Эля
Если начать судить общество по никам в Интернете, то все так и рвутся быть плохими: куда ни зайди, везде найдёшь Князя Тьмы, Ведьму или Ведьмочку, а некоторые просто берут имена отрицательных персонажей из фильмов и книг. Зло стало завораживать, казаться недопонятым и интересным. Можно сказать, что настало время зла: теперь его пытаются понять и не находят в нём ничего плохого. Зло — это здорово, оно харизматично, ничего не боится, потому что ему нечего терять. Наивным предкам можно плакать и являться к нам призраками, чтобы образумить, но уже слишком поздно. Мы скорее нальём чай призраку и с удовольствием побеседуем, дабы убедиться, что он настоящий: мы больше не верим в предрассудки. Всё это началось не сегодня, а несколько десятилетий назад, когда загнанным в железную коробку мышам дали свободу и они не знали, что с ней делать. Быть плохим приравнялось к «быть крутым», а самое главное — богатым. Все, кто ещё верят в добро, называя себя в Интернете Феечками и Волшебниками, Воинами Света и Ангелами, верят в богов, захлёбываются чувством патриотизма, — лохи и нубы. Так как признать себя официально одним из последних двух никто не решается, все решили быть плохими. Андрей в своё время решил так же, а с ним и вся компания, потому никто его не брался осуждать. Мумия на уроке литературы рассказывала нам, каким подонком был Евгений Онегин, а вечером мы встречались и видели живого человека, который куда хуже. Быть другом Андрея считалось крутым, всё, что он делал, — считалось невероятно крутым, все хотели быть похожим на него, никто не хотел отставать. Всё, кроме меня и Штыря. Он дружил с Андреем с самого детства, но, видимо, уже в старших классах между ними пробежала чёрная кошка, и они стали двумя противоположностями: плохой парень и хороший. Тем не менее, годы детской дружбы они выкидывать никуда не собирались, к тому же жили в одном дворе. Штыря и Андрея уважали одинаково, но относились к ним по-разному: Штырь — это умный парень, с которым можно поговорить, который никогда не откажет в помощи, да ещё и советы бесплатные раздаёт, а Андрей — это крутой чувак (плохой и злой чувак), с которым круто напиться вечером или завалиться к кому-нибудь на хату. Однако хоть и считали их друзьями, но только слепой мог не заметить, как они тихо друг друга ненавидели. Андрей лез из кожи вон, чтобы казаться ещё хуже, чем он есть на самом деле, рассчитывая доказать всем в компании, что лидер именно он, а не Алёна и уж тем более не Штырь. Однако Штырь был куда умнее и на провокации не поддавался, зная, что, если Андрей добьётся желаемого — компания разобьётся на два враждующих лагеря. Алёна же считалась лидером только потому, что была девушкой крутого парня. Мне всегда казалось, что свою сторону я выбрала раз и навсегда — рядом со Штырём, но я ошибалась и не знала саму себя, не знала, какой могу быть тварью. В подростковом возрасте плохо разбираешься в людях, в мире, в жизни, а в себе не разбираешься вообще. Штырь всегда говорил быстро и много, словно знал, что у него слишком мало времени. Любую тему он мог перевести на себя или привести пример из реальной жизни своих знакомых, а знакомых у Штыря было много, и он от них уставал. Можно подумать, что наша дружба была странной: он никогда не был обделён вниманием, и зачем ему нужна была такая малолетка, как я, — никто не понимал. Никто не знал, что у нас была своя небольшая тайна, свой договор. — В детстве просил у родителей сестру, а они мне её так и не родили. Будешь моей младшей? Когда-то и я просила у родителей брата или сестру, но тоже получила отказ, вернее — отговорки: надо достроить дом, бабушка заболела, тебе скоро поступать, денег на двоих детей не хватит. Чувство одиночества меня не покидало никогда, я думала, что если у меня будет брат или сестра — мне будет с кем поговорить. Вместо брата или сестры у меня был только внутренний голос, с которым и приходилось беседовать. И вот, спустя несколько лет, мы нашли друг друга: тот, кому нужна была младшая сестра, и та, которая мечтала избавиться от одиночества. Умный и добрый Штырь, высокий и крепкий, умеющий всё на свете — идеальный старший брат. Добрые глаза, не подходящие к тому жестокому времени, смотрели на меня, и такому взгляду трудно было не поверить. Впрочем, время всегда жестоко, особенно когда только на него и списываются все несчастья. Штырь — единственный из всей компании, с кем я никогда не чувствовала себя глупо. Говорили, что мы выглядим как родные брат и сестра, но всё это чужие домыслы. Можно чувствовать себя и глупо и одиноко даже среди родных, а со Штырём всё было иначе. Мне незачем было появляться в компании, если он не приходил. Этому человеку я доверяла всё: мы обсуждали проблемы в моём творчестве и проблемы в жизни, он заставлял меня читать то, что в школе никогда не проходили и вряд ли будут проходить. Позже, чтобы не дать мне связаться с Андреем, который только и умел играть во дворе на гитаре, начал меня учить играть. Сказать, что первое время я его ненавидела, ничего не сказать: мне приходилось не только читать и пересказывать ему, но ещё и говорить о том, что я думаю насчёт того или иного текста. Сначала это меня напрягало, и я даже планировала перестать общаться с этим человеком (другие ведь веселились, а из меня он делал какого-то ботаника. Это не круто!), но потом мне и самой стало интересно. Видя мой интерес, он продолжал меня грузить всем, что сам знал. После школы мне можно было смело идти по его стопам, и мы не раз обсуждали моё поступление на журфак или филолога, но мои родители видели меня в чём-то другом. В телевизоре вдруг стали говорить, что журналистов убивают, а что такое «филолог» — мои родители не понимали и не представляли, как это пригодится мне в жизни. — Нужно делать то, что умеешь! — всё время говорил отец и был неправ. Штырь говорил иначе: — Нужно развиваться всесторонне и не бояться узнать что-то новое. Кому я верила больше: тому, кто приходил усталый с работы и упирал свой взгляд в телевизор, не интересуясь моей жизнью, или тому, кто заставлял меня развиваться? Глупо, но я тогда обижалась на родителей потому, что они не обращали на меня внимания, как Штырь. Единственной их заботой было: накормить, одеть и чтобы дома я была в десять вечера, а ещё обязательно хорошо училась. Мне это казалось неглавным и даже ненужным. В пятнадцать-шестнадцать лет все твои чувства обострены и ты хочешь, чтобы остальные, особенно родные люди, чувствовали то же, что чувствуешь ты, и если от них этого не удавалось получить, они автоматически становились чужими, отстранёнными, из колонки «они меня не понимают и никогда не поймут». Однако хуже всего, когда они начали делать это наигранно. К тому времени, когда я перешла в десятый класс, родителям было не до меня — бабушка заболела, у неё случился первый инфаркт, потому всё внимание было уделено ей, а не мне, кроме того мама заставила её продать квартиру и перевезла жить к нам в дом. Не воспользоваться этим я просто не могла: заметив, что за задержки на полчаса мне не устраивают скандал, а за «тройки» по алгебре перестали ругать, я поняла, что могу позволить себе большее: курить, пить, задерживаться на час или два. Родители так и не знали, где я нахожусь на самом деле, а дурнушек из школы хватало, чтобы обеспечить себе оправдания. В один вечер я говорила, что ухожу к Маше делать геометрию, в другой вечер я якобы была у какой-нибудь Кати; им и в голову не приходило, что я вру и встречаюсь с абсолютно другими людьми. Конечно, они могли узнать через знакомых, но мы сидели в одном дворе и никому не попадались на глаза, потому обо мне никто ничего не мог донести моим родителям, а когда Штырь стал учить меня игре на гитаре — я и вовсе не появлялась на улице, мы уходили к нему на квартиру. Мамы у Штыря не было, об этом он рассказал, когда первый раз привёл меня к себе в гости. Отец его женился через год после смерти матери на странной женщине с обычным именем — Наталья. Она не любила, когда мы приходили, но ей приходилось с этим мириться. Позже я узнала, что это было связано с тем, что отец Штыря и эта Наталья не были зарегистрированы, а просто сошлись, потому она не особо качала права, и когда мы со Штырём приходили — запиралась в комнате или уходила к соседке. Странной я её считала только поэтому, так как остальные родители, когда мы приходили к кому-нибудь в гости, либо принимались кормить, либо хотя бы здоровались с нами, оставляя одних. В квартире Штыря мы чаще были одни, чем с кем-то из компании. Жертвовать своим жилищем он не собирался, но когда приносил его в жертву, устраивал такие вечеринки, которые не шли ни в какое сравнение с тем, что было в квартире Алёны. Во-первых, на подобные сходки никогда не приглашался Андрей, так как Штырь грамотно выбирал время — друга детства не бывало в городе в этот день; во-вторых, алкоголь на этих вечеринках был не тем, на чём обычно держатся подобные встречи. Проще говоря, мы играли на гитарах, пели песни, разговаривали на разные темы, чаще всего что-то обсуждали: книги, музыку, фильмы или жизнь. Часто он заставлял меня разучивать ту или иную песню для таких встреч, а позже я уже сама стала выбирать, что буду играть или петь. Иногда он настаивал на том, чтобы я прочитала свои стихи, но так как нравились они только девчонкам (ибо были только стихотворения о любви), позже я отказалась от этой затеи. Обычно мы сидели в комнате Штыря, она была достаточно просторной, и места хватало всем: диван, кровать, подоконник, пол, а в центре комнаты всегда была табуретка, на которой обычно стояла бутылка спиртного и какая-нибудь закуска на скорую руку, чаще всего бутерброды. Если же мы были вдвоём, то спиртного у нас не было, были только сигареты и всё те же бутерброды, а ещё его гитара, мои стихи и наши разговоры. Комната Штыря — волшебное место, где рождались наши с ним гениальные идеи, где постоянно звучала музыка, комната, заменяющая мне и дом, и родных, и весь мир. Штырь был для меня всем, а потому в личном дневнике только и было записей, что о нём да о том, как мы проводили время. Почему-то я всегда боялась забыть это, рассчитывала дожить до старости, а потом перечитать со Штырём все дневниковые записи и… Да что теперь это «и», если его никогда не будет. Дневник мой однажды перечитала мама. Наглость моя перестала знать границ, а после того, как меня решили отправить на областную конференцию и я должна была писать научную работу о своём творчестве — у меня было стопроцентное, как мне казалось, алиби. Мне нужно было встречаться с Мумией, руководившей моим проектом, с местными писателями, а это означало, что я могла появляться в компании чаще. Встречи с Мумией не занимали и двух часов, а местные писатели меня не особо интересовали, о них я могла узнать от Штыря, он со всеми был знаком. Надо ли говорить, что и работу мою мы писали вместе с ним, а потому проект был удачно защищён. Тем не менее, глупо было надеяться на то, что родители ничего не узнают, тем более, когда ты ведёшь личный дневник. Домой в тот день я вернулась на полчаса позже, виной всему был Цой — его песня мне не давалась, а Штырь не собирался отступать, пока у меня наконец-то не стало что-то более-менее получаться. В тот вечер, как говорится, ничто не предвещало беды, пока я не переступила порог дома и не встретилась с матерью и отцом. — Где ты была? — спросила мама, но на их лицах уже всё был написано: они смотрели на меня, подавляя свой гнев, ждали от меня очередных оправданий; я знала, что моя ложь на этот раз не пройдёт, но почему-то решила врать. — У Маши, — ответила я, и мой ответ их не устроил. Мама кричала громко, я не помню что именно, но было громко, а перед лицом трясла моим дневником. — Больше ты из дома не выйдешь! — заключил в итоге отец, кидая мне мои записи. Нужно было молчать, но как можно было промолчать, когда Штырь уже научил мыслить? — Вы не имели права его читать! — заявила я, чувствуя себя раздавленной и униженной: они посмели залезть мне в душу, а после этого ещё и решить, что я никогда больше не выйду из дома. Началось то, чего и следовало ожидать, — очередной скандал с истерикой матери и с побоями от отца. Выхватив у меня дневник, он ударил меня им по лицу так, что рассёк губу, ибо дневник был толстым и в картонном переплёте, как книга. Вырвавшись, я сбежала в свою комнату, что тогда была наверху, закрыла дверь на замок и упала на кровать. Родители были за дверью и требовали открыть, но я не собиралась этого делать, пока мы все не остынем. — Кто этот Штырь? — отца интересовало только это, а мама уже всё решила: Штырь — мой парень. — На гитаре он её играть учит! Лучше бы алгебру учила! Гитара тебе в жизни не пригодится! — кричала она, всё ещё оставаясь за дверью. То же самое я услышала и про стихи: это хобби, которое не пригодится в жизни, которое непременно пройдёт. В тот момент в пору было вспомнить Есенина, родители которого тоже не воспринимали его творчество всерьёз, но в голову лезли только обиды. Итог был неутешительным, потому я ревела в подушку: Штырь в меня верил, родители — нет, а самое главное, в дневнике было написано и про них, и о том, что они меня не понимают, потому мне нужен был Штырь. — Сильное плечо! — кричала мама, цитируя запись про моего названного брата. Что там было написано, я уже не вспомню дословно. Может быть, что-то вроде: «Мне нужно сильное плечо, мне нужна поддержка, и обеспечить мне всё это может только Штырь». Впрочем, какая разница, если эти слова не поняли те, кому они предназначались. Обиднее всего было то, что они не увидели в той записи слова о непонимании, но увидели слова о сильном плече Штыря, а потому решили, что нас связывает нечто большее. Возможно, я неправильно выразила тогда свои мысли, эти записи сгорели, потому я не могу сейчас точно сказать — правы были мои родители или нет. Когда скандал угас, я открыла дверь и в ту же секунду стала жертвой идиотской привычки отца: сначала он кричал и бил, а потом обнимал и старался успокоить. — Я твоё сильное плечо и никто больше, — пытался он меня уверить, но было уже слишком поздно, сильным плечом для меня оставался Штырь. Дневник пришлось сжечь и больше никогда не заниматься подобными глупостями. Глупости пришлось хранить в памяти. На следующий день, отец заехал за мной, чтобы забрать из школы — так я попала под родительский контроль на целую неделю, успела возненавидеть Цоя, считая, что всё это случилось только из-за его песни — приди я раньше, как обычно, никому бы и в голову не пришло читать мои записи. Через неделю всё стало как прежде: прогулки до десяти, квартира Штыря, сказки родителям о том, что ушла к подруге. Месяц после этого случая мы со Штырём осторожничали, он отправлял меня домой пораньше, давал меньше сигарет, да и вообще настаивал на том, чтобы я не страдала фигнёй и бросила эту привычку, пока она не превратилась в зависимость. Так мы вместе бросали курить и писали мою научную работу. Почему её назвали научной — мне неизвестно, никакой науки в ней не было. Всё, что от меня требовалось: написать немного о своём творческом пути, а затем проанализировать около десяти стихотворений. Штырь выбрал самые лучшие из всей коллекции моего детского бреда. Он был удивительным человеком, не каждый взрослый, тем более образованный, знающий толк в своём деле, будет искать смысл в стихах о городе, которые не были настоящими, в сопливых стишках о любви, да ещё и в строчках с замашками на философские рассуждения — смешные и заносчивые. — Для полной коллекции, тебе не хватает стихотворения на патриотическую тему, — заявил он после того, как отобрал «десятку лучших». — Зачем? — спросила я, не понимая, что от меня вообще требуют с этой научной работой. — О городе есть, — начал перечислять он. — О любви есть, философские есть, а о той же Великой отечественной — ничего нет. — Меня это не вдохновляет, — ответила я, надеясь выкрутиться. — А город вдохновляет? — захохотал он. Конечно, не вдохновлял меня ни город, ни какая-нибудь любовь. Писалось только то, что нужно было писать, чтобы затмить одноклассницу Аньку и попасть на страницы местной газеты, в раздел творчества. Стихи о городе, который мало кто любил, стихи о любви, которой у меня тогда не было, рассуждения на разные темы… — Нужно написать, — не отступал Штырь. — Давай, у тебя по истории «пятёрка», тебе будет нетрудно что-нибудь придумать. Только придумай так, чтобы и жалостливо, и правдиво, чтобы всех пробило на слезу. И написалось. Действительно, было нетрудно, но настоящего ничего не получилось: меня на слезу не пробивало, я не могла прочувствовать то, что вышло. — Какая разница, — а мой советчик, в отличие от меня, не унывал. — Нам просто нужно написать эту работу, а стихи потом выкинешь, когда разонравятся. — Интересно, у всех поэтов так было? — поинтересовалась я, зная, что нарываюсь на многочасовую лекцию о поэтах всех времён и народов. — Как? — спросил Штырь. — Они все писали о том, что не вызывало у них никаких чувств, но это нужно было читателям? Патриотические стихи, о любви… — О-о-о, — улыбаясь моей наивности, протянул Штырь. — По вдохновению только бездельники пишут, а о настоящем — мастера, остальные пишут то, что хочет видеть читатель, чтобы стать известными. — Не верю, — ответила я, нахмурившись, — классики так точно не делали. — Ещё как делали! — тут же возразил он. — А большинство просто жили в нужное время и в нужном месте, кроме того, многие из них были бездельниками, только и делали, что писали, — он ещё долго приводил мне примеры, начиная от древних философов, заканчивая современниками, пока я с ним окончательно не согласилась. Проект мы написали за тот самый месяц, а весной, перед выпускным, я его удачно защитила и уже мечтала о том, как стану знаменитой хотя бы в области, а потом уже дальше. Тогда я не знала, что после школы ни я, ни моё творчество не будем нужны никому, кроме Штыря. В школе мне дали крылья, а потом кто-то их срезал, и Штырю пришлось залечивать все мои раны. Однако кроме этих ран были и другие, а всё потому, что Андрей существовал где-то параллельно нашему творческому союзу, и как бы Евклид ни пытался доказать, что параллельные прямые не пересекаются, мы пересекались. Возможно, потому, что были не такими уж и прямыми. — У Андрея сегодня день рождения, сказал, чтобы все пришли, — говорил Штырь в тот вечер, когда мы с ним праздновали удачную защиту моей так называемой научной работы. Праздновали мы скромно: купили бутылку шампанского, а готовить нам было лень. — К нему домой? — меня в тот момент даже передёрнуло. Штырь и Андрей жили в одном дворе, как и Гуля, и Алёна, и Лёлик, и Стас, потому я была уверена, что мой названный брат потащит меня в квартиру человека, которого я, мягко говоря, не переваривала. — Нет, сказал, что во дворе соберёмся, — успел успокоить меня Штырь, и я облегчённо выдохнула. — Надо идти, собирайся, — было видно, что ему и самому общение с Андреем не доставляло никакой радости, но не пойти было нельзя. Когда мы вышли, вся компания была в сборе, Андрей сидел на столе, поставив ноги на скамейку — всем остальным пришлось замкнуть круг и стоять, слушая его пафосные речи. — Так как подарка вы мне не сделали, — говорил он, — мы сейчас за ним отправимся, — он разливал пиво в одноразовые пластиковые стаканчики, довольно ухмыляясь. Если бы мы знали, что он подразумевает под словом «подарок», мы бы со Штырём развернулись и ушли, но мы оказались втянуты в самую гущу событий. — Ты всё-таки решил? — изображая изумление, уточняла Алёна: она уже была в курсе того, что будет, но они разыгрывали перед нами спектакль, дабы разогреть интерес. — Да! — Андрей соскочил со своего места, и скомандовал: — Все за мной! Все отправились за ним, большинство не подозревало, что будет именно то, что случилось дальше. Пунктом нашего прибытия стали новые дворы — так назывался район с недавно построенными домами. Надо сказать, что с тех пор в городке ничего не строили лет десять, но это не так важно. Мы знали, что в этих дворах живут учителя, и не понимали, зачем Андрей нас привёл. Однако он ничего не собирался объяснять и вёл нас к дому, где жил директор школы Владислав Михайлович. Директора никто не любил: мало того, что он был занудой, так ещё и на уроке физики можно было уснуть от его монотонного голоса. Кроме того, если судить его теперь: учителем он был ужасным, так как его не просто забавляла наша тупость, он ловил от неё кайф, давая с десяток задач и пятнадцать минут на их решение. Разумеется, никто и ничего не успевал решить, так как тему Владислав Михайлович не объяснял должным образом. — У вас в голове винегрет, — любил говорить он. — Вы не можете решить простейшие задачи! Вы безнадёжны! Пока он вёл у нас физику — безнадёжны были все, а он самоутверждался за счёт тупости школьников. Он был классным директором, в школе был порядок, но он был хреновым учителем, «пятёрок» по его предмету никто и никогда не получал. Андрей завёл нас в подъезд, тогда не было ни кодовых замков, ни домофонов, потому пройти можно было без проблем. В силу своей наивности я даже подумала, что Андрей не такой уж и плохой парень, раз решил в свой день рождения навестить учителей, но стоило нам оказаться в темноте из-за разбитой лампочки — эти мысли меня покинули. Девчонки взвизгнули, я вцепилась в Штыря, который, как и всегда, был рядом. — Он на третьем этаже живёт? — голос Андрея, как и сама обстановка перестали мне нравится, но Штырь никуда не уходил, а потому и я не могла уйти. — Да, идёмте, — отозвалась Алёна. Мы начали подниматься на третий этаж, на втором этаже Андрей снова разбил лампочку. Сказать Штырю, что мне это не нравится я не могла: мы были окружены Стасом и Гулей, а позади шёл Андрей, который тоже мог нас услышать. Оставалось только переглядываться и надеяться, что он поймёт. Остановившись на третьем этаже, все молча смотрели друг на друга, не понимая, что будет дальше. Заговорщицки выглядели только Андрей и Алёна: закурили, улыбнулись, ничего не говоря, опёрлись на стену. — И? Что дальше? — спросил Штырь, устало выдыхая. — Сейчас, подождём, и узнаешь, — ответил Андрей, выпуская дым и улыбаясь как обычно — противно и провокационно. — С нами ребёнок, если что, — не отступал Штырь, указав на меня, — ей нынче поступать, это тебе терять нечего. — Да твой ребёнок… — наморщив лоб, отстранившись от стены и сделав шаг вперёд, заговорил Андрей, но в этот момент дверь, ведущая в подъезд, открылась, и он замолчал, приставив палец к губам, дабы заткнулись и все остальные. Сначала кто-то выругался, проклиная нас, тех, кто разбил лампочки в подъезде, затем к нам стали приближаться шаги. Алёна тем временем достала из кармана своей куртки чёрный пакет, при этом похихикивая, очевидно, предвкушая дальнейшие события. Всем нам пришлось вжаться в стены, словно до всех одновременно дошло, что произойдёт дальше. Когда на площадке едва показалась седая голова директора — погасла очередная лампочка, осыпаясь на пол и предупреждая всех о том, что ещё можно спастись. — Здорова, старый козёл! — в руках Андрея мигнул фонарик, направленный на Владислава Михайловича, но тот вряд ли успел что-либо увидеть — Алёна накинула ему пакет на голову и тут же толкнула назад. Грохот и ругань. Режиссёры фильмов нагло врут о том, что в экстремальных ситуациях человек начнёт звать на помощь. Прежде всего он отреагирует эмоционально — просто закричит или начнёт ругаться, а уже потом включится его мозг, и он вспомнит о том, что где-то есть добрые люди, которые уж если не смогут помочь сами, то непременно позвонят куда следует. Однако времена были не те: в подъездах нередко убивали, а на звук разбившихся лампочек уже переставали реагировать, потому звать на помощь было бессмысленно. Директора Андрей пинками спустил вниз, до второго этажа, все остальные громко галдели, мол, так ему и надо, а я замерла на месте, не веря, что снова стала свидетелем ужасающих событий. — Бежим отсюда, — Штырь привёл меня в чувство — схватил за запястье и потянул за собой, но потянул неудачно. В темноте я не видела, куда он меня вёл, потому пропустила ступеньку и едва не рухнула на коленки, но ногу всё же подвернула и подвернула так, что темноты в глазах лишь прибавилось. Не помню, как мы с ним вырвались оттуда, да и нашего ухода тогда никто и не заметил, они все были заняты избиением директора. Выбежать из новых дворов мне ещё хватило сил, я была в шоке, но уже дальше от боли в ноге хотелось выть, потому мы опустились на первую попавшуюся скамейку. — Никому не говори, что ты там была и что-то видела, — предупреждал Штырь, но я уже была в курсе — лучше врать, что ничего не знаешь. — Тебе нужно домой, — продолжал он, но ответить мне было нечего. Дорога до дома в тот момент показалась мне адским испытанием, словно жила я не в частном секторе, а где-то в другом городе, до которого придётся идти пешком всю ночь. Видя, что идти я не смогу, а если и смогу — далеко не уйду, Штырь решил: — Пойдём вместе, наконец-то познакомлюсь с твоими родителями. И тут я готова была забыть о боли и лететь до дома, не оглядываясь. Нет, не от счастья, а наоборот. Слова мамы о том, что Штырь — якобы мой парень, отгоняли от меня даже мысли привести его в дом, да ещё и познакомить с родителями. После такого моей маме уже вряд ли можно было бы доказать, что Штырь — мой друг. — Я дойду сама, не так уж и больно, — врать Штырю я тогда ещё не умела, потому стоило соскочить со скамейки, как нога меня мигом подвела и выдала. — Да-а, — протянул он, усаживая меня обратно, — заметно. Нечего бояться, нормально всё пройдёт, тем более, десяти ещё нет — мы придём вовремя. В отличие от него, я не была так уверена и некоторое время ещё пыталась его убедить в том, что дойду одна, но время поджимало — нужно было либо соглашаться и идти с ним, либо идти одной и где-нибудь в итоге упасть. Пока мы шли, я лихорадочно пыталась что-нибудь придумать: как представить Штыря родителям, что сказать, как объяснить… Мне представлялось, что отец убьёт нас обоих, а если не убьёт, то вечер со Штырём будет последним — больше никуда не выпустит, опять устроит домашний арест. — Круто, как вам удалось получить здесь землю? Говорят, не всем её дают так просто, — Штырь знал, где я живу, но никогда не был в этих краях. Когда-то это место считалось одним из лучших в городке. — Не знаю, это проблемы родителей, — я ответила так, как было на самом деле, но Штыря это не устроило. — Ты говоришь, что они тебя не понимают, но и сама их не хочешь понимать, ты даже не знаешь, как им удалось получить землю. Держу пари, тебе также неизвестно, сколько они зарабатывают, — и с этим было не поспорить, меня действительно нисколько не интересовали дела родителей, я словно жила отдельно от них, хоть мы и находились под одной крышей. —Да, не знаю, — ответила я, надеясь, что на этом разговор закончится, но на этом закончился не только разговор. — Дальше дойдёшь сама, — заявил он, внезапно остановившись. — Что? Лицо его стало серьёзным, он опустил голову, но тут же вернулся в исходное положение, разочарованно вздохнул и посмотрел на меня, подавляя невесёлую усмешку. — Тебе есть о чём с ними поговорить, — ответил он. — Я своей маме много чего не успел сказать, а у тебя ещё есть время, и ты его бездарно тратишь, — я стояла напротив него, опустив голову. — Ты пишешь стихи о том, как плохо, когда тебя не понимают, и всем плевать на твои чувства, а сама плюёшь на тех, кто рядом. Иди домой, тебя ждут. Он больше ничего не сказал, а я не находила что ему ответить. Не знаю, чего на тот момент было больше: страха, что Штырь разочаровался во мне и не будет моим старшим братом или стыда, потому что он был прав. Домой я вернулась вовремя, маме сказала, что ногу подвернула ещё на физкультуре. Бабушка в это время раскладывала пасьянс, сидя в кухне за столом. Она перенесла инфаркт? А я даже не обращала на это внимание: она жила с нами, она ни на что не жаловалась, как мне казалось, выглядела как обычно. Может быть, я что-то пропустила? Я не ездила к ней в больницу — этим занималась мама, я не интересовалась её здоровьем, знала, что мама обеспечит ей нужный уход… Я не интересовалась ничем и в то же время обвиняла их в том, что они не обращают на меня внимания и не хотят понимать. Штырь был прав, но дошло до меня всё это намного позже, когда уже ничего нельзя было исправить.Китя
Эля решила поселиться в комнате Пса и Прищепки, опасаясь, что Сабля или Вена решат избавиться от Мисс. Только страх оказался напрасным: пока её не было, около комнаты Мисс дежурил Шаман, а как только Эля пришла — Вена покинула дом вместе со Снегом, а Сабля без Вены ни на что не способна, она не такая смелая, какой хотела выглядеть в глазах своей старшей подруги. Вернувшись с Вием и Шатуном, Эля забрала у меня Сашку и по привычке ушла в свою комнату. Мне хотелось ей напомнить, что она накануне, перед исчезновением из дома, переехала в другую комнату, но Вий меня остановил: Эле нужно побыть одной. Сабля демонстративно прошла наверх, даже не поинтересовавшись у Вия и Шатуна, как всё прошло, а Шаман…. Шаман устал. — Люди, я задолбался, — подпирая собой стену и закуривая, заговорил он, как только Сабля закрылась в ванне. — Если мы сегодня ещё кого-нибудь убьём, силы Шамана иссякнут, и он закроется надолго в комнате. — Где рация и оружие? — Вий внезапно прижал Шамана к стене, которую ту подпирал собой — ни Шатун, ни тем более, я, этого не ожидали. Шаман растерянно взглянул на нас и тут же ответил, что у Мента с собой ничего не было. — Мы все знаем, что ты не побрезгуешь обобрать даже покойника, — но Вий не отступал. — Вий, он, наверное, с работы к нам заехал, — к счастью в эту заварушку решил вмешаться Шатун, — при нём ничего не было, даже телефона. Шаман вообще Мисс уводил, а мы со Снегом Мента из дома вытаскивали. Вий отпустил Шамана, разумеется, не извинившись. — Псих, — указав на Вия и обратившись ко мне, заключил Шаман, затягиваясь сигаретой. — Из карманов его Снег ничего не вытаскивал? — на Шатуна кинуться Вий не решился, а даже отошёл в сторону, подперев собой косяк кухонного проёма. — Говорю же: не было ничего, мы его сразу обшарили, — отвечал Шатун. — Мы? — уточнял Вий, отлипну от косяка. — Слушай, — вмешался в разговор Шаман, словно ему было мало, — Мент был серьёзно настроен, мы с ним едва не подрались. Китя не даст соврать, — он указал на меня, а я затрясла головой, опасаясь, что Вий прицепится ко мне с вопросами. — Он бы меня застрелил, будь у него пистолет, потому что я стоял у него на пути и не собирался отдавать Мисс, как и Китя. — Понятно, — задумчиво ответил Вий, открывая дверь на кухню. — Идите все спать, хватит на сегодня приключений, — заключил он и скрылся за дверью. — У меня в комнате Мисс, мне опять придётся спать на полу, — вздохнув, сказал Шаман и поплёлся в свою комнату. В коридоре остались только я и Шатун. — Ты как? — спросил он, как только Шаман исчез. — Не знаю, — я ответила честно, потому что ничего не чувствовала с того момента, как поругалась со Снегом. — Я знаю, куда он ушёл, могу сходить и поговорить, — продолжал Шатун, но даже эта новость ничего во мне не вызвала — мне было всё равно. — Не надо, он сам выбрал, — ответила я, собираясь уходить в комнату, так как говорить о Снеге мне не хотелось. — Спокойной ночи. — Спокойно ночи, — ответил Шатун, оставаясь в коридоре. В моей комнате много моих картин и набросков, они развешаны по стенам, я окружила себя своими работами, но больше ничего не хочу рисовать. Снег, Шатун, Эля, Вий — я рисовала их по памяти, а Шамана уговорила позировать. У меня нет портретов Сабли и Вены — их лица всегда получаются одинаково, а портреты Пса и Прищепки я уничтожила, когда мы со Снегом были в городе. Сейчас мне захотелось уничтожить портрет Снега. Никогда ничего к нему не чувствовала, он был лишь ключом к чему-то новому, но из-за этого нового я едва не бросила Элю, дом и всех, кто здесь живёт. Снег лишь доказал мне, что моё место рядом с Элей, рядом с друзьями. Снимая со стены рисунок, я замечаю, что глаза Снега получились неестественными, ничего не выражающими. Может, они и были такими? Закрываю глаза, пытаюсь вспомнить его лицо… Ни-че-го. Словно и не было его в моей жизни, а на ватмане — неизвестный и чужой человек. Только, если его не было, почему вдруг становится так больно? Почему тяжело дышать? К чёрту! Вытаскиваю ватман из рамки, рву и раскидываю по комнате. Ничего не хочу помнить! Ни его лица, ни улыбки, ни голоса! Ненавижу его, он заставил меня предать Эльку, он заставил меня бросить всё, что мне дорого, и уехать! Встретить Мисс… Привезти её сюда… Может быть, стоит нарисовать Мисс? Попробовать? Удастся ли мне вспомнить сейчас её лицо? На шифоньере обрезки ватмана. Этюдника или мольберта у меня больше нет: сломала в городе, в приступе своей истерики. Сабля права: я припадочная, иначе это и не объяснить. Ватман приходится расстилать на столе, по краям прижимать книгами. Карандаши в органайзере. Попробую нарисовать Мисс. Может быть, смогу отвлечься от мыслей о Снеге.Шатун
Эле нельзя было возвращаться, я до последнего наделся, что Вий придёт один, но всё обернулось иначе. До их возвращения я собирался покинуть этот дом, но Снег меня опередил, а оставлять сейчас — я не имею права, они без меня не справятся. Странно, конечно, так рассуждать, когда ты — ходячее недоразумение, но мне кажется, что сейчас я им по-настоящему нужен. Сейчас уходить нельзя. — Как думаешь, куда Снег свалил? — Вий сидит напротив меня, курит и пьёт кофе, словно не собирается спать этой ночью. — К себе на квартиру, скорее всего, — отвечаю я, заваривая чай. — А Вена ему зачем? Почему не Китя? — продолжает Вий. — Они поругались с Китей. Он позвал сначала её, а она его послала ко всем чертям. Вий никак не реагирует, молчит и смотрит в свою кружку, словно и вовсе не слышал, что я сказал. Наверное, сегодняшние события измотали его не меньше, чем всех остальных. Устал даже Шаман, он отвлекал девчонок от происходящего как мог и, по-моему, неплохо справился. Во всяком случае, атмосферы истерик и паники нет — все разошлись спать. — Я ни хрена не понимаю! — Вий откидывается на спинку стула, шумно выпуская дым в потолок. — Что? — а я не понимаю его — мог бы уйти спать, как и все остальные, но зачем-то засел на кухне, а время близится уже к утру. — Забей, — отвечает он, явно не собираясь делиться своими мыслями. Впрочем, как и всегда. Вий тушит сигарету в пепельнице и выходит из-за стола, оставляя меня в кухне одного. Как в старые добрые времена: привёл и бросил.