Ликвидаторы etc.

Живёшь себе спокойно, пусть в клетке, пусть как животное. Но ты не в курсе, что несчастен. Ты так всегда жил и сравнивать тебе не с чем. У мальчика ничего не случалось единожды. Он не знал уникальных, неповторимых событий. Если ударили впервые, то это случится снова, если забыли кинуть корку за прутья, так тому и быть, значит, придётся какое-то время поголодать. Кроме ровной озлобленности ко всем, кто снаружи, он не испытывал ничего, и это дарило определённую долю покоя и уверенности в завтрашнем дне. Всё всегда будет плохо и никогда не изменится. Разве можно хотеть апельсиновый кекс с маленькими аккуратными цукатами, тёплый, свежеиспечённый, волшебный, если никогда таких не пробовал, не нюхал, не видел на картинке, более того, даже слова «кекс» не знаешь? И мышонок не хотел кексов, свободы, семьи, и уж совершенно точно не желал встречи с сумасшедшими. Привычка выстраивала его дни в аккуратные стопки, к семи годам ребёнок совсем отупел от постоянной боли. Ему даже не хватало пространства, чтобы топтаться на месте, клетка была слишком тесна. И он без особенной радости осознавал, что так продолжаться не может, рано или поздно что-то изменится, сломается — или решётка под напором растущих костей, или сами кости. И, наверное, первого он боялся больше, потому что не знал, что будет делать вне своей тюрьмы. Если ты — генетический мусор в прямом смысле слова, то сложно найти для себя перспективы. Ведь ты настолько убог, что даже на свалке человеческих отбросов считаешься самым низкопробным. Торговец много раз пытался сбыть мутанта с рук, но никто не заинтересовался. Даже предлагал отдать его в довесок с замечательной тигрицей, фигурка прелесть, перекидывалась за считанные минуты: хоть султану в гарем, хоть президенту в охрану. Ну подумаешь, пара визуальных дефектов: уши тигриные остаются в обеих формах, так это даже пикантно. А что на рожу страшна, так султанам оно вроде и неинтересно. Но покупатели были не согласны, хотя тигрицу всё же взяли, а бесполезным детёнышем брезговали. Приходилось тратиться на содержание, да и место он в торговом блоке занимал почём зря. Чёрный рынок в городе Тода считался одним из лучших в стране, если речь шла о живом товаре и химии. В плане оружия не было равных столичному, а для любителей экзотических наркотиков свои разработки предлагала Осака. Но желающим приобрести живые опытные экземпляры, какое-нибудь необычное человеческое мясо и просто рабов, прямая дорога была на юг префектуры Сайтама. Молодой Сатоо Казуки, правда, наведывался сюда за другим. Он интересовался новыми мусорными препаратами, любил исследовать их и коллекционировал самые странные и специфические. В Тода было удобно: можно приобрести и сами инъекции, и полюбоваться на результат, не тратя времени на опыты, прямо там, в жутковатых шоурумах. Ряды огромных ржавых контейнеров высотой с двухэтажный дом забивали всю площадь старого стадиона. В каждом было на что посмотреть: клетки и аквариумы, большие и поменьше, стояли друг на друге, чуть ли не до самого потолка, а если вдруг по какой-то странной причине нагрянет полиция, гигантские двери захлопывались, погребая живой товар. Открыть частную собственность для осмотра можно было только по спец-разрешениям. Так что всё было продумано, и если пара-тройка образцов задохнётся в темноте во время проверки, что ж, это неизбежный риск, на который готов пойти каждый уважающий себя бизнесмен. Хозяин мышонка много раз надеялся, что бесполезный кусок мяса не выживет после такого внепланового визита людей в форме, и открывал свой контейнер с тайным замиранием сердца, но внутри всегда ждало разочарование — мелкий был живуч до неприличия, пожалуй, это было его единственное сильное, ужасно неприятное качество. - Одзаки-сан! Здравствуйте! Я снова к вам! — голос был смутно знакомым, кажется, этот раздражающий дергунчик в пирсинге действительно приезжал сюда пару месяцев назад. Или лет. Ребёнок не был уверен во времени. Но в фактах он ещё никогда не ошибался. В его жизни мало что происходило, поэтому она превратилась в немое созерцание и запоминание ничего не значащих для других людей мелочей. Например, жирный уродливый хозяин наверняка уже забыл, как звали ту женщину, тигрицу, а он нет — Рёко-сан. У самого мальчика не было имени, как у большинства детей-оборотней на рынке, а вот взрослые отличались друг от друга не только формой. У них были имена, было прошлое. Мышонок умел и любил слушать, хотя никогда не подавал виду, что ему интересно. Он хранил эти истории для себя, иногда прокручивал в уме, как сказки или мультфильмы. Иначе сложно было заснуть, он и так стал вялым и беспокойным, постоянные тягучие боли в мышцах не давали отключиться, и если бы не это маленькое развлечение — вспоминать, оборотень давно бы умер. - Сатоо-сан! Я так рад, так рад. Ваш визит всегда счастье для меня! От этой сочащейся сахаром фальши в оклике торговца мутанта чуть не вывернуло, он сделал вывод, что потенциальный покупатель был богатеем и оставил у них в прошлый раз немалую сумму, иначе бы его хозяин не бросился так стремительно вылизывать его задницу. Подслеповато сощурившись, мальчик пригляделся. Ничего особенного: очкарик, тёмно-русые волосы, идиотская улыбка, совсем обычный, руки-ноги длинные, разве что серёжки в губе и брови забавно смотрятся. Наглядевшись, он обозвал про себя визитёра «четырёхглазой макарониной», снова спрятал лицо в коленки и обнял их худенькими ручонками, пытаясь согреться. - Одзаки-сан, у вас есть что-нибудь неординарное для меня? Из последних поставок? - Да-да, сейчас покажу самое свежее. Толстяк ушёл вглубь контейнера, с трудом протискиваясь в тесный проход. А очкарик заложил руки за спину и, выкидывая вперёд прямые ноги, какой-то глупой цаплей стал прохаживаться по рядам. Маленький недооборотень даже ухом не повёл, только глядел в крошечную щёлочку между колен. Каково же было его удивление, когда парень вдруг остановился у его клетки, заворожённо уставившись прямо на него. Взгляд сиял, карие глаза — в каждом по солнечному зайчику — следили за ним так пристально, что от них сдохнуть хотелось. Отвратительно любопытный! - Ух ты! Какой классный! Как я тебя тут в прошлый раз не заметил? Или ты новенький? Мальчик изумлённо вытянул тонкую шею и даже посмотрел по сторонам. К кому этот чудак обращается? Когда он сообразил, что именно к нему, чуть пальцем у виска не покрутил. Да этот очкарик не просто странный, он псих какой-то. Это он-то классный? Кожа и кости, чёрные грязные волосы змеями облепили лицо, красные радужки горят огнём. Неделю назад был приступ, они случались редко, но совершенно непредсказуемо и неконтролируемо. Полностью обращаться этот ребёнок никогда не умел, просто иногда появлялись и долго потом отсыхали новообразования, больше похожие на частичные опухоли. И вот сейчас у него потихоньку отмирал гниющий, покрытый струпьями мышиный хвост, дурно пах, зудел и чесался до невозможности. Классный… Ну да, конечно. - Ну, чего молчишь, давай знакомиться! Я — Казуки! То, что этот в серёжках — чокнутый, видимо, подумал и Одзаки-сан, появившийся из-за спины Сатоо с открытым ртом и совершенно одуревшим видом, он сжимал в руках коробку с новыми препаратами и недоумевал так же, как сам оборотень. Они даже переглянулись, впервые за годы между товаром и хозяином промелькнула искра взаимопонимания. Оба решили, что покупатель сильно с прибабахом, но Одзаки-сан был торгашом от бога, поэтому, отойдя от первоначального шока, среагировал быстро и профессионально: - О да, прекрасный экземпляр, у вас глаз-алмаз! - Я вижу! Обалдеть просто, никогда такого не встречал! Он же мышонок? — ребячливый взрослый никак не отставал, словно ощупывал, проводил медицинский осмотр внимательным взглядом, но при этом периодически совершенно не к месту корчил невообразимые рожицы, чтобы развеселить малыша, а мутант не знал, куда деться от этого глупого чужака. Глаз торговца едва заметно нервно дёрнулся, но рот расползся в масляной улыбке: - Да, редкость, правда? - Ещё какая. Все препараты создаются на основах генов крупных хищников, для взаимодействия с человеческой ДНК не подходят травоядные, грызуны, не говоря уж о насекомых. Я пока встречал всего один на сто процентов удачный эксперимент с птицами. Но там тоже — хищник в основе, а вернее, не совсем… — Казуки поморщился, вспоминая падальщика-Сая, прихвостня Сакурая, и продолжил уже чуть тише, почти шёпотом, но всё равно восторженно, снова повернувшись к мальчишке: — Ты, правда, потрясающий. - Триста пятьдесят. - Что, простите? - Четыреста тысяч йен, и он ваш, Сатоо-сан, — повторил торговец уже завышенную цену, сам обалдевая от собственной наглости. Такой шлак у него никто и бесплатно не брал, иногда вполне себе здоровые оборотни стоили меньше, но тут внутреннее «я» Одзаки подсказывало, нет, истошно вопило: «Проси больше!» - А, без проблем. Наличкой, конечно, да? - Конечно-конечно, у нас есть здесь в южной части рынка обменный пункт лайф-карт, но туда без оружия лучше не соваться, так что… Глаза торговца увлажнились слезами счастья, когда он увидел, как тронутый покупатель флегматично отсчитывает хрустящие купюры. Напоследок парень уточнил: - А случаем, препарата, которым его обратили, у тебя нет? - Нет, к сожалению, мне он уже таким достался, без исходников, но на нём много экспериментировали самые лучшие наши исследователи, — мужчина не стал открывать правду, что купил он мелкого лет шесть назад за тысячу йен у его матери-наркоманки, которая собственными силами напичкала чем-то младенца, чтобы загнать подороже, не сказала всех подробностей того, что происходит, когда он перекидывается, но и Одзаки не уступил, заплатил минимальную цену. - Имя? - Как назовёте, так и будет отзываться, он у нас послушный, тихий, — мальчик сверкнул в его сторону яростным взглядом. — Сатоо-сан, вы где припарковались? - То есть? — недоуменно переспросил очкарик. - Куда погрузим, спрашиваю? - А! Нет, мне клетка не нужна! — засмеялся чудик, протянул руку и сквозь прутья погладил детеныша по волосам. Оборотень даже отодвинуться не успел, таким непредсказуемым и наивным был этот жест. Пальцы у парня сильно пахли медикаментами, а ещё обострённый нюх уловил что-то сладкое, неизведанное, но определённо очень вкусное, чем была пропитана смуглая кожа этого человека. Одзаки-сан покосился на Сатоо с опаской, если бы не то, что он не первый раз имел с ним дело, торгаш бы заподозрил, что перед ним сбежавший из дурдома псих, и не стал бы брать его денег, чтоб не вляпаться в какую-нибудь нехорошую историю. Когда клетку открыли и вытряхнули из неё мышонка, опасения маленького мутанта оправдались. Он не просто не знал, что делать, он не смог встать на истончённые ноги-спички, только приподнялся немного и снова упал, с ненавистью поднял глаза на придурка-покупателя, забравшего его из безопасной коробки, и чуть лицом с ним не столкнулся, потому что Казуки, мягко улыбаясь, склонился к мальчику и подхватил на руки. Когда они вышли с территории бывшего стадиона, малышу показалось, что он сгорит. Солнце, миллионами бликов отражённое в воде канала, в окнах домов и машин, безжалостно жгло сетчатку, он с надорванным хрипом уткнулся в плечо Сатоо. - Ты молодец! Как продержался, не знаю… Мышцы атрофировались, с пищеварительной системой тоже беда. Я видел, что там в миске у тебя было, хлебные крошки вперемешку с опилками, жесть, — голос над головой прозвучал иначе, чем там, в контейнере, в нём не было и тени смеха, только что-то жуткое, тёмное, что-то, что впервые очень понравилось в Сатоо оборотню. — Завтра к Одзаки-сан придут гости. Очень неприятные. Ликвидаторы. Боюсь, ему придётся туго, — и тут же интонация сменилась, юноша заговорил задумчиво, с теплотой и грустью, каждое произнесённое слово, что он выдыхал, гладило недооборотня по затылку. — Представляешь, у меня в детстве было много мышек. Первую Ясу — мой отец, подарил когда умерла моя мать. Я назвал мышонка Манабу. Но он не прожил долго. Потом были Манабу Второй и Третий, и Манабу Белый, и Манабу Пират, потому что одного глаза у него не было изначально. С мышками тяжело, знаешь ли, потому что не любить их не получается, но они очень слабенькие. А ты — нет. Ты не умрёшь. Я не дам. Манабу. Бу… Казуки было девятнадцать, а ему было семь лет. Незнакомый дневной свет впервые жадно и горячо лизал кожу Бу своим шершавым сухим языком, оставляя ожоги. Чужие руки впервые держали его крепко, даря обманчивое чувство безопасности, от которого хотелось сбежать в панике, но он не мог. В голове вертелось отчаянное: «Нет, я слабый, я не выживу, не надо врать!» Когда Сатоо принёс мышонка к себе, у того поднялась температура до сорока, он хотел переодеть больного, но маленький дикарь вцепился в свою изодранную одежду, весь сжался, отбивал руки и кричал: - Нет, не надо, это моё, не дам. Нет! Пришлось ждать, когда заснёт после жаропонижающего, чтоб снять лохмотья. Только через неделю он перестал забиваться в угол от каждого звука, через месяц научился есть за столом вместе с исследователем, а не прячась в ванной, которая показалась ему самым безопасным местом в доме, конечно, ведь там не было окон. Страх прикосновений исчез через полгода, и то только в отношении Казуки, другим он не давал к себе приближаться. Сатоо не торопился, приручал медленно, пробивал скорлупу, невидимую клетку, которую выстроил вокруг себя зверёныш. Учёный и сам не знал точно, что за природная жестокость заставляет его вскрывать мальчика, ломать его защиту, он понимал, что тому больно, но не мог остановиться. Копаясь в себе с маниакальной тщательностью, Казуки думал, что это его вина, его комплекс, наверное, он хочет повторить своё детство, поменявшись ролями с отцом. Казу вместо умершего Ясунори, Манабу вместо маленького Казу. Игра в старые добрые счастливые времена. Иначе для чего он всё это затеял? - Ну пойдём, пойдём, я покажу тебе, тебе понравится! Мышонок упирался как мог, но потом всё равно соглашался на уговоры, шёл за ним по пятам, всегда сзади, всегда за левым плечом. Маленький, закутанный с головы до ног. Насладиться его расширенными от восхищения глазами — вот ради чего учёный продолжал идти по этому лабиринту. Первый раз — поход в городскую библиотеку, запах книг, полки в потолок, личный абонемент и выбранный мальчиком «Собор Парижской Богоматери». Первый раз — прогулка по парку с кофе в бумажных стаканчиках, чтобы увидеть, как солнце садится за мостом и получается грустный смайлик. Первый раз — в кино на французском языке с субтитрами, как здорово, что некоторые кинотеатры ещё показывают старые фильмы. Сатоо словно срывал и засушивал уникальные цветы. Это было непередаваемо, и он привык к постоянной дозе Манабу. А оборотень взрослел, год за годом, и всё становилось запутаннее и запутаннее, потому что было уже не понять, кто кого разворотил, кто кого взорвал и привязал к себе. Исследователь врос в своего питомца, так привык к его присутствию, что во многих вещах становился беспомощнее с каждым днём, позволял ему заботиться о себе, доверялся всё больше, рассеянно и незаметно. Бу кормил его, Бу укладывал его спать, он уже не мог жить без Бу. Но если учёный пустил на свою территорию без боя и даже не понял, как стал зависим от своего ассистента и воспитанника, то обратная сторона медали оказалась более тёмной и печальной. Где она — безопасность звериной клетки? Её не стало, Казуки отобрал всё, а взамен заполнил жизнь вечным безнадёжным голодом. «Что теперь скажешь, глупый мышонок?», — думал семнадцатилетний оборотень, обречённо разглядывая в зеркале свою тощую бледную физиономию. Теперь его жизнь стала копилкой уникальных событий. Никаких успокаивающих повторений. День ото дня он задыхался от трепета и жажды. Если Казуки прикоснулся, больше точно так же он не погладит, если похвалил, слово «Умница», тающее на языке клубничным леденцом, прозвучит по-особенному только раз. И ему бесконечно не хватает этого безответственного, слепого, жестокого и самого лучшего в мире сумасшедшего. - Не-на-ви-жу, — шипел он обречённо и безответно. Всё в той же ванной, всё тот же урод. И судорожно соображал, как бы попросить у Казуки купить ему бритву, а то щетина уже, колючки местами, стыдно ужас.