Снег
Впереди меня темнота пустой квартиры, рядом — маленький человечек, замотанный в ярко-сиреневый шарф, с серой шапкой на голове. Зачем я привёл её сюда? Понятия не имею. — Заходи, — пропускаю вперёд, а у самого нет никакого желания переступать порог. Да, за этой чертой уже никогда не будет странного Вия, дурака Шамана, истеричной Сабли, Кити с загонами, Шатун ничего там не сможет сломать, а самое главное — там никогда не будет Эли. Прохожу, зажигаю свет. Направо — кухня, прямо — коридор выведет в комнату, а слева от нас — крючки, как в доме, который мы спешно покинули. Вена всю дорогу трезвонила о том, что на самом деле её зовут, конечно же, не Веной, а Светой, что наконец-то она избавится от этой дурацкой клички, что наконец-то она ушла и никому ничего не должна. Странная. Никто ничего не был должен в том доме: живи, ешь, пей, но будь добр сходить в магазин, помочь с уборкой или готовкой, с деньгами или… с трупами. Пока она говорила, я всё представлял, как же они справятся с телом Мента, и совсем не понимал, зачем Вий и Эля ещё кого-то привели в дом. Выходя к дороге, я заметил машину, мне показалось странным, что они не проехали дальше: грязь уже успела замёрзнуть, её припорошило снегом, а потому проехать к дому было бы нетрудно. Вернуться в дом не было никакого желания, как и помочь им с трупом. Китя права: я сбежал, как крыса с тонущего корабля. — Чай у тебя есть? — Вена уже успела скинуть куртку, а я так и стою столбом, сам не зная, зачем вернулся сюда и зачем ушёл оттуда. — Не знаю, посмотри в шкафу, — приходится делать вид, что всё нормально, ловлю себя на мысли, что почти завидую Вене — ей действительно плевать на то, что мы ушли и оставили всех, кто был нашими друзьями. Она быстро скрывается, но пока я снимаю куртку, вешаю её, достаю сигареты, снова появляется рядом. — У тебя там нет шкафа, — она в замешательстве, а я вспоминаю, что его там действительно нет и никогда не было. В этой квартире вообще ничего нет, кроме дивана, телевизора, стола, печки и чайника. Даже холодильника нет, я же ни черта не умею готовить. — Значит, и чая нет, — заключаю я, проходя в комнату, стараясь забыть о том, что Вена где-то рядом. — Ладно, у меня есть деньги, я схожу в магазин, — я почти рад этому: хоть сколько-то минут смогу побыть наедине с собой и привести мысли в порядок. Слышу, как она одевается, чем-то шуршит, возится с замком, наконец-то справляется и дверь захлопывается. Падаю на диван, закуриваю. Вот я ушёл от Эли, даже забрал с собой Вену, чтобы отомстить. Отомстил? Нет, конечно. Нужно было забирать с собой Китю, как тогда, когда мы уезжали в город. А уезжали мы почти так же, в спешке. — Сегодня или никогда, — объявил я Ките, потому что в доме был вот такой же труп, как Мент, правда, нафиг никому не нужный — Бинт. И хоть его никто не убивал, как Мента, хоть это и было самоубийство, до которого его довели Шаман и Сабля, мне не хотелось оставаться в доме ни минуты. — Я не могу, — Китя разрывалась между мной и Элей. Эля — лучшая подруга, учитель, почти мама, которой Ките не хватало всю жизнь, а я… А что я? Она меня сегодня легко отпустила, можно сказать, что прогнала. Значит, я так и остался для неё никем. В тот день она согласилась только потому, что сама Эля сказала, что так будет лучше, я слышал. — Снег хочет, чтобы я уехала с ним в город, — Китя советовалась с Элей на кухне, а я стоял за стеной и всё отлично слышал. — Попробуй, — отвечала та. — Это лучше, чем смотреть на трупы в этом доме. — Нет, я не поэтому, — Китя кинулась было оправдываться, но Эля её перебила. — Неважно. Поступай так, как считаешь нужным. Езжай в город, попробуй свои силы там, не всю же жизнь тебе сидеть в этих стенах и… — А ты не сердишься? — наивности Ките не занимать. Конечно, она сердилась, она даже намекала на это, но Китя ничего не видела. — А чего мне сердиться? Ты уже выросла, это твоя жизнь, — так отвечают родители, но Китя этого не знала. «Делай что хочешь!» — после этих слов ты уже не хочешь ничего, это заклинание, которое вызывает угрызение совести, все родители пользуются им, как только простые слова перестают действовать. Вещи мы собирали вечером. Совести у меня нет с тех пор, как я ушёл из дома в эту самую квартиру от родителей, так что Эля уже никак не могла повлиять на меня своими заклинаниями, а на Китю, которая всегда и всё принимает за чистую монету — тем более. Можно было остаться в городе, но Пёс и Прищепка, у которых мы тогда остановились, не смогли бы нас содержать вечно, мы и так доставили им кучу проблем. После первого и единственного собеседования, на которое сходила Китя, — она устроила истерику. Срывая со стен вместе с обоями свои картины, громя комнату, которую Пёс и Прищепка выделили нам, она кричала о том, что сожжёт и себя, и картины — ей было плевать, что мы находились в чужой квартире. Выход был только один: вернуть её в дом Эли. Да, мне тогда тоже не везло в городе, но перспективы были: нужно было свести татуировку на руке, которую когда-то набил назло отцу, нужно было подстричься, снять пирсинг — в общем, стать нормальным человеком. — Успокойся. Ну, чего ты? — и мне пришлось её успокаивать, чтобы она ничего не сожгла в чужой квартире. — Они тут в городе все придурки: сними пирсинг, подстригись. Представляешь? Я всю жизнь с этой татуировкой и должен её свести, чтобы получить их сраную работу?! Вот уж нет! Это не они меня не взяли, это я к ним не пойду! Картины им не понравились… Они просто тупые дегенераты, которым нужно полотно с незамысловатыми цветочками! Они ничего не понимают в искусстве! Нечего даже слушать этих уродов! Уезжаем домой! — мне самому понравились эти слова, я в них поверил и верил до сегодняшнего дня, пока не вернулся в жизнь за пределами дома Эли. Здесь всё иначе. Здесь я — дегенерат, ничего не понимающий в искусстве, здесь меня не взяли на работу и… мне отсюда больше некуда уйти. Псу и Прищепке мы оставили разгромленную комнату, но они, как самые гостеприимные люди, ничего не сказали по этому поводу, они нас провожали так, словно мы прожили с ними не несколько дней, а несколько лет. Последние слова почему-то врезались в память, но мне некогда было подумать над этим. Сейчас же, когда я абсолютно один… — Не говорите Эле, что останавливались у нас, — Прищепка готова была об этом умолять: у неё было слишком серьёзное лицо. — И вообще не говорите, что видели нас и что мы живём в городе, — подхватил Пёс. Для нас это было внезапно, но, на их счастье, мы сообщили об этом только Вию — единственному, кто выходил на связь и звонил нам, чтобы узнать, как наши дела в городе. — Почему? Она будет рада, если узнает, — Китя редко обращает внимание на лица, потому и в тот раз сообразила не сразу. — Вы в ссоре? — встретившись взглядом с Прищепкой, спросила она, убирая с лица беззаботную улыбку. Прищепка кивнула. — Она вам не рассказала?! — Пёс был удивлён тому, что мы ничего не знали, он даже шагнул вперёд, но Прищепка потянула его назад, уверяя, что говорить о случившемся не стоит. — Вы бы тоже не возвращались к ней. Бог знает, как она на это отреагирует, — он был не просто зол или обижен — если бы на нашем месте была Эля, он бы её убил. — Ну, хватит, успокойся, — Прищепка тянула его назад, изображая улыбку, мол, ничего страшного, всё в порядке, Пёс просто не в духе. — Эля будет рада тебя снова увидеть, в этом я даже не сомневаюсь, — она явно подавляла слёзы, поправляя Ките шарф и говоря всё это, но ни я, ни Китя не придали этому никакого значения, решив, что это они из-за нашего отъезда так расчувствовались. Стоп. Мне нужен мой телефон. Тусклая лампочка едва справляется со своей задачей — осветить комнату должным образом, к тому же свет у неё противный, слишком оранжевый. Приходится отойти к окну, а заодно открыть форточку, чтобы проветрить комнату. Пёс не берёт трубку, уже минуту я слушаю гудки, вот-вот включится автонабор. В комнату врывается ветер и городской шум — как это здорово, в доме Эли не было ничего подобного; открывая форточку можно было услышать только тишину. Мёртвую тишину. —Да, — голос Пса какой-то сонный. Может, разбудил? — Алло! — продолжает он, а я и не знаю, как спросить то, что хотел спросить. — Это Снег, привет, — но с чего-то нужно начинать. — А, здорова, — вроде бы узнал. — Что-то случилось? — Нет, слушай, — я отхожу от окна, но тут же к нему возвращаюсь и выдыхаю. — Слушай, — повторяю я, — я ушёл из дома Эли. Один, — зачем-то вру, но, если честно, просто не помню — знаком Пёс с Веной или нет, а если и знаком, то вряд ли его интересует её судьба. — Вы поругались? Где ты сейчас? — он почему-то начинает беспокоиться. — Нет-нет, всё нормально, я у себя в квартире, — чёрт, я же не из-за этого звоню, но совершенно не знаю, как спросить… — Как ты? Как Прищепка? — С тобой точно всё нормально? — он почему-то не хочет меня слышать. Неужели я догадался обо всём? — Да, — обрываю я его. — Послушай, я вспомнил, как вы говорили, чтобы мы не рассказывали Эле о том, что были у вас… я тогда ещё удивился… — Снег, ты точно один? — он меня перебивает, а я ведь почти спросил. — Да. Говорю же, я в своей квартире. — Не впускай никого. Диктуй адрес, я приеду, — это уже странно. — Зачем? — Делай, что говорю. Эля тебя так просто не оставит, ты предал её, она тебя найдёт. Диктуй адрес! — крики Пса словно отрезвляют и в то же время, наоборот — в голове каша. В замок врезается ключ — Вена вернулась. — Да всё нормально, она не знает, где я живу, но если хочешь приехать, то я… — я уже готов продиктовать свой адрес, как открывается дверь — Вена зажигает свет в коридоре, трясёт коробкой чая, показывая, что купила, и уходит на кухню. — Алло! — у Пса какая-то истерика, он снова кричит в трубку. — Ты слышишь?! — Да-да, так вот, — отзываюсь я и диктую ему свой адрес. — Это недалеко от школы, — а заодно объясняю, как проехать. — Найду, — отвечает Пёс. — Сиди в квартире и никуда не выходи, я позвоню, когда буду в твоём подъезде. Всё. Пока, — и быстрые гудки. Странно он себя повёл. Странно и пугающе. — Ты-то чай будешь? — Вена появляется в комнате с чашкой чая. — Да, сейчас налью, — откладываю телефон на подоконник, закрываю форточку, оборачиваюсь…Эля
Иногда мне хочется стереть себе память, я ненавижу себя за то, что помню все глупости собственной жизни. Особенно мне хочется стереть кадры из детства и юности, но там есть мама, папа и бабушка, а потому я не могу себе позволить забыть всё то, что пережила. Слушаться родителей я не собиралась, но и не слушаться не могла; это как писать в интернете, что вообще-то недоволен нынешней властью, а утром всё равно идти на работу. Наедине с собой мы все смелые и независимые, а стоит оказаться рядом с тем, от кого ты зависишь, — нет больше твоей независимости, как и принципов. Всё остаётся во внутреннем мире, в твоём идеальном мире. Это никуда не исчезает: в детстве — родители, учителя; во взрослой жизни — начальство, влиятельные друзья, власти. Ты время от времени думаешь: «Ну, хватит с меня! Я вам завтра покажу!» Наступает волшебное «завтра», и ничего не меняется, и ничего ты не покажешь, и ничего ты не поменяешь, потому что знаешь, что родители лишат тебя карманных денег и прогулок с друзьями, что начальство на твоё место кого-нибудь найдёт, что от твоего голоса на самом-то деле ничего не зависит. Учительница литературы, старая Мумия (она учила даже моих котят), очень любила литературных персонажей, которые были не такими, как все: от их слов во внутреннем мире других персонажей что-то менялось, а потом менялся мир вокруг. Она травила нас этим. Весь наш класс верил, что от наших голосов, от наших слов в мире что-то может измениться; она нас учила не стесняться своего мнения, но мало кто понимал её правильно. Стать таким персонажем у меня получилось слишком поздно, я очень боялась отца. Внутренний голос, конечно же, как и обычно, пытался наставить меня на путь истинный. — Не убьёт же он тебя, если скажешь, — говорил он. — Но ударить может, — отвечала я, не собираясь ничего говорить отцу. — А убить не сможет и покалечить тоже: ты его единственная и любимая дочка. В конце концов, надо уметь привыкать к боли. Молчать нельзя, за правду не всегда гладят по голове, — мой разум, его слова были убедительными, и часто я цитировала его, когда наконец-то решалась что-то сказать. Нет, отец не был тираном, это моё воображение делало его вдруг невменяемым. Стоило мне только представить, как отпрашиваюсь на прогулку до десяти вечера или говорю, что ухожу на день рождение к однокласснику, — тут же возникали сцены со скандалами и драками. Настоящего тяжёлого детства, с побоями, тиранией родителей, я не знала, но очень боялась с ним познакомиться, потому не особо-то и высовывала голову. Соврать, обмануть — было куда проще, чем сказать правду. Уходить из дома, напиваться и курить, конечно же, было нельзя, но и расставаться со своими новыми друзьями я не собиралась. Таким образом я устроила настоящую двойную жизнь: продолжала вешать лапшу на уши, но теперь была намного осторожнее, чем в первый раз, сама же продолжала уходить к той компании, в которой Таня и Лена долго не задержались. В школе я оставалась на хорошем счету у учителей и одноклассников. Кроме того, обзаводилась знакомствами для своей второй жизни; чаще всего это были скромные девицы, не обремененные умом, учившиеся с «тройки» на «четвёрку», мечтавшие выйти замуж, может быть, обучившись перед этим бухучёту или юриспруденции — неважно. Они и становились моим прикрытием. Раз уж мне нельзя было уходить из дома, я стала водить вот таких скромных подружек к себе домой. Маме они нравились, папа отпускал с ними гулять. Конечно же, я гуляла не с ними, их я провожала до дома или до ближайшего перекрёстка, а сама уходила к своей крутой компании. Меня никто не учил врать, у меня была замечательная семья, я сама всему научилась, сама до всего дошла, сама разобралась, как и что работает. Лидером в нашей компании была двадцатипятилетняя Алёна. В силу того, что она мне не нравилась, я не сразу поняла, почему она общается с нами. Мы были намного младше неё, ровесницей она могла считать только толстушку по кличке Гуля. Оказалось всё просто: у Алёны была мать, которая превратилась в растение (её сбила машина, в результате — полная парализация); за растением Алёна не следила, но получала за его уход деньги, а значит, могла не работать, но об учёбе и мечтах, о светлом будущем — пришлось забыть на несколько лет. Алёна не скрывала ни от кого, что ждёт, когда растение погибнет, освободит квартиру, а заодно и она, Алёна, получит долгожданную свободу: сможет уехать, выучиться, начать жить своей жизнью. Слушать её было страшно, поэтому я никогда её не слушала. С Алёной меня познакомили через неделю после первой встречи. Перед этим знакомством у меня в школе был урок (что-то вроде обществознания), где нас просили составить списки симпатий и антипатий. Так вот, в тот же вечер я решила в какую колонку отнесла бы Алёну — к антипатиям. Слишком бледное лицо, толстые обветренные губы, зелёные водянистые глаза терялись и были невыразительными, волосы тёмные и редкие, ну и в довершение — она была такой худой, что руки и ноги были примерно одинаковой толщины, а шея и туловище казались единым целым. Наверное, я бы нисколько не удивилась, если бы у нее не оказалось позвоночника и всех остальных костей — напоминала она пожёванную половую тряпку. Алёна много курила, много материлась и нервничала, я в тот вечер её только слушала, пока Штырь не сказал, что уже поздно и пора бы валить домой. Штырь был единственным, кому я решила рассказать, что родители у меня… — …Мягко говоря, не в себе. Они просто грезят, чтобы я сидела дома и никуда не выходила, — я говорила это только ему, потому что его родители были примерно такими же, а Штырю на тот момент было около двадцати, и он должен был возвращаться домой ровно в десять вечера, ни минутой позже. Эра сотовых телефонов и интернета, как тебя недоставало в наше время! В общем, Штырь следил за мной, а я за Штырём, чтобы у нас не возникало проблем с предками, а в компании это не особо-то и обсуждалось: родители были у всех, и у всех были проблемы с родителями. Всё было хорошо: я успевала учиться в школе, успевала общаться с новыми друзьями, успевала вешать лапшу на уши родителям. Всё было хорошо, пока не закончилась вторая четверть, а вместе с ней и первое полугодие. Разумеется, мне было некогда делать домашние задания, поэтому я начала списывать. Моя соседка по парте отсела от меня, так как сидела со мной, как выяснилось, только ради того, чтобы списывать у меня русский. — Ты стала плохо учиться. Извини. Я пересяду к Ане, — заявила она, когда нам выдали дневники с итоговыми оценками. В пору было решить, что меня снова использовали и предали, но соседка по парте не была моей подругой. В школе у меня вообще больше не было друзей, только одноклассники и знакомые. Сама учёба меня мало волновала: «троек» не было, а к медалям и прочим пылесборникам я никогда не стремилась, меня вполне устраивало то, что было. Меня устраивало, а маму — нет. — Нужно думать о своём будущем! Кем ты собираешься стать?! Дворником?! — одна и та же песня, только «дворник» иногда заменялся «поломойкой» или «посудомойкой». — Аня вот успевает и стихи писать, и в секцию спортивную ходить, и учиться на «отлично»! — а это любимый приём всех родителей: поставить в пример какую-нибудь выскочку, которая тебя и без того бесит. Действительно, Аня была лидером в классе: спорт, учёба, уроки — за что бы она ни бралась, у неё всё получалось. Так это выглядело со стороны. На самом деле, Аню тянули за уши к медали. Нет, может, что-то у неё и получалось, но стихи у неё были отвратительными, а сочинения оставались на уровне пятого класса, я уж не говорю о её произношении в английском, но что уж тут было поделать, если все уверяли друг друга в том, что Аня — вундеркинд. Мне всегда было на неё плевать, до тех пор, пока мама не напоминала о её существовании. — Она будет нужным человеком! У неё всё будет, а у тебя — ничего! — да уж, она умела меня приободрить, ничего не скажешь, но она знала, куда бить, и она этим пользовалась всегда правильно, в отличие от отца. Можно верить в астрологию, можно заняться психоанализом, чтобы это понять — я всегда хотела быть первой в том, в чём хорошо разбиралась; а это означало, что Аню я негласно вызвала на соревнования: начать писать стихи, переплюнуть её в сочинениях, может быть, даже записаться на секцию, обогнать её в английском. В компании меня поняли: если я не прихожу, значит, учу уроки, если я прихожу с тетрадкой, значит, я снова что-то написала, и буду требовать внимания. Моими критиками и читателями были: Штырь, учившийся как раз на филологическом, толстушка Гуля (мать Сабли), заканчивающая что-то связанное с электроникой, Алёна, Стас (отец Кити) и Лёлик (тётка Шамана). — Серьёзно? Про кораблик? Ну, это ж бред! — Алёна всегда говорила первая и говорила в лоб, ей вообще было плевать на то, что окружающие могут что-то чувствовать. Это закаляло. Стихи были наивными, нескладными, детскими. Я бы даже сказала, что выходили они из-под пера умственно отсталого, но в заключениях ежегодного медосмотра, ничего о моей отсталости в развитии не говорилось. — Слушай, ну, для твоего возраста, может, и круто, только попробуй писать о чём-нибудь другом, — Стас в этом ничего не понимал, поэтому обходился общими словами. Тем не менее, он не упускал случая, чтобы меня задеть или окончательно достать — это тоже закаляло и учило стоять за себя. — Ты, кроме букваря, вообще ничего не читал и ещё меня критикуешь? — и тут я попала в точку. Стасу было плевать на образование, он собирался работать на заводе, а потому учился в ПТУ, считая (как и многие в то время), что быть рабочим — намного престижнее, чем конторским работником. — Вот что, — однажды заключил Штырь, — чтобы выйти на уровень твоей соперницы, тебе нужно писать не о корабликах и зашедшей луне, а о том, что хотят прочитать. Вот чего хотят увидеть от тебя, четырнадцатилетней юной поэтессы? Ну, конечно же! Им нужно, чтобы ты признавалась в любви к городу, к стране, верила в светлое будущее — вот об этом тебе надо писать. В общем, писать не получалось, и я бросила эту затею, отдав все силы литературе, русскому и английскому. История шла фоном, мне она просто нравилась, а потому я не прилагала никаких усилий, чтобы и там у меня всё получалось. Летом компания стала заметно меньше: те, кто были студентами, сдавали сессию, те, кто учился в школе, уезжали отдыхать, со мной оставались только Алёна и Гуля. Да, мои родители меня никуда не отправляли, я до сих пор не знаю, что такое летний лагерь, впрочем, может, оно и к лучшему. Оставаться в компании Алёны и Гули мне было скучно: у них были свои интересы, да и виделись мы с ними нечасто, поэтому летом я решила возобновить попытки со стихами. Тетради уходили стопками, я исписывала за пару дней двенадцать или восемнадцать листов, но ничего не получалось. Гуля и Алёна иногда встречались мне в городе, когда я выходила в магазин; интересовались, как идут мои дела и не собираюсь ли я вечером прогуляться с ними по городу. Гулять с ними у меня не было никакого желания, я всё больше исписывала тетрадей, слушала музыку, вслушивалась в тексты, читала, чтобы понять свои ошибки. В общем, как я писала потом в своей научной работе, «проводилась рефлексия духовных исканий», но тем летом я не знала ни значения слова «рефлексия», ни того, что когда-нибудь буду писать научную работу. — Все тетради извела! Ты посмотри! — тем летом возможности не совпадали с потребностями. Мои родители не были супер нужными людьми, они были обычными рабочими на том самом заводе, от которого нынче остались только стены и тишина. Поэтому моих порывов к творчеству они не разделяли, у них были более приземлённые проблемы: деньги, еда, одежда. — Ты знаешь, как это зарабатывается?! — ни черта я тогда не знала и знать не хотела, я была обижена и не понимала, зачем поднимать скандал из-за каких-то исписанных тетрадей. — Оля, да они копейки стоят! Куплю я ей тетради с пенсии! — бабушка заступалась за меня всегда, права я была или нет — ей было неважно. — Она у тебя дома сидит, не шатается, чего ты к ней привязалась? — но слова бабушки на маму уже не действовали. — Ещё бы она шаталась! Одного раза хватило! — и тетради мои сгребли в мусор, а потом сожгли. Я не кинулась их спасать, мне почему-то вдруг представился несчастный непризнанный гений, тиран-родитель и рассказчик, сочувствующий гению. Иными словами: мне понравилось вот так наигранно страдать и быть в роли загубленного на корню талантливого парня (ну, или девушки, но воображение выдавало парня). Мне нравилось плакать и искать защиты у бабушки, жаловаться папе на маму, испытывать чувство превосходства, слушая о том, что мама была неправа. Подобного скандала больше не повторилось, тетрадей у меня отныне было с избытком. Тем временем до возвращения друзей оставалось недели две, до нового учебного года — около месяца. Гулю и Алёну я в тот день встретила случайно: мне нужно было к бабушке, мы собирались с ней пройтись по магазинам, но до бабушки я дошла не сразу. — Ты совсем пропала, Штырь скоро приедет, он работу нашёл себе на лето, поэтому его не было в городе. Ты-то чем занята постоянно? — толстушка и бледная поганка — они не нравились мне не только внешне, но и вообще. Врут те, кто говорят, что внешность — не главное, она как раз и иллюстрирует всё, что внутри, просто не все это могут рассмотреть. — Ну, нам на лето много задали, — врала я, чтобы быстрее от них избавиться. — Слушай, я, в общем, вечеринку сегодня устраиваю, если хочешь — приходи, познакомлю тебя с остальными, — слова об остальных меня словно опьянили — я согласилась, плохо представляя, как Алёна собирается устраивать вечеринку в квартире с больной матерью. Родителям пришлось сказать, что я встречаюсь с одной из своих скромных подруг, которая приехала из летнего лагеря. Дома мне нужно было появиться в десять. Квартира Алёны располагалась на первом этаже. Дом, где была эта квартира, был достаточно старым и строился когда-то для начальников в этом городе, потому даже квартира на первом этаже, которая когда-то давно отводилась для дворника, была достаточно большой: комната и кухня. Стоило отрыть дверь, чтобы вдохнуть и закашляться — сигаретный дым и перегар выползли в подъезд. Встретила меня странная разукрашенная девица в коротком и ярком халате. — Проходи, — она меня затянула в квартиру. На мгновение мне показалось, что я снова переживаю первый день знакомства с компанией, но… Если те люди, которых я уже знала, оказались не такими уж и плохими, то новые знакомые — наоборот. Все были старше меня, примерно как сама Алёна. Все были пьяными, все курили и перекрикивали музыку. Музыка, кстати сказать, была не той, которую я привыкла слушать, но Цой тогда меня вполне устраивал. Меня вели за руку, квартира казалась бесконечным лабиринтом: мы то и дело натыкались на людей, на их слова, сигаретный дым или бутылки. — О, ты пришла! Круто! — Алёна была сама на себя не похожа. Да, было идиотское время и идиотская мода: причёска «взрыв на макаронной фабрике», тёмные тени до бровей, румяна в шесть слоёв, огромные серёжки в ушах… Она тащила меня за собой на кухню, а мне уже хотелось уйти: я вдруг поняла, что с такой компанией не хочу иметь ничего общего. — Вот она! — но Алёна притащила меня на кухню и представила тем, кто там был. Имён я не запомнила, лиц тоже, кроме одного. — А это Андрей, — в крутой кожаной куртке, с бутылкой пива в руках, жующий жвачку, волосы зачёсаны назад, самодовольная ухмылка, тёмные глаза. Мне нужно было бросать всё и бежать в тот момент, когда мы посмотрели друг на друга, но случилось самое ужасное — я опять не собиралась слушать свой внутренний голос. — Это не то, уходи! Ты знаешь, чем всё это кончится! — он вопил, а я делала вид, что не слышу, хотя действительно знала, чем всё это кончится.Вена
Эля была лидером в компании, когда меня с ней познакомили. Крутая студентка, приезжающая время от времени в наше захолустье, устраивающая вечеринки — все её знали в городе, все звали её Элей, каждый хотел быть её другом. Мне на тот момент было около тринадцати или четырнадцати, я росла сама по себе: родители были заняты разводом и делёжкой имущества, я была нужна лишь тогда, когда мной нужно было прикрыться матери или когда отцу нужно было упрекнуть мать. — У меня ребёнок! — кричала она ему, когда он не хотел ей уступать. — У тебя же ребёнок! — напоминал он ей, когда она уже тащила в квартиру нового хахаля. От всего этого дурдома мне хотелось сбежать, и я сбегала к Эле. Привёл меня к ней мой сосед, лучший друг Эли, по кличке Штырь. Друзья Эли были намного старше меня, а Эле тогда не было до меня никакого дела. Она веселилась, выпивала, танцевала, играла на гитаре, читала стихи, пела, а потом исчезала, и жизнь становилась серой, пока она снова не появлялась в городе. — А я слышала, что ты к этой Эле ходишь. И как? Тебя уже трахнули? — мои одноклассницы меня ненавидели, я была изгоем только потому, что мои родители не были богатыми, да ещё и развелись. Слухи о моей матери дошли до каждого, она превратила нашу квартиру в притон, потому и меня быстро причислили к шалавам, но мне нечем было ответить. — Привет, Малёк, — Эля всегда была такой, пока предательства не посыпались на неё одно за другим. Неважно, друг ты ей или хороший знакомый, но если ты обращался к ней со своей проблемой — она её решала. — У тебя такое лицо, будто тебя кормили ежами целую неделю, что случилось? — мне казалось, что она не обращает на меня внимания, но вдруг она опустилась напротив и заговорила со мной, да ещё и разглядела, что настроения у меня никакого не было. — Неважно, — только говорить о своих проблемах мне не хотелось, я боялась, что после этого она больше не пустит меня в дом. — Ещё как важно! Ты мой друг! — возразила она и попала мне в самое сердце. Эля была для меня кумиром, я хотела быть такой же, как она, когда выросту, и вдруг — она зовёт меня другом. — Давай, говори, кто тебя обидел, и мы пойдём с ним разбираться, — не отступала Эля. — Штырь, это ты Малька обидел? — Штырь проходил мимо, а Эля его остановила. Он непонимающе посмотрел на нас и затряс головой. — А тебя кто-то обидел? — он собирался сесть рядом, но Эля его тут же прогнала. — Иди отсюда, у нас тут девичьи секреты, — и он ушёл, оставив нас наедине. — Итак, я жду, — продолжила Эля. Смотря в стол, я не знала, что ей сказать, а самое главное — боялась её реакции. —Девчонки из класса, — промямлила я, надеясь, что больше говорить не придётся. — Что им от тебя надо? Денег требуют? — но Эля была слишком высокого мнения о моих одноклассницах — уж лучше бы они требовали от меня деньги, чем постоянно унижали. Отрицательно покачав головой, я вздохнула, чтобы набраться смелости и рассказать всё, как есть, только слёзы стали меня опережать, и я едва выговаривала слова. Даже не знаю, как из всего этого потока Эля разобрала всё, что я хотела ей рассказать. — …Дуры, ничего не понимают, — единственная фраза, которую я проговорила целиком, не давясь слезами. — И это всё? — спросила Эля. Я кивнула. — Завтра покажешь мне их, встретимся в школе. Штырь! — она позвала своего лучшего друга, который мгновенно оказался рядом. — Я завтра никуда не еду, у меня тут дела, — она указала в мою сторону. — Ты опять наживаешь себе неприятности, — Штырь этим был недоволен. — Это моё дело, — отрезала Эля. Всё утро я ждала её появления в школе, даже чувствовала себя намного увереннее, чем обычно. Однако прошёл первый урок, второй, третий… Пятым уроком была физкультура. Кого ни спроси, этот предмет у всех был любимым, кроме меня, — у меня не было нормального спортивного костюма и кроссовок, а были кеды и трико, а ещё жёлтая футболка, в которой можно было утонуть. — Вот и наша Света в жёлтом сарафане! — все одноклассницы в моей памяти уже слились в одну противную морду, я и не вспомню, кто меня встретил такими словами. Футболка, действительно, едва не доходила до колен, но другой у меня не было. Учитель как назло задерживался, а я стояла около стенки, я вжималась в эту стенку и терпела очередные унижения. Спортзал в школе находился на первом этаже, рядом со столовой; от выхода эту часть школы отделял узкий коридор и большой вестибюль. Можно было увидеть, кто заходит или уходит, но я тогда смотрела в пол, глотала слёзы, сжимала кулаки, слушала шум в ушах, а потому не заметила, как рядом оказалась Эля. — Что это здесь происходит? — она стояла за моей спиной. После её слов — все замолчали и словно отошли назад. Мне хотелось кинуться к ней и обнять — так рада я была её увидеть, она сдержала своё обещание и пришла! — Ваш классный руководитель передаёт мне вас на месяц, — продолжала Эля, — я решила с вами познакомиться в неофициальной обстановке. Мне не верилось своему счастью на тот момент. Эля стала моим классным руководителем на целый месяц, и целый месяц она унижала и гнобила всех тех, кто обижал и гнобил меня, пока её не было рядом. Она устроила себе практику в школе ради меня, ради того, чтобы мне помочь. Позже выяснилось, что за эту практику ей не дали больше «тройки», но она словно не придавала этому никакого значения. Так или иначе, учительницей она всё же стала и снова вернулась в нашу школу, а я тем временем… После того, как Эля ушла от нас, меня перестали травить, на меня вообще не обращали внимания. Штырь говорил, что Эля теперь уехала надолго и, может быть, даже не вернётся, так как училась последний год. Друзей у меня не было, кроме тех, с которыми я успела познакомиться в доме у Эли, — все они были старше меня, и у них были свои интересы. Нужно было искать новую компанию, но я всё чаще оставалась дома, запиралась в своей комнате, а за стенкой творился настоящий ад: пьяная мама, собутыльники и отчим. При таком раскладе меня могли и изнасиловать, и споить, и избить, но ничего такого не было; я была предоставлена сама себе, всем вокруг было на меня плевать: дома, в школе, на улице. Дожив до выпускного, на который я, разумеется, не пошла, мне оставалось только смириться со своей участью, но я не хотела. Мне нужно было внимание! Сев вечером за стол с матерью и её собутыльниками, я без объявления налила себе целый стакан водки. — Тебе не много? — любая другая мать наорала бы, устроила бы скандал, а моя спросила только это и не стала меня останавливать. Внутри всё горело, мне стало плохо. Впервые я добилась внимания — мне вызвали «скорую». Очнулась я в палате, в которой пахло чуть приятнее, чем дома, — всё тот же спирт. Там я и познакомилась с Дашей, которая утянула меня в новую компанию — сброд алкоголиков и наркоманов. Мне было плевать на всё, что происходило вокруг, я не собиралась что-либо менять: травка, пиво, порошок, водка, а расплачиваешься за всё собой или это делает твоя подружка, или вы вместе. Дно. Через некоторое время мы сами стали продавать, так как у Даши появился знакомый барыга. Стоило ли Эле жертвовать своей учёбой ради того, что со мной потом стало? Правда, об Эле я тогда не думала и не вспоминала о ней никогда, пока однажды не познакомилась с малолеткой в клубе. — Мне сказали, что у тебя можно спросить, — она подошла ко мне внезапно, как выяснилось позже, её прислала Даша. — Спрашивай, — ответила я, даже не взглянув. — Я и спрашиваю, — продолжала она, а меня начало пробивать на смех: так ко мне ещё никогда не подкатывали за товаром. Сабля стояла около меня, она выглядела нелепо: косметика, одежда, каблуки — всё это смотрелось на ней как на корове седло. — Тебе лет-то сколько? — по большому счёту мне было плевать, но нужно было быть осторожнее: крыши у нас нормальной не было, а потому менты время от времени давали о себе знать. — Нормально, уже можно, — я не выдержала и рассмеялась ей в лицо, услышав такое заявление. — Садись, — указав ей на свободное место, я рассчитывала, что вечер пройдёт по привычному расписанию: продать, уехать с Дашкой к её хахалю, там продолжить веселье до утра. Сабля опустилась напротив и стала сверлить меня взглядом. — Первый раз, что ли? — впрочем, мне и без того это было ясно, но нужно было говорить, чтобы не привлекать к себе особого внимания. Сабля закивала. — Деньги с собой? — продолжала я, осматриваясь по сторонам. — Да, — она полезла в свою сумочку, а мне пришлось её остановить. — Не здесь, — с такими лохушками я встречалась не каждый день, в основном у меня были постоянные покупатели, потому я продолжала тянуть время и ждала какого-нибудь подвоха. Впрочем, подвох не заставил себя долго ждать. Даша решила от меня избавиться, так как со мной приходилось делить и хахаля, и квартиру. Мент появился, как только я встала из-за стола, чтобы пройти в туалет. — Пройдём, — схватил меня за локоть и собирался было потащить за собой, но в такую историю я вляпывалась уже не первый раз, а потому знала, что отвечать. — А что случилось? — нужно было привлечь к себе внимание и вовремя свалить, тем более что Мент был один, а не с группой дружков. Засветив своими корками, он продолжал меня тянуть за собой, но тут подала голос дурочка Сабля. — Отпустите мою подругу! Не имеете права! В общем, пришлось сдаться, нас обеих он отвёл к машине. Сабля ревела навзрыд, как маленькая. Просила нас отпустить, мне оставалось только ухмыляться тому, что случилось. — Ну, девчонку-то отпусти, она даже не купила у меня ничего, — не то чтобы мне её стало жаль, я просто не собиралась слушать её нытьё всю дорогу. К тому же, Мента я достаточно хорошо знала: ни рыба, ни мясо — сегодня за тебя, а завтра наоборот. — Далеко живёшь? — спросил он, собираясь её действительно отпустить. Когда Сабля назвала адрес, я не поверила своим ушам, а когда она сказала, что живёт с сестрой по имени Эля, — в голове у меня загудело. — Эля? Учительница? — я даже наплевала на то, что меня вообще-то собирались увезти в отделение. — Да, — неуверенно ответила Сабля. — Ну, поехали. Отдам тебя твоей сестре, — я готова была ехать куда угодно, лишь бы убедиться, что Сабля не врёт, что я снова смогу увидеть Элю. Ту самую Элю! — Давно вы здесь живёте? — но прежде всего мне хотелось допросить Саблю обо всём, чтобы точно знать, что мы едем к Эле. — Года два, — уже успокоившись, отвечала она, недоверчиво поглядывая на Мента. — С ума сойти! — и я готова была на самом деле сойти с ума, пытаясь подсчитать время, которое пролетело, в котором не было Эли, которое я прожгла со своей жизнью. — Знаешь её? — в разговор вмешался Мент. — Нет, — конечно, я не хотела подставлять ту, которая когда-то давно в детстве заступилась за меня, которая была для меня единственным светлым воспоминанием. Ментовозку подбрасывало на кочках, меня трясло от предвкушения, Сабля молчала, вжавшись в кресло. Мы приближались к знакомому мне дому, и сердце готово было выпрыгнуть через горло, когда я увидела знакомую фигуру около ворот. Эля меня не узнала, ей вообще тогда было не до меня: она принимала Саблю и слушала рассказ Мента о том, что девчонка собиралась покупать наркотики. — Город маленький, вы бы смотрели за ней получше, а то в следующий раз придётся её забрать, — говорил он Эле, а я сидела в машине и не решалась выйти. Эля кивала головой, обещала, что такое больше не повторится, говорила, что у них недавно умерла бабушка, поэтому Сабля себя так ведёт… Бабушка… — Тёть Вера умерла?! — тут уж я не смогла молчать, так как хорошо помнила эту старушку, которая разрешала Эле собирать в этом доме друзей. — Да, — растерянно ответила Эля. — А мы знакомы? — плевать я тогда хотела на Мента — я вышла из машины. — Это я, — едва сдерживая слёзы, выдавила из себя только эти два слова. Эля всматривалась в моё лицо долго, пока, видимо, не уловила в нём что-то знакомое. — Малёк? — и ей не верилось в то, что она видела. Малёк: взрослая, прокуренная, потасканная… А когда-то хотела быть такой, как Эля. Жертвуя домом, рискуя снова всем, что у неё есть, она меня просто вытащила: пригласила Мента в дом, уверяя, что вышло какое-то недоразумение, а я — её знакомая, никогда бы не продала её сестре наркотики, и, скорее всего, мы просто встретились с Саблей в клубе и разговорились. Конечно, Мент ничему этому не поверил, но оставил меня в доме у Эльки, рассчитывая, что наткнулся на настоящий притон, ведь в доме было столько подростков, что нельзя было его принять за что-то другое. Хоть Эля меня и оставила в доме, но прежнего уже нельзя было вернуть. Она дала мне кличку Вена, разрешила жить взамен на обещание — никаких наркотиков в её доме. Обещание я не сдержала, кроме того подсадила на это дело Саблю и Шамана, правда парень интересовался только травой. Не знаю, как она меня терпела всё это время, почему не прогоняла и позволяла делать то, что я делала. Однако я не могла её предать, я хорошо помнила всё, что она для меня сделала. — Мне жаль, что так вышло, Снег, — говорю я этому парню, с которым играла в кошки-мышки, который и понятия не имел, чтó меня связывает с Элей. — Тва-а-арь, — жить ему осталось недолго, минуты три в предсмертной агонии. Лицо его обожжено кипятком вместе с шеей и грудью, а кроме этого я проткнула его отвёрткой несколько раз подряд. Конечно, он мог и в окно выпасть, так как стоял около него, когда я плеснула кипятком, но этого не случилось. Предатель получил своё, а я доиграла до конца и наконец-то смогла хоть что-то сделать для Эльки. Вернуться я не могу, но и оставить её наедине с проблемами — мне просто не позволяет совесть, к тому же — не все предатели ещё наказаны.