безумными зелеными глазами. Призраком, который кошачьими шагами следует за ней и держит в прицеле каждую секунду ее жизни. Она засыпает в обнимку с фотографией Ронни, чувствуя, как во сне углы металлической рамки впиваются между ребер, и не обращая внимания на эту боль. Кейтлин хочет просить у любимого о защите, так наивно и суеверно для той, кто не верит в ад и рай. Но эти мольбы так и остаются примерзшими к гортани, испуганным вздохом. Кейтлин прекрасно отдает себе отчет: из них двоих в безопасности только один, и он никак не сможет помочь ей. — Я больше так не могу, — тускло говорит она, перебивая болтовню Хартли. Он оценивает ее синяки под глазами, погрызенные ногти и не находит в себе сил спорить. — Эй, — Рэтэуэй кладет ей руку на плечо, — Ты не одна. Черт, Сноу, даже не думай ныть из-за этого мудака в красном, потому что мы тебя все равно не кинем. Даже Рамон, хоть он и редкостный придурок. Кейтлин с благодарностью утыкается лбом в ткань толстовки Хартли, стараясь не касаться его кожи. Он замирает неловко и усмехается, все же проводя ладонью между ее напряженных лопаток. — В такие моменты я радуюсь, что у меня на тебя не стоит. Ты смогла бы испортить дружбу с любым парнем-натуралом. — Точно также, как ты портишь любой мало-мальски трогательный момент. — Я старался, — хмыкает Рэтэуэй и бережно отстраняет девушку от себя. Длительный контакт с ней теперь противопоказан даже друзьям. — Только не говорите, что я вам помешал, — насмешливо просит Циско, заходя в комнату. У него в руках три стакана с молочными коктейлями из ближайшей забегаловки, удерживаемые, похоже, какой-то особой разновидностью магии. Кейтлин вздрагивает, когда один из них попадает к ней в руки — ладони инстинктивно сжимаются, принимая угощение. Сноу недоуменно моргает, но все же облизывает трубочку, чувствуя слишком резкий вкус ванили. — Спасибо, — бормочет она. Ронни обожал эти приторные коктейли и регулярно приносил их в лабораторию. Кейтлин всегда находила в себе силы выпить только половину, отдавая остальное по-детски радующемуся Реймонду. Честно говоря, Кейтлин терпеть не могла эти коктейли. Но ей нравилось чувствовать вкус ванили на губах жениха. — Я это пить не буду, уж прости, Рамон, — Хартли с брезгливой миной отодвигает от себя стакан с нарисованным Мики Маусом. Кейтлин косится на свой — у него сбоку несколько фигурных снежинок. «Ты не одна». Ей до зубовного скрежета хочется верить в это, вцепляться в эти слова и прекратить затянувшееся падение туда, где дна не видно. Проблема в том, что она одна, одинокая вдова в траурно-белом, с усмешкой врага, выжженной на изнанке век, и этого не получится исправить даже сотне друзей. «Ты не одна». Но ее война не подразумевает союзников. Это нечто настолько личное, что Кейтлин даже не может толком объяснить, подобрать точные слова — просто знает, что Флэш ее и только ее тень, значит и справляться с ним должна она. Не подставляя больше никого под удар. Молния ударяла три раза, и каждый раз мимо нее. Кейтлин не верит, что такое везение будет продолжаться вечно. Теория вероятности утверждает, что даже если монета трижды упала аверсом вверх, в четвертый раз вероятность этого все такая же — один к одному. Беспощадная реальность щурит зеленые глаза и нагло сообщает: «Теория вероятности — лишь оправдание твоей слабости, Кейтлин». И Сноу знает, что этот голос прав. Она прячет голову в… снег, скорее, не песок. Она боится дьявола, следующего за ней, настолько, что теряет в этом страхе саму себя, как в омуте. Никто, кроме нее, не сможет это изменить — и именно поэтому Кейтлин все-таки одна посреди грозы, открытая мишень для молний. Три раза — это чертовски много, как думает Сноу. Гильзы в голове тихонько звякают в такт этим мыслям. *** — Тебе не стоило приходить, Циско, — Уэллс качает головой, почти что сочувственно, но скорее все-таки с разочарованием. Рамону иногда кажется, что этот человек способен пустить ему пулю в лоб и только языком цокнуть, посетовав на то, что ученик оказался не достаточно проворен. Хотя, вернее будет сказать: был способен. Циско смотрит на Уэллса и не узнает человека, за которым когда-то готов был следовать без оглядки. У этого Харрисона внутри вместо стального стержня — мелкая серая пыль, пыль осела на коже, впиталась в радужку, отчего взгляд кажется потускневшим, лишенным прежней проницательности. Тот, кто сидит сейчас перед ним — лишь призрак некогда великого ученого. Тот, кто довел его до такого состояния — … Циско впивается ногтями в ладони, понимая, что предпочел бы не знакомиться с ним. Циско знает, что не хочет войны с тем, кто сумел сломать Уэллса. Рамон ковыряет ложечкой в креманке мороженого и пытается не выглядеть таким испуганным ребенком, каким себя ощущает. Получается у него это из рук вон плохо, поэтому Циско решает просто выпалить то, что думает: — Это ведь вы меня сюда позвали! — Мной воспользовались. Скажем так, Циско… сегодня я только голос для чужих слов. — Никогда бы не подумал, что вы можете говорить то, в чем не удостоверились сами. Уэллс смотрит на Циско так, что у того волосы на затылке встают дыбом — глаза из-за стекол очков сами кажутся стеклянными, взгляд манекена и только. Профессор неуверенно улыбается, как будто вспоминает, как это нужно делать. — Сейчас я понимаю — мне не хватало всех вас, но тебя, пожалуй, чуть больше остальных, Циско. — Вы бросили нас. Всех нас. — Надеюсь, когда-нибудь, ты сможешь понять… — на выдохе говорит Уэллс, отчего в его голосе угадываются нотки отчаяния. — Мне хотелось бы сказать, что я это знаю. Но все идет не так, Циско. Ты даже не представляешь, насколько не так. Рамон прекращает терзать подтаявшее мороженное и смотрит на Харрисона. — Почему мне не стоило приходить? — запоздало интересуется он, стараясь не показывать, что внутренности и без мороженого смерзлись в один комок. Уэллс усмехается. — Ты ведь не думаешь, что хоть один мой шаг может пройти мимо наблюдения? — Чьего наблюдения? — «черт, нет-нет, ты не хочешь услышать ответ на этот вопрос, Циско», — стучит у него в голове. Но поздно — слова сорвались с языка и отправились в копилку произнесенного, реального и влияющего на реальность. Уэллс не выдает запутанных реплик, заумных цитат собственного авторства. Ему хватает одного слова, чтобы у Циско горло превратилось в пересохшую наждачную бумагу. — Флэша. Вопреки воззваниям разума Циско принимается вертеть головой по сторонам, как будто всерьез рассчитывает увидеть где-нибудь за столиком бара человека в красном костюме. Секунд через тридцать до Рамон доходит: даже если Флэш сидит в паре метров от них, он вряд ли пришел бы в своем провокационном наряде «главный не пойманный мета-преступник Централ-Сити». Через минуту равно Циско приходит к неутешительному для себя выводу: даже, если Флэш находится тут, это станет ясно только, если он вырвет судорожно колотящееся сердце Рамона из грудной клетки. Циско кладет ладонь на грудь, будто в нелепой надежде, что этот жест сможет его защитить. — Послушай меня, Циско, — слова звучат непривычно горячо для Уэллса и даже выводят Рамона из его своеобразного транса, — Иногда приходится делать непростой выбор — и гораздо чаще он мечется не между добром и злом, а между тем, какое зло посчитать меньшим. — Это не то, чему вы меня учили. — Значит, ты просто невнимательно учился! — повышает голос Уэллс, но тут же прикусывает губу, сам недовольный своим срывом. — Пожалуйста, Циско. Поверь мне, прошу. Знаю, что я ушел, но ведь до этого я ни разу не подводил тебя, разве нет. Рамон неохотно кивает. Харрисон Уэллс в свое время сделал гораздо больше, чем просто «не подводил его». Он поверил в никому неизвестного парнишку, несмотря на его футболки, не всегда удачные шутки и Хартли Рэтэуэя, готового подсыпать цианида в чай новенькому инженеру. Пришло время отдавать долги. Циско хочется верить, что именно благодарность и вера в этого человека ведет его сейчас. Он не хочет думать, что причина всего лишь в страхе, обвившем позвоночник паучьей лозой. — Ты ведь уже сообразил, к чему я веду? Циско кивает. — Ты всегда был умнем парнем. И уже должен был понять… — Уэллс снимает очки и кладет их на стол рядом с собой. Это простейшее действие будто придает его взгляду убедительности, возвращает частичку прежнего Харрисона. Рамон застывает, не замечая людей вокруг, не слыша музыки и разговоров. Даже если бы Флэш сейчас действительно зашел в двери кафе — Циско бы не обратил на него внимания. Слова Уэллса — рубеж, вернуться из-за которого нельзя. — Кейтлин — большее из двух зол, Циско. Мне жаль, что все сложилось так. *** В клубе шумно, тесно, а сигаретного дыма даже больше, чем в легких Рэтэуэя. Он задумчиво следит за бегающими огоньками неоновой рекламы над баром, в ушах пульсирует басами «Marry The Night», исполненная Адамом Ламбертом — ожидаемый выбор кавера для этого места. Хартли с раздражением впечатывает сигарету в дно пепельницы, представляя вместо металла — усеянную родинками кожу своего партнера. Не то что бы Рэтэуэй отличался особой формой садизма (ладно-ладно, все в пределах нормы, установленной законом и ассортиментом ближайшего сексшопа), но вечные опоздания выводили его из себя даже больше, чем тупые шуточки Циско. А так как Рамон вообще считался тем, кто бесит его больше всех в этом мире — такое сравнение о чем-то да говорило. — Извини, — на соседний барный стул практически взлетает причина раздражения Хартли. Впрочем, виноватым только что прибывший не выглядит абсолютно. По крайней мере, нормальных людей чувство вины не заставляет лукаво улыбаться и многозначительно слизывать соль с ободка стопки текилы. Рэтэуэй почему-то слегка нервничает и думает о том, что у собеседника неприлично длинный язык — во всех смыслах, пожалуй. Причины, по которым стоило бы разыгрывать обиду еще немного, вылетают у него из головы и лопаются мыльными пузырями. — Ты невыносим, — только и может сказать Хартли, закатив глаза. Почему, собственно, его визави «невыносим» он вряд ли смог бы сейчас объяснить. Просто абсолютно все в этом парне — хитрющие миндалевидные глаза, нарочито артистичные жесты, обтягивающие (на грани «еще чуть более эротично — и превратится в порно») джинсы и зашкаливающая самоуверенность, которой его, судя по всему, поили вместо материнского молока — должно складываться в определение «невыносим». Вот только из Рэтэуэя хреновый Кай и, ледяные буквы под его руками произвольно собираются в совершенно другие слова. «Харизматичный сексуальный ублюдок» — определенно подходит. Не то что бы Хартли когда-то котировался как хороший мальчик, ну, разве что глазах родителей и то — лишь до тех пор, пока не решился на каминг-аут… Но он чует, что до этого парня — пусть они и виделись раза три — ему далеко, как Циско до получения Нобелевской. Признаться, в таком раскладе есть что-то интригующее и возбуждающее одновременно. Рэтэуэй чувствует прикосновение горячих пальцев к своим, когда парень пододвигает ему очередную порцию текилы. Крошки соли искрятся под неоном, как снег под Рождественскими огнями, а у Хартли такое чертовски прекрасное настроение, что он даже не думает о том, сколько уже успел выпить. Зато он думает, что этот вечер будет еще лучше, только если закончится в спальне одного из них, когда медленно проводит ладонью по чужому прессу, выпирающим бедренным косточкам, прижимаясь спиной к дверце туалетной кабинки. Хартли думает, что по меркам этого места — их четвертое свидание практически тянет на признание в вечной любви, учитывая, что в одной постели они до сих пор так и не оказались. — Почему это я раньше тебя не встретил, Барри? — слегка заплетающимся языком спрашивает Рэтэуэй. Тот широко улыбается, и на мгновение кажется, что его зубы испачканы чем-то красным. Хартли несколько раз моргает и убеждает себя, что дело всего лишь в клубном освещении. — Потому что недавно я был совсееем другим человеком, — со смехом тянет Барри Аллен, а Рэтэуэй скользит взглядом по россыпи родинок на его шее, пытаясь заглянуть за треугольный вырез свитера. — Прежний я, наверное, даже пожалел бы тебя… Хартли смотрит в ясные зеленые глаза, не вслушиваясь толком в то, что Барри говорит. Он успевает подумать, что выпивка, кажется, совсем не берет этого парня, прежде чем количество глаз напротив начинают множиться, превращаясь из двух в четыре, восемь, шестнадцать… Под протяжное «Live passionately, tonight. I'm gonna marry the dark»* Хартли проваливается в липкую неразбавленную темноту. *«Моя жизнь наполнена страстью, этой ночью я выйду замуж за мрак» — цитата из песни Marry The Night