Ликвидаторы etc.

- Ат-су-ши! Никому бы не пришло в голову звать Сакурая не по фамилии. Только этому психу. Более того, ему абсолютно точно нравилось добродушное, бархатистое звучание и реакция друга на эту рафинированную, приторную нежность. Он всегда тянул слоги с особенной, только для этого случая заготовленной улыбкой. Сидит, например, такой хитренький, но при этом добрый-предобрый, губы совершенно как у кота, а на щеках расцветают слабые ласковые складочки, лучащиеся теплотой. Ясунори зовёт по имени, как молоко с печеньем предлагает. Ясунори болтает ногами и грызёт яблоко. Ясунори совершенно невозможен, несерьёзен и гениален. - Перестань так делать! — Сакурай осуждающе качал головой, как взрослый на шалящего ребёнка, но отругать был не в силах, очарователен же до безумия, поэтому только цыкал на него и рылся в карманах в поисках пачки. - Не-а! Так мягонько, не могу себе отказать в удовольствии, — и Ясунори сиял-сиял-сиял, это не солнце лучилось за спиной, это он источал деликатный острожный свет, очень домашний, не оторвёшься от такого. Никому, кроме Ясунори, Сакурай бы не простил подобного обращения. Но эта особенная приветливая мордашка обезоруживала даже его, а в сочетании с безмерным уважением и, возможно, преклонением, которое испытывал мрачный брюнет к коллеге, вообще выносила насмерть. Сотрудники нового Центра переглядывались с изумлением, некоторые аж плечами пожимали, когда видели этих двоих вместе. Что-то неуловимо менялось в атмосфере, теплело. И вроде бы босс всё так же, как обычно, хмурил брови и крепче сжимал губы, и наклонялся вперед, отчего чёрные длинные потоки волос стекали по плечам угрожающе, но волна света от маленького человечка в белом халате, сидящего на подоконнике с надкушенным яблоком в руке, уравновешивала тьму, и всё мирно становилось на свои места. Оба были женаты, у обоих были сыновья, и каждый был по-своему счастлив. Идеальные напарники, учёные от бога, они вдохновляли друг друга, огонь создавал Ясу, но разгоралась новая идея в Атсуши, и вот они уже вместе что-то горячо обсуждали, спорили, продолжая фразы, формулы, и кто уже был инициатором не понять, и кто предложил внести изменения не вспомнить. Это была дружба взаимопроникающих противоположностей. Одно «но»: Сакурай терпеть не мог избранницу Ясунори. Он был ценителем истинной красоты, считал, что принцип золотого сечения должен преобладать во всем. Вот его женщина была совершенством, а Наоко… Ни внешности, ни внутренней силы, слабые гены, слабые способности. Вся из недостатков, вся — отрицательная аномалия. Это почему-то бесило до невозможности, как серое пятно на снежно-белой стене. - Я не понимаю тебя, Ясу. Зачем? Зачем ты окружаешь себя бездарностями? Ведь эта женщина… Кто она? Ничтожество. Всё, что умеет, считывать прошлое… Даже лаборанткой работать не способна, недавно мне опять на неё жаловались, перебила дорогие реактивы, задумалась, видите ли. Она — бездарность. А ты… - А я — твоя зажигалка, Атсу! — подмигивал задорно, но всё равно нечитаемо. Никогда нельзя было понять, в шутку Пробуждённый говорит или всерьёз. И маленький палец отрепетированным движением, как у балаганного фокусника, взмывал вверх, чтобы созданный силой разума огонь ласково лизнул кончик сигареты, зажатой в зубах Сакурая. - Я курить брошу, — злился брюнет, но всё же прикуривал и выпускал аккуратное колечко в смеющееся лицо Ясунори. Тот в показном испуге открывал рот буквой «О» и ловил колечко губами или пальцем. - Ну, конечно, только через мой труп. Тебе так идёт, ты словно родился курильщиком. Сколько Атсуши прокручивал этот разговор в голове после того, как бросил. После того, как терпеливо простоял положенное для проведения церемонии время с холодным равнодушным лицом, тогда, на кладбище над могилой. Справа – сын, слева — другой мальчик, помладше, кровь Ясунори. Вокруг — какая-то толпа. И какое право они имели прийти к нему, чужие и незнакомые, нарушая правильное сочетание тишины, скорби и белых лилий, чёткое распределение чёрного и белого? «Его все любили», — слышал Сакурай отдельные реплики и морщился от брезгливости. Море людей, а прикурить некому. Оставались только воспоминания. Для кого-то это фотографии в альбомах или старые письма и открытки. Для Сакурая осколки памяти вытягивались в ленты киноплёнки, на каждой бобине всего лишь небольшой разговор, крохотное воспоминание о самой большой упущенной возможности в жизни. - Почему ты взял её фамилию, Ясу? Сатоо? Почему? Жаль твоего имени, ты уже в нашей сфере запомнился под другим. Зачем? Ты ведь не любил Наоко никогда, да вы даже не спали. Казуки — ребёнок из пробирки, это все знают. - Для того, чтобы любить, необязательно спать вместе, Ат-су-ши, — и вроде бы усталые глаза поблекли и смотрят не так искристо как раньше, но слоги он всё так же растягивал. С течением времени эта деталь показалась особенно важной. Даже когда у Ясунори умерла жена, он не перестал быть ласковым к нему. Правда, мальчишке стало доставаться куда больше внимания. Сакурай с неприязнью смотрел на все эти щедро раздаваемые телячьи нежности. По его мнению, это было ненужной тратой времени и сил. Не так нужно воспитывать сыновей. Больше строгости, больше приличий, понятие о хороших манерах, уважение и необходимая дистанция между взрослым и ребёнком — это основные правила, как считал Атсуши, чтоб вырастить наследника достойным человеком. На этом и стоял в общении с Ютакой, а потому приходил в ужас от бесконечных сюсюканий, игр и поцелуйчиков Ясу и Казу. Однажды, спустя где-то месяц после самоубийства Наоко, Атсуши зашёл в лабораторию и обнаружил мальчишку, предоставленного самому себе, на полу в замке, выстроенном из толстенных томов по пиротехнике, генетике, астрохимии, аксонометрии, бойницы он выложил из трудов древнегреческих философов и поэтов, и теперь сидел в этом странном гнезде с миской свежей клубники, весь перепачканный, отвратительно довольный. - Атсу-кун! — пропищало мерзкое трёхлетнее чудовище. - Нет-нет, никаких «кунов»! Сакурай-сан! — грозно рыкнул на него исследователь. Мелочь, правда, совершенно не испугалась, из укрытия раздался только заливистый смех, до боли напомнивший интонациями Ясу. - Ты чего смеёшься, мальчик? У тебя мама умерла, тебе что, не грустно? — жестоко резанул Сакурай. - Но я же не один! У меня есть Ясу! — резонно заметил ребёнок, продолжая ухмыляться вымазанным в ягодном соке ртом. В этот день Сакураю показалось, что он возненавидел это существо: жалкое, бесполезное, тупое, у которого почему-то есть право отнимать время и силы у величайшего ученого их поколения. Это всё казалось ужасно неправильным, несправедливым. Вот что-что, а неточности и помарки всегда раздражали его до глубины души. Ошибки нуждаются в исправлении. Грязь нужно стирать. Этот малыш с рождения был грязью, лишним пятном в биографии Ясунори. И ещё один диалог с ним — точное отражение предыдущего — произошёл через 12 лет. - Казуки, почему ты смеёшься? Сатоо младший был слишком высоким и волосы в светлое не красил. Совершенно не хрупкий, совсем не похож. Но гениальный ум передался, это было единственное сходство. Или нет? Паренёк посмотрел на него удивлённо, будто не понимал, о чём речь. Он листал книгу шахматных задач и глупо улыбался: - Сакурай-сан, я не видел, как вы вошли. Я тут прочёл одно забавное решение, хочу показать Ютаке. - Я спросил, почему ты смеёшься, мальчик? Твой отец умер неделю назад. - Но я же не один. Вы со мной… — и смех, лёгкий и добрый, тот же самый, такой знакомый, как лезвие под ребро. Иногда звуки могут свести с ума, особенно повторяющиеся. Падающие капли, стук в стену, чей-то долгий, протяжный крик. Высока вероятность потерять контроль, впасть в истерику, испытать приступ паники. Иногда лучше быть совсем глухим, чтобы забыть, чтобы ничто не напоминало тебе о прошлом. Но Сакурай слушал и слышал, хотя мечтал бы в некоторые моменты жизни отключать это полезное умение. Когда руки легли на горло? Когда карие глаза распахнулись навстречу в ужасе? Пытка повторяющимися звуками, пытка нисходящими воспоминаниями. Когда они с Казуки вошли в этот воображаемый сад перематываемых по кругу киноплёнок? Когда стало понятно, что мальчик смеялся не по собственной воле, просто что-то внутри раскрывало его рот после того, как мать шагнула из окна детской? Он не видел этого момента, не лицезрел, картинно прижав ручонки к вискам. Не узнал, как смотрелись те пятна крови и ошмётки мозга и черепных костей на асфальте под окнами. Наоко обыденно прочитала сказку, укрыла одеялом. Он просто спал, а утром ему сказали. Позже его одели в чёрный костюмчик и дали клубники. Ничего страшного не случилось, только какая-то механистичность поселилась в движениях, а в груди большой чёрный мохнатый паук. Это он дёргал за ниточки, заставлял мальчика открывать веки по пробуждении, бегать, смеяться, разговаривать, есть. Иногда о липкой паутине удавалось забыть, когда Казуки писал на зелёной доске бесконечные цифры и обозначения химических элементов. Когда Атсуши увидел в его округлённых глазах своё разъярённое отражение? А в нём — отражение собственной любви к матери Ютаки, и так же — руки на горле, и то, как она сопротивлялась, отталкивала его, царапала, хрипела, хотела жить, хотя была смертельно больна. А Казуки — не отталкивал, не сопротивлялся, хотя был совершенно здоров. Физически, конечно. И Сакурай неосознанно принял эту предложенную ему жертву. Наверное, если бы хоть на минуту он смог воссоздать в памяти свет, которому удавалось уравновешивать тьму, он бы не посмел. Но эти двое нашли друг в друге то, чего так не хватало обоим — непроглядную ночь и упоение болью. Сакурай отпускал внутреннее чудовище погулять, трахая подростка как последнюю шлюху, а Казуки — линчевал себя покорно, с деланным равнодушием. Они оба старались не думать об этой связи, принимая всё как данность. Сакурай убедил себя в том, что виноват именно «мальчик», его тело, которое вызывало ненависть и желание наказывать и подавлять, и его мозг, которым нельзя было не восхищаться. Сатоо придумал оправдание — «мне не сложно», и «я всё равно ничего не могу изменить». Просто ещё немного, просто ещё минуту, и пусть в это тёмное не проникает ни один луч, пускай, это неестественно и уродливо. Где-то давно киноплёнка была изорвана, её просто склеили не в том месте. Теперь неестественный порядок вещей стал естественным, правила игры поменялись. Иногда Казуки думал, как глупо выглядит шахматная доска, на которой сражаются только чёрные фигуры. И никак не мог найти решения к этой загадке, больше похожей на бессмысленную бойню.