Вий
Китя боится любого шороха. Наблюдать — привычное дело, но иногда она выводит из себя, а после случившегося присматривать за ней стало невыносимо. Как и другим, мне известно насколько она наивна, но сейчас к этой наивности прибавился страх, перерастающий в паранойю: нас посадят, за нами приедут, что мы будем делать. Две ночи мы не включали свет, а чтобы услышать телевизор — нужно было сидеть на полу рядом с ним, из дома выходить приходится по очереди, а не всем вместе. Вчера Шаман собирался в магазин, и Китя готова была замотать ему шарф так, что тот едва не задохнулся. Вдруг его узнают в толпе, вдруг он уже в розыске. Объяснять — бесполезно. Кроме неё, на такую же измену подсела и Сабля: запирается в комнате, спускается только поесть; а выглядит так, словно Вена перед уходом забрала все её вещи и косметику: уже неделю она не вылезает из махрового розового халата. Да и сама Сабля уже, наверное, столько же не мылась: волосы слиплись, она их даже не собирает и не расчёсывает — голова похожа на комок запутанной лески. Шаман носится с травами по дому, считает, что теперь все комнаты нужно окурить. Китя недавно рискнула с ним поспорить — пыталась отправить его в церковь за ладаном, уверяя, что окуривать комнаты нужно именно им, а также настаивала на покупке свечей и какой-то воды. — Да-а-а, — протянул Шаман. — Когда за нами придут, ты обольёшь их святой водой, и они исчезнут, коне-е-ечно. Китя связалась не с тем, она знала, что Шаман признаёт только шаманизм, причём свой собственный, и никакие религии и предрассудки его больше не проймут. Он мог обратить в свою веру, обратить в чужую веру его — невозможно. Знала, но не сдавалась: — Не богохульничай! Из-за тебя все несчастья в доме! — Вот это новость! — и Шаман сдаваться тоже не собирался. Впрочем, такое заявление Кити удивило и рассмешило всех, даже мрачную Саблю, которая не обращала до этого ни на кого внимания. — То есть, если бы я надел крестик и стал головой в пол биться — Мисс не замочила бы Мента? А Мышь бы не повесилась? Ну, а Бинта, конечно же, не убило бы током?! Договорив, Шаман закрыл рот рукой, понимая, что сказал лишнего. Китя покраснела и замолчала. Пара мгновений, но тянулись они целую вечность. Казалось, что Китя вот-вот взорвётся, а в эпицентре взрыва будет только Шаман, которого разнесёт на куски. — Заткнись, придурок! — но она лишь прокричала это, сжимая кулаки, зная, что, ни за что не сможет ударить Шамана: они как брат с сестрой, только ещё роднее. Китя выбежала из кухни и направилась наверх, скорее всего в свою комнату страха. На моей памяти они поругались впервые. — Не смотрите на меня, я идиот, — Шаман опустился за стол, охватив голову руками. Действительно, не стоило напоминать и без того неуравновешенной Ките историю про Бинта (она до сих пор считает себя виноватой), но в гневе язык работает быстрее мозга, а у Шамана и подавно. Никто не виноват, каждый прав по-своему, а в смерти Бинта виноваты все, как ни крути. — Она и так боится всего, тебе что, трудно в церковь сходить? — на Шамана начал давить Шатун. Хорошо, что в переносном смысле. Если бы в прямом — ничего бы от того не осталось, Шаман и без того выглядел измотанным. — Если ты так переживаешь за неё, иди сам в свою церковь, я даже не знаю в какой она стороне, — пытался отмахнуться Шаман. — Ага, совсем-то идиотом не прикидывайся, — вдруг вмешалась Сабля. — Церковь в городе одна, и все знают, где она находится. Ты родился и живёшь в этом городе — этого невозможно не знать. Но терпение Шамана вдруг лопнуло – он поднялся из-за стола и окинул всех достаточно умным взглядом, позволяющим вдруг усомниться в его придурковатости. — Можете идти все вместе, я вам не мешаю, — сказал и вышел из кухни. Разумеется, ушёл к Ките, просить прощения. Каким-то образом ему удалось убедить нашу художницу, что беды в доме не из-за него, а из-за злых духов, потому по дому они стали ходить вместе: Китя наблюдала за процессом, а Шаман бродил со своей кадильницей, дымящей и воняющей на весь дом. В общем, они снова вместе, с ними всё в порядке, как и всегда: Китя боится, Шаман развлекает. Эти двое создают в доме иллюзию стабильности, будто не было здесь трупов неделю назад и никто никого не убивал. А чего боится Китя? Да она всегда чего-то боится. Если смотреть на этих двоих, можно поверить, что ничего не было, но есть остальные. Мисс постоянно молчит, из комнаты выходит только чтобы поесть. Глаза у неё стеклянные, я даже не уверен, что она нас слышит, но если уж реагирует на слова Шамана — значит, слышит. Странная реакция на первое убийство. Мне просто снились кошмары, из-за которых хотелось больше оставаться в реальности. Китя и вовсе стала бояться спать, а ещё больший ужас на неё нагоняла темнота — она боялась увидеть призрака. Нормальные люди мечтают от проблем сбежать в сон, а такие психи, как мы, — в реальность из сна. Шатун говорит редко, он взял на себя практически всю работу по дому. Можно подумать, что хозяева в доме: он и Китя. Она готовит и убирает, а Шатун — чистит снег, топит печку, что-то ремонтирует, а ещё подумывает куда-нибудь устроиться, хотя бы временно. Остальных… остальных нет. Есть только я, и меня словно прибило дождём, таким монотонным и серым. Даже забыл, как выглядит солнце, и, кажется, смирился с такой погодой. А погоду в доме, конечно же, устроила Эля: затянула небо серыми, прокопчёнными дымом простынями, спрятала солнце и звёзды, нагнала холодный ветер, включила ледяные капли и ушла в свою берлогу, а меня оставила. — Вий, что с Элей? — спрашивает Китя, и мне нечего ей ответить. Эля не говорит теперь даже со мной, словно Лысый или Мент для неё что-то значили, так как из-за трупов Мыши и Бинта она не запиралась в комнате, да и вообще продолжала жить обычной жизнью. Закрылась, выходит только погулять с Сашкой, а стоит к ней подойти, начать говорить: — Не сейчас, я хочу побыть одна, — и слова против не скажешь. С одной стороны, я её понимаю, с другой стороны, как и другим, мне её не хватает, она вселяет хоть какую-то надежду. Может быть, мы действительно живём в доме последние дни? Скоро всё разрушится? У меня начинается паранойя, как у Кити, и что хуже всего: я понял, что завишу от решения Эли не меньше остальных. Только что она сможет решить, если за нами реально могут приехать и всех посадить надолго, а её — навсегда. Когда после убийства Мыши Эля пыталась донести до меня мысль, что не всегда нужно делать то, что говорит лидер, она рассказала мне всё о своём прошлом, но теперь я понимаю, что многое для меня осталось за кадром. Бывшие друзья, знакомые, мифический или реальный Штырь, подонок Андрей и гадина Алёна… Эля всё ещё говорит, что мы о ней ничего не знаем. Впрочем, больше всего меня сейчас занимает другое: зачем она писала Ките, чтобы та не отдавала Мисс Менту, зачем нужно было отправлять Мента к нам, если не собиралась отдавать? Зачем ей вообще нужна эта Мисс? Понимая, что она задумала, я всё больше сомневаюсь в том, что Эля поступает правильно. Подчистить ряды — это одно, а убивать и стравливать их между собой — другое. — Котятам нужно мясо, — говорила она, когда Китя нечаянно убила Бинта; и эта фраза не выходит у меня из головы. Словно Эля специально находит людей, заманивает их, а потом натравливает одного из нас на загнанную в этот дом жертву. Кто умрёт следующим? Шатун? С Бинтом всё получилось якобы случайно, но чем больше я общаюсь с Элей, тем больше понимаю, что ничего случайно в этом доме не происходит. Итак, Шаман привёл… привёз… приволок в дом инвалида-колясочника, которого встретил в городе. Зачем? Пожалел парня, неплохо поющего и ещё лучше играющего на гитаре. — Мы решили работать вместе, — объяснял свой поступок Шаман, лишь бы Эля разрешила остаться его новому знакомому в доме. — Окей, — отвечала Эля, но отвечала так, словно уже давно смирилась с существованием Бинта в доме, а с чудачеством Шамана и подавно. — И как он будет забираться по лестнице? Свободных комнат на первом этаже нет, — всё это обговаривалось в присутствии самого Бинта и всех остальных, Эля не собиралась делать скидку на то, что парень мог обидеться. — Я ему буду помогать, — не задумываясь, ответил Шаман. Эля только приподняла бровь, взглянув на Шамана, Бинта и лестницу. — Хорошо, — согласилась она, разведя руками. И с этого момента для Шамана началось испытание: если Эля сделала вид, что ей всё равно, кого приведут в её дом, то остальные были против существования с инвалидом под одной крышей. — И зачем он нам? — а я возражать не собирался, как и тогда, когда Эля потащила меня в ЗАГС, мне, как и всегда, было интересно — что будет дальше. — Усвой уже, — не отрываясь от своих дел в компьютере, отвечала она, — я не собираюсь вам ничего запрещать: хотите водиться с инвалидом — водитесь, хотите уничтожить конкурентов — уничтожайте. Делайте что хотите. Вашим учителем я была в школе, теперь учитесь у жизни. Конечно, она была раздражена, но чтобы не подавать виду, уходила в свою работу, запираясь в комнате. Надо сказать, что первый год мы так и жили: Эля постоянно в своей берлоге, а в нашем распоряжении весь дом, но у каждого своя роль: мне наблюдать, Шаману развлекать, Ките постоянно паниковать, Сабле быть раздражительной, самовлюблённой выскочкой, а Прищепке и Псу — плевать на всё, кроме друг друга. К роли наблюдателя я так привык, что мне уже ничего не поможет: я наблюдаю за тем, что делают со мной, и не возражаю; наблюдаю за тем, что происходит в доме, и почти ни во что не вмешиваюсь, только если меня это не достаёт окончательно. Впрочем, после того, что было в лесу с Мышью, мне вообще стало плевать на то, что со мной будет дальше — в нормальный мир я уже не рвался, дорога туда для меня была закрытой. Вдобавок ко всему — умер отец, возвращаться мне было некуда. Нет, квартира, конечно, стоит, пустует, но что я там буду делать… Кличку Бинту дала не Китя, как остальным, — он с ней пришёл. Возможно, что так его назвал сам Шаман, а может быть, он был Бинтом до встречи с ним, в своей прошлой жизни. В то время Шаман действительно пытался быть уличным музыкантом, уезжал в город с гитарой, а что там было дальше — известно только мне: вместо того, чтобы быть уличным музыкантом, он стал карманником. Волноваться за него не приходилось, с его харизмой он уйдёт от кого угодно: будет много шума, мишуры, станет так много Шамана, что в итоге схватят не того, а Шаман благополучно доберётся до дома. — Прикинь, — говорил он мне о Бинте, — этот парень — находка! С ним я смогу однажды ограбить банк! Никто на нас не подумает! — Представляю криминальные новости, — отвечал я, не собираясь его образумить. — Уличный музыкант и инвалид-колясочник попытались ограбить банк, но далеко уйти не смогли, их нашли по горячим следам. — О, ты думаешь, они сразу поймут, что это мы? — не сдавался Шаман. — Если бы ты знал, как легко люди расстаются со своими дорогими вещами! Стоит им зайти в трамвай, они уходят в себя, а про сумки и кошельки забывают. Общественный транспорт — единственное место, где средь бела дня можно побыть с собой наедине. Когда они в таком состоянии, можно с них и одежду снять — не заметят, но ещё лучше — суета, хоть я её и не люблю, но денег она приносит куда больше. Шаман был слишком увлечён своей работой, его уже не занимала выгода, он был занят самим процессом. Вернувшись домой после своего рабочего дня, Шаман часто мне рассказывал, как и при каких обстоятельствах стащил очередной кошелёк или мобильник. Весь процесс воровства он превращал в игру, от того мне показалось, что воровать, даже когда кругом камеры, проще простого. Однако выходить в город и уподобляться Шаману — не было никакого желания; из квартиры отца я перевёз свой компьютер, а потому искать лохов решил виртуально и находил удачно. Шаман оказался прав: люди очень легко расстаются со своими деньгами, особенно если уверить их, что эти деньги пойдут на благотворительность. Проще говоря, получилось у нас с Шаманом так, что Бинт больше пригодился мне, чем ему: фотография больного парня в инвалидном кресле, трогательная история о том, как он попал в аварию и с тех пор прикован к креслу, но такая-то и такая сумма смогут поставить его на ноги. Проще простого. Социальные сети, где ты рассылаешь эту информацию под фейковым именем, сайт-однодневка для дотошных альтруистов, и никаких ответов на вопросы. Загвоздка была только со счётом — по нему меня могли найти, но почему-то никто не искал. Нужно быть абсолютно двинутым на идее самого процесса, а не его последствиях, чтобы выставить свой собственный счёт. Бинта уже не было, а деньги на его лечение продолжали поступать. Виноваты все. Китя невиновата. Шаман и Бинт уходили рано утром. Каждый раз из-за этого просыпался весь дом. Стащить коляску с лестницы в одиночку Шаман не мог, потому начинал греметь: громко топать, поднимаясь по ступенькам и ещё громче разговаривать, когда вёз Бинта к лестнице. Приходилось просыпаться и помогать им спуститься вниз. Просыпались либо я, либо Пёс, но истерику закатывали девчонки, которых вообще-то не будили: Сабля и Прищепка. Бинт был и без того достаточно бледным и худым, кроме того, слишком низким, потому когда под крики девчонок о том, что их опять разбудили, Бинт вжимался в спинку кресла, сутулясь и втягивая голову, чтобы стать ещё меньше и худее, казалось, что выносили мы пустое кресло. Хотя кресло было единственной причиной, из-за которой на Бинта можно было бы косо посмотреть, в остальном он был ничуть не хуже самого Шамана, они были на одной волне: развлекать публику, отвлекать от проблем, нести чепуху — защищаться смехом. Если Пёс вёл себя так только в определённые моменты, то эти двое были такими всегда. — Ты бы видел, как всё просто у нас стало получаться: пока нам помогают затащить коляску, этот парень вытаскивает кошелёк, а на следующей остановке мы выходим — и поминай, как звали! — Шаман был в восторге от того, что их дела пошли в гору. В деньгах мы перестали нуждаться: он и Бинт тащили у прохожих, я – у лохов в интернете. Только Эля об этом ничего не знала, потому в конце концов решила оформить на себя кредит, взяв в поручители первого попавшегося — Дыма, который уверял нас всех, что он племянник начальника местного ОВД. Когда же правда с Дымом раскрылась, нам с Шаманом тоже пришлось сдаться, так как мы не могли оставить Эльку с долгами. Бинта уже не было. Когда он познакомился с Китей — они стали друзьями, она была единственной, кто на него не кричал из-за коляски, если не брать в расчёт Элю. — Ты всегда катался на этой штуке? — спросила она Бинта за обедом, когда его только привели в этот дом. — Нет, просто… — он не знал, как ей объяснить, потому мямлил что-то себе под нос, опустив голову. Мы даже стали переживать, что Ките не следовало задавать таких вопросов — мало ли какие истерики может закатить инвалид, если его спросить о том, как стал инвалидом. Однако парень быстро нашёлся: — Неудачно упал. Хрупкие кости. Такое бывает, — делая значительные паузы между каждой фразой, он словно пытался нам всем показать, что всё в порядке: отвечать на подобные вопросы — привычное дело. — В детстве я вообще был весь переломан, — продолжил он, подъехав к Ките поближе. — Смотри, — закатав рукав серой кофты, он продемонстрировал ей свою костлявую руку. — Её долго собирали, тут вот такой штырь, — показав ей каких размеров в его руке штырь, он перевёл её внимание на ноги. — Ноги тоже были сломаны, там тоже железки. — Да ты не Бинт, — изумилась Китя. Её нужно было остановить, но продолжила она быстро: — Ты — Терминатор! Мы молчали, пытаясь подавить смех, ждали реакцию Бинта, но, как я уже говорил: они с Шаманом — одного поля ягоды. — Да, мне нужна твоя одежда, — изображая из себя что-то вроде робота, ответил Бинт, стягивая с Кити бандану. — Грабёж! — Китя подыгрывала ему, как обычно подыгрывала до этого только Шаману. Бинт отъехал от неё на безопасное расстояние, повторяя знаменитые слова: «I'll be back». Можно было смеяться, но недолго. Эля в тот момент громко поставила на стол свою кружку, откладывая газету. — Дома тебя не потеряют? — обратилась она к Бинту, и атмосфера веселья вылетела в открытую форточку. Бинт стал снова серьёзным и вновь опустил голову. — Ему восемнадцать, и ему некуда идти, — быстро ответил за своего нового друга Шаман. — Это как? — только от Эли таким ответом невозможно было отмахнуться, но и Шаман не собирался сдаваться. — Я расскажу потом, — почти прошептал он, наклонившись над столом, чтобы услышала это только Эля, но услышали все, в том числе и Бинт. — Да нет, я расскажу, — начал парень. — Мама и папа в разводе, им не до меня: мама хочет снова выйти замуж, а у отца уже есть семья и… — он вздохнул, прежде чем закончить свою короткую историю, — и здоровый ребёнок, — Бинт хотел было снова опустить голову, но вдруг улыбнулся, продолжая: — У меня теперь есть сестрёнка! Должна была повиснуть пауза, но Эля останавливаться не собиралась. — И ты ушёл из дома? — ей было мало того, что уже происходило: Бинту было неловко, но он старался держаться, а она продолжала эту пытку. Так было всегда: Китя и Эля устраивают допрос, как злой и добрый полицейские. — Сбежал, — отхлебнув из кружки чаю, ответил Бинт. — Иногда ночую у друзей, иногда разрешают остаться в клубе, но кому нужен инвалид? — он окинул нас вопросительным взглядом, как бы ища ответа, но он его не нашёл, и продолжил: — Я понимаю вас, ребята, вам я тоже не нужен… — Ой, не говори глупости! — Китя его тут же перебила, видимо, собираясь перевести разговор на другую тему, но Бинт не дал ей этого сделать. — Это не глупости, ты не представляешь, как со мной тяжело. — Ну ладно, — в их разговор вовремя вмешалась Эля. — С нами жить тоже — не сахар. Оставайся, с лестницей что-нибудь придумаем. С лестницей ничего так и не придумали, потому однажды Китя решила доказать Бинту, что тот может ходить, так болезнь его была не врождённой, а приобретённой. Ссылаясь на то, что подобные чудеса она видела в фильмах, Китя заставляла Бинта делать зарядку. Бинт не сопротивлялся, словно ему было плевать, что с ним вообще будет дальше: он послушно делал всё, что ему скажет наша художница. Успеха это не приносило, но и никаких несчастий не случалось — они неплохо проводили время втроем: Китя, Шаман и Бинт. — Мало нам одного придурка было, он теперь компанию нашёл, — ворчала Сабля, от которой никогда в этом доме не было никакой пользы. Мысль эту тут же подхватывали и Вена, и Прищепка — против новенького в доме снова была целая банда. Можно было бы предположить, что во всём действительно виновата Сабля, но и это не так… Вечерами мы собирались у меня в комнате, разумеется, без Кити, иначе она тут же сдала бы нас Эльке. Бинт был в доле: он получал от меня деньги, которые поступали на мой счёт якобы для его лечения, и делил деньги с Шаманом. Смысла у этого дележа никакого не было: всё равно на заработанное (украденное) мы покупали еду, одежду, делились с девчонками, чтобы и они могли что-нибудь купить, но с одним условием — ни слова Эле. Как и всегда, поступали по-свински. Если бы Сабля знала, что Бинт — золотая жила, вряд ли бы она сделала то, что сделала. Эля была в своей комнате, пыталась честно заработать на курсовых и дипломных для студентов, мы же, тем временем, собирались устроить вечеринку в честь того, что Бинт смог встать на ноги и старания Кити не прошли зря. Он простоял всего несколько секунд и тут же едва не рухнул, но на помощь вовремя пришёл Шаман. Это нужно было отметить. Вечеринка прошла без происшествий, Эля так и не вышла, даже когда мы включили музыку. Ближе к ночи мы с Шаманом затащили Бинта наверх, а утром случилось очередное происшествие — в дом опять пришла смерть. Всё это случилось за завтраком. После вечеринок у нас было принято вспоминать, чем всё закончилось прошлым вечером, доставать друг друга вопросами и подколами. Шаман не успел рассказать об этом Бинту, решил, что тот втянется в суть дела, но тот — ничего не понимал. — А Бинт шёл по лестнице, — начала Сабля. — Бросил коляску внизу и скакал по ступенькам. — Быть того не может! — возразил наигранно Шаман. — Так и было, я всё видела, — она продолжала, смотря на ничего не понимающего парня. — Ты нам врал? Ты можешь ходить? — Шаман почти лёг на стол, чтобы спросить об этом Бинта, так как тот сидел напротив. Бинт затряс головой, растерянно смотря на всех нас, пытаясь найти ответ на вопрос — что происходит. — Мне всё интересно, — продолжала Сабля, — как же ты так упал, что ходить теперь не можешь? — Подтягивался на турнике, — растерянно отвечал Бинт, — руки сорвались – и я упал. — И родителям не было до тебя никакого дела? — продолжала Сабля. Бинт нахмурился, он явно не хотел отвечать, но мы все ждали его ответа, и он об этом знал. — У мамы своя жизнь, а у папы новая семья, я уже достаточно взрослый, чтобы позаботиться о себе, — ответил он, опуская голову. Не видя, что игра заходит слишком далеко и это пора остановить, вдруг продолжил Шаман, словно в него вселились те самые злые духи, от которых он теперь хочет очистить дом: — Да ты же ничуть не лучше грудного ребёнка, — указывая на Бинта, сказал он так громко, словно пытался вбить эти слова в голову своего друга. — Постоянно таскаем с тобой эту коляску. Секундное замешательство скользнуло по лицу Бинта, но в тоже мгновение он нашёлся и посмотрел на Шамана исподлобья — от друга он не ожидал услышать подобного, и ему нечего было ответить. Сжав кулаки, глубоко вздохнув, он вдруг поднялся на ноги. Коляска откатилась назад, ударившись о разделочный стол. — Я могу без тебя обойтись, видишь, — сказал Бинт, разводя руки в стороны, словно Сабля оказалась права — он нам врал и на самом деле мог ходить. Эля даже опустила газету, чтобы увидеть это чудо, но чудо продлилось не долго — оно напугало Китю. — Сядь на место! — она не видела, что коляска откатилась, не знала, что команда, произнесённая громко и требовательно собьёт её пациента с ног. Бинт начал падать, пытаясь за что-нибудь ухватиться, не ожидая, что его кресла не окажется рядом. Нужно было действовать немедленно, но мы все растерялись. На свою беду, Бинт сначала схватил стакан Кити и тут же его выронил, пролив себе под ноги чай, а потом схватился за удлинитель, который лежал на разделочном столе: в него были включены плитка, стиральная машинка и чайник. Внезапно Бинта затрясло, но он продолжал стоять на ногах, не выпуская эту штуковину из рук. Пёс уже подкатил кресло этого несчастного, но было уже поздно. — Не трогай! — Эля буквально схватила Китю за шиворот и оттащила назад, так как та собиралась спасти Бинта. Пёс тоже шарахнулся назад, словно того не током било, а облили бензином и подожгли. — Нет! — Китя хотела вырваться. Шаман уже знал, чем всё закончится, он не мог этого не знать, потому закрыл лицо руками, чтобы не видеть происходящего. Розетка, в которую был включен удлинитель — хлопнула. В кухне запахло палёной проводкой. Бинт упал на пол. Да, его можно было спасти, но у нас тогда не было Шатуна, а был только Мент, который убирал трупы.Пёс
В отличие от остальных, мы с Прищепкой точно знали, что уйдём из дома Эли, у нас и в мыслях не было оставаться там навсегда; но чем больше мы там находились, тем больше нас это болото засасывало. Были деньги, еда и одежда. Мы могли ничего не делать целыми днями, нам даже на улицу не хотелось выходить, несмотря на то, что Эля вдруг лишила нас мобильной связи и интернета. Ну, не то чтобы лишила: уходя в свои комнаты, мы всё равно пользовались мобильниками и выходили в интернет. По крайней мере, так делали я и Прищепка. Жизнь в доме Эли была идиотским периодом: пьянки, пьянки и ещё раз пьянки. Ничего хорошего в этом не было по большому счёту. Да, было круто жить в одном доме с друзьями, с людьми, которых знаешь много лет, и ничего при этом не делать. Эля при всём этом становилась для нас кумиром: она старше, умнее, да и вообще — это был её дом, который она нам отдала на растерзание. Мы жили в доме, а она – в своей комнате. После школы мы с Прищепкой поступили в медицинский, решив, что в будущем станем педиатрами, но учёба как-то не задалась с самого начала. На первый курс зачем-то пихали всякую муть, которую мы не стеснялись пропускать: философия, право, даже математика, которая достала нас ещё в школе. Жили мы в этот период у Эли — от города до города всего-то километров тридцать, но дорога изматывала, а лекции не стоили наших мучений. В итоге — мы бросили учёбу, а потом расписались, планируя уехать в город окончательно. Мать Прищепки и мой отец были знакомы, потому и не возражали против нашего союза и даже купили нам квартиру в городе — мы могли уехать от Эли в любой момент, но всё равно оставались в её доме. Мы были не готовы к взрослой жизни. Родителям вешали лапшу на уши ещё года полтора или два. Всё, что происходило в доме, нас мало касалось, но я был в курсе всего того, что происходило между Элей и Вием. Они расписались раньше нас, но почти никто об этом не знал. Просто Вий как-то проговорился, что Элю на самом деле зовут вовсе не Элей, что она несколько старше, чем мы думали: он видел её паспорт и, конечно же, рассказал мне, что женился, дабы всё то, что мы сделали перед выпускным, не вылезло боком. Целый год к нам приезжал отец Вия, но это я помню слишком плохо: мы с Прищепкой тогда пытались учиться или делать вид, что учимся. Потом в доме умерла подружка Кити — Мышь, труп которой Вий нашёл в лесу, а потом умер друг Шамана — Бинт. Где-то между этими несчастиями (или после), в доме появился Дым, который нагло наврал и свинтил, оставив Эльку с долгами. Можно сказать, что после смерти того парня всё и началось: он умер у нас на глазах, мы не знали, что с этим делать. Прищепка после этого едва не замкнулась в себе, Китя и вовсе начала истерить, Шаман надолго ушёл в свою комнату, и только остальные отнеслись к этому как к обычному явлению: Мент был занят работой и появлялся у нас редко, Сабля и её новая знакомая — Вена постоянно тусили где-то во дворе дома, а Вий и Эля — это Вий и Эля, у них были какие-то свои дела, на которые не влияла даже смерть окружающих. Впрочем, Вий отнёсся к смерти своего отца примерно так же, как к смерти Бинта или Мыши: поприсутствовал на похоронах, вернулся в дом, напился впервые в жизни, а через сутки уже был прежним. Словно и не умирал у него никто: снова с Элей или в своей комнате, а если не с ней и не в комнате, то как бы с нами: сидел в компании и читал книгу — раздражал своим присутствием. Ещё некоторое время спустя в доме появились двое: Шатун и Снег — оба не внушали никакого доверия. Один был стихийным бедствием, второй скользким гадом, который сам не понимал, какого чёрта пришёл в наш дом. Тем не менее, Эля вновь разрешила остаться посторонним. Так дом и потерял привычную атмосферу: смерти, чужие люди, к которым нужно было привыкнуть, а потом отвыкнуть, кроме того, ещё и Эля вдруг перестала пропадать в своей комнате и стала вмешиваться в наши дела. В доме вдруг появился распорядок: рано утром она включала музыку, чтобы мы все проснулись, а потом приводили дом в порядок, после чего садились завтракать. За то время, что она пробыла в своей комнате, редко выходя к нам, мы от неё отвыкли, во всяком случае, я отвык, потому стал настаивать на том, что нам с Прищепкой пора уехать. Прищепка долго противилась моему решению: нам предстояло устроиться на работу, начать свою жизнь, обустраивать квартиру, покупать еду, экономить деньги, чтобы купить одежду; но меня тогда уже ничего не могло остановить. Эля начинала сходить с ума и придумывала идиотские правила: после десяти вечера быть дома, не пришёл — остался ночевать на улице, кто решит запустить — отправлялся за порог на ночь. И плевать: зима или лето. Понятно, что она придумывала это для новеньких, которых пытались привести в дом Вена, Сабля или Мент. Новенькие наших правил не понимали: сдать мобильник, проснуться в шесть утра, работать с похмела, а потом ещё и вернуться в десять вечера и ни минутой позже. Тем не менее, это начинало раздражать. А дальше — больше: Эля стала говорить, что всех нас отпускает и мы можем делать всё, что захотим, после чего запиралась в своей комнате. Китя в такие моменты ночевала буквально под дверью её комнаты, умоляя Элю выйти и обещая, что никогда и никуда не уйдёт из дома, к ней же присоединялась и Прищепка. Эля выходила, обнимала девчонок и говорила, что и сама не сможет уже прожить без всех нас и дня. Такие представления она устраивала всё чаще и чаще, и, в конце концов, это достало даже Прищепку. — Хочет, чтобы ушли? Так мы уйдём! — наконец-то она меня услышала, и к вечеру мы уже собрали вещи, а Китя продолжала клясться в верности своей хозяйке. Вечером Эля вышла, чтобы проводить нас: никаких слёз, никакого сожаления, ни у неё, ни у нас это прощание не вызвало. Прищепка обещала звонить и писать, я не обещал ничего, только Вию дал наш новый адрес — так, на всякий случай. Работу в городе я нашёл не так быстро, как представлялось, хотя бы потому, что никакого образования у меня не было. В доме Эли я потерял важные годы своей жизни. Тем не менее, санитаром в городскую больницу меня взяли, а отец помог мне восстановиться в медицинский, правда, уже только на стоматолога. Прищепку же, как, оказалось, побудил уехать из дома вовсе не психоз Эли — она была беременна, потому и решила, что нам пора сваливать из сумасшедшего дома в нормальную жизнь. Только привязанность к Эле у неё никуда не пропала. Наш ребёнок должен был родиться в феврале, а на новый год Прищепка решила поздравить Элю с праздником, да и всех остальных заодно. Приехать в гости мы не решились, боялись, что в дороге может что-нибудь случиться, потому решили отправить открытку и посылку. Если бы мы знали, что и это для нас обернётся плачевно… Впрочем, нам в какой-то степени повезло в отличие от Снега — его она просто уничтожила. И не только его. Тварь. Опоздали; мы с Прищепкой не успели его спасти. На этот раз Эля решила и вовсе никого не жалеть: вместе с квартирой Снега едва не сгорела половина дома, так как большинство жильцов были на работе и в «пожарную» позвонили не сразу. — Она окончательно сошла с ума, — сказала Прищепка, глядя на дымящуюся пятиэтажку, которую оставалось уже только снести: видимо, в нескольких квартирах пользовались газом, потому одно крыло дома буквально обрушилось. — Всё ещё готова её простить? — мне не хотелось напоминать Прищепке об этом, но мы так часто из-за этого ссоримся, что слова сами вырвались; и только потом до меня дошло, что не следовала об этом говорить. Прищепка устало выдохнула, развернулась и пошла к нашей машине. Догонять и извиняться я устал, поэтому просто пошёл за ней следом. Нужно было ехать обратно, домой, подальше от сумасшедшей Эли, но стоило мне завести мотор, Прищепка вдруг решила ответить: — Я хочу отомстить, — она смотрела в окно, словно разрушенное здание её завораживало, но на самом деле она сама не верила своим словам. Обычно это я рвался приехать к Эльке, разнести весь её дом, убить её, а Прищепка меня останавливала, но вдруг всё поменялось… — Серьезно? — я бы мог её отговорить от этой затеи, но наш неродившийся ребёнок, Снег, которому однажды удалось оторвать Китю от Эли… Да и что нам теперь было терять, кроме своих жизней? Прищепка кивнула, повернувшись ко мне, — снова плакала, она вообще перестала улыбаться после всего того, что мы пережили. Нужно было найти место для ночлега, а ночевать в этом городке можно только в доме отдыха, потому мы отправились именно туда; думая каждый о своём, мы промолчали всю дорогу.Эля
Убивала ли я кого-нибудь до Лысого? Много убивала, и всё это я не считала убийствами: человеческая тупость, случайность, хроническое невезение. Думала ли я, что единственный адекватный парень среди котят вдруг пойдёт и замочит девчонку в лесу просто потому, что я так сказала? Нет, я надеялась, что он уйдёт и больше не вернётся, я хотела оградить его от кошмара, но он сам сделал только хуже. Могла ли я спасти инвалида, которого они приволокли в дом? Нет. Рано или поздно они избавились бы от него, как избавляются от надоевших домашних животных. Могла ли я тогда спасти Прищепку и её ребёнка? Нет. Свой выбор она сделала сама, я уже не могла помешать. Может быть, я могла спасти тех, кто был мне дорог? Конечно же, нет. После смерти родных людей перестаёшь удивляться чужой смерти и смерти вообще, появляется только страх — я следующая? Вот так внезапно? У меня же столько дел! Но проходит несколько дней - и страх этот притупляется, а твоя жизнь так и остаётся твоей жизнью, в которой ничего не меняется; ты просто в какой-то момент забываешь обо всём, что случилось, и продолжаешь существовать, пытаясь найти в этом хоть какой-нибудь смысл. Историки смотрят на жизнь иначе, свысока, называя человечество историческими телами «которые возникают, растут и размножаются, переходят один в другой и, наконец, разрушаются — словом, рождаются, живут и умирают подобно органическим телам природы»; и всё это они называют историческим процессом. Хорошо же было так рассуждать, когда нашёл себя и решил посвятить всю свою жизнь чужим историям, пытаясь их систематизировать и превратить в науку. Только кого и чему это научило? Лично меня — ничему, да и остальных тоже. Пора бы уже давно признать тот факт, что история идёт по кругу, а человечество топчется на одном месте, не собираясь прогрессировать. В шестнадцать-семнадцать лет, когда школа кончается, думаешь, что мир открыт для тебя (ведь именно эту мысль тебе внушают в выпускном классе), но всё это — ложь вселенского масштаба. Наш мир в то время сходил с ума: одни были рады внезапно обрушившейся свободе и не знали, что с ней делать, другие наживались на этих лохах, третьи теряли смысл жизни и завершали свой исторический процесс самостоятельно, а ещё началась страшная война и появилось пугающее слово «теракт». Исторические тела? Нет, господин Ключевский, это исторический мусор, вам следовало бы быть честнее и прямолинейнее с будущим поколением неудачников; мы — безумные паразиты, разрушающие свой собственный дом. Впрочем, кто я такая, чтобы спорить, ведь и я часть этого мусора, нахожусь на самом дне мусорного бака. Школа закончилась, а вместе с ней закончились и все мои мечты о журналистике и чём-то подобном. Родители вообще не знали, что со мной делать и как учить. Несколько дней вопрос о моем дальнейшем существовании висел в воздухе, пока Штырь не вернулся наконец-то в город. Рассказав ему о том, что, скорее всего, поступлю в местное ПТУ, я едва не нарвалась на скандал: он кричал, что я полная идиотка, что мне пора уже распоряжаться своей жизнью, а не ждать решение родителей, что давно следовало определиться, кем я хочу быть в жизни. Меня же выводило из себя это «определиться». Штырь сам виноват, он научил меня рассуждать и думать, потому мы начали спорить. Определить себя человек пытается всю жизнь, ему словно становится одиноко быть тем, кто есть, потому ищет себе группу подобных: художник, официант, программист, коллекционер, писатель, музыкант и даже бездельник — определить можно кого угодно, чем бы он ни занимался. Определиться — это как выбрать только одно одеяло на всю жизнь и постоянно укрываться только им, всё время, до самой смерти. Да плевать, с чем можно сравнить это «определиться», я не хотела вешать на себя никаких ярлыков, мне хотелось попробовать в этой жизни если не всё, то многое. Жажда жизни вообще не терпит никаких определений. — Хорошо, — наконец-то сдался Штырь, — иди учиться на историка, тебе и заморачиваться с учёбой не придётся, и параллельно сможешь заниматься чем угодно. Впервые победив в споре Штыря, я ощущала, как появились самые настоящие крылья, я была уверена, что с таким же успехом смогу убедить и родителей. Однако им вдруг стало всё равно и фраза «делай что хочешь» потеряла свой двойной смысл. Делай, что хочешь, поступай, куда хочешь, но денег у нас нет, и вряд ли они появятся — итог разговора с родителями. Всё упёрлось в деньги, и я уже была уверена, что отправлюсь в шарагу, а быть может, и вовсе никуда не отправлюсь, а пойду каким-нибудь продавцом. — Нужно просто уехать в город и поступить, а там дадут общежитие, — Штырь был настроен куда оптимистичнее, чем я, кроме того, вызвался мне помочь с деньгами, сказал, что первое время я смогу пожить с ним на квартире, которую он снимал. Всё это выглядело классно, лучше не придумать, но только на словах, а на деле — мне нужно было сначала всё объяснить родителям: куда я еду, где буду жить, с кем, а самое главное — откуда у меня деньги, когда в доме настоящая блокада Ленинграда. Штырь дал мне несколько дней на сборы, к тому же, приемная комиссия вряд ли могла меня подождать и дать время на разговор с родителями. Все эти несколько дней я пыталась представить, как они отреагируют, что скажут, какие вопросы зададут и мысленно готовила себя к тому, что мне придётся им напомнить о существовании Штыря. Какого же было моё удивление, когда они спокойно отреагировали на мою новость. — Я уезжаю в город, чтобы поступить на истфак, — сказала я это за ужином, проговорив очень быстро, так как боялась, что так и уеду, ничего им не сказав из-за собственного страха. — Где ты будешь там жить? — тут же спросил отец. — У меня там есть знакомый, он… — Штырь? — мама не дала мне договорить, и из-за её вопроса меня бросило в жар: всё пошло как-то не по плану, не по тому сценарию, который я себе представляла. — Да, он, — но врать я уже не хотела: пусть знают правду, пусть думают о нас что угодно, но я должна была уехать. — Хорошо, езжай, — ответил отец. Так просто, как будто бы не было никакого детства с запретами, правилами; меня вдруг взяли и предоставили самой себе — делай что хочешь. Никаких вопросов о Штыре, никаких разговоров о том, уверена ли я в своём выборе будущей профессии — ничего. Вечером я собирала вещи, ночью не могла уснуть, пытаясь представить свою дальнейшую жизнь, а утром нужно было идти на вокзал — там мы договорились встреться со Штырём. Никто меня не провожал, то утро даже показалось мне самым обычным: завтрак, отец уходит на работу, мама и бабушка остаются дома (завод, где работала мама, к тому времени уже закрыли, и она осталась без работы), а я собираюсь уходить; даже прощание было довольно будничным, мы просто разбежались в разные стороны. — Пока! — Пока! — Удачи! Утро было холодным, хотелось курить, но ещё больше хотелось спать. Придя на вокзал, я встретилась со Штырём, и мы тут же отправились в буфет. Билеты он купил заранее, у нас оставалось около часа лишнего времени, которое нужно было как-то убить. Однако, как бы банально это ни звучало, у времени с того момента начали осуществляться свои планы на наш счёт: оно собиралось убить нас, а мы об этом ничего не знали, потому спокойно пили кофе, болтали о чём-то глупом, наивно полагая, что все наши представления о дальнейшей жизни станут реальностью.Мисс
Было бы странно однажды утром проснуться так, словно ничего не произошло, но ничего странного не происходило. Шаман часто дежурит около моей комнаты, Китя постоянно пытается со мной заговорить, но разговор не вяжется. Мысли путаются: мне кажется, что я должна куда-то уехать, но не знаю, куда и зачем, ведь Китя и Эля — мои подруги, я не могу их бросить даже после того, что сделала. Вся моя жизнь превратилась в сон и кошмары, а в перерывах между ними Шаман выводит меня из комнаты, Китя пытается накормить и поговорить, Вий смотрит на меня с сожалением, Шатун ведёт себя так, словно я ничего не сделала, и только Сабля время от времени бросает пренебрежительный взгляд в мою сторону. Эля не выходит из комнаты, и я думаю, что причина во мне — она не хочет меня видеть. Может быть, поэтому я хочу куда-то уехать? Только куда? — Как же надоели эти обои, — вдруг говорит Сабля, нарушая ход моих и без того запутанных мыслей. Оказывается, мы остались с ней одни на кухне; я вжимаюсь в спинку стула, мне страшно оставаться с ней наедине. — А эта потолочная плитка, — продолжает Сабля, — действует мне на нервы, — она смотрит вверх и шумно выдыхает сигаретный дым, после чего переводит своё внимание на меня — теперь я надоела? — Мне… — Давай, вставай, — я не успеваю сказать, что мне нужно уйти, Сабля меня перебивает: поднимается сама и заставляет подняться меня, но стоило мне метнуться к выходу из кухни, она хватает меня за руку. — Ты куда? — она почти удивлена, словно хотела от меня не этого, и я должна с ней остаться. — Помоги мне, — не дождавшись ответа, говорит она, отстраняясь от меня и забираясь на стул. — Что? — я не понимаю, чего она от меня хочет, и не знаю, чем вдруг могу ей помочь — мы ведь никогда не ладили. — Давай уберём эту плитку и эти обои — они меня раздражают, — говорит Сабля как ни в чём не бывало, — сделаем на кухне ремонт! — она отдирает квадратную плитку, вроде бы из пенопласта, сыплются пыль и штукатурка, но Саблю это не останавливает. Отправив один оторванный квадратик, она принимается отрывать другой — снова сыплется штукатурка и пыль, и она по-прежнему не обращает на это внимания, она увлечена эти процессом. — Что вы делаете? — Китя внезапно появляется у меня за спиной, я вздрагиваю, но тут же подавляю этот страх. — Ремонт, — не отрываясь от своего дела, говорит Сабля. — Видеть больше не могу этот белый потолок и эти идиотские обои в цветочек! — отправив очередную плитку потолка на пол, стряхивая с себя пыль и штукатурку, говорит она, словно ремонт — обычное занятие. Китя переводит унылый взгляд на оторванные плитки, после чего смотрит на Саблю, увлечённую своей работой: она отдирает и рвёт плитки так, словно они ей действительно надоели, словно, в самом деле, давили на неё всё это время и наконец-то, она смогла их одолеть. — Действительно, — вдруг заговорила Китя, осмотревшись по сторонам, — обои идиотские, — она мигом оказалась около стены, и одним рывком оторвала целый клок, затрясла головой из-за того, что на неё тоже посыпалась пыль, и тут же рассмеялась. — Мисс, чего стоишь? — обращается она ко мне, отправляя кусок обоев на пол, — давай, помогай! Пыль и штукатурка посыпались на меня — Сабля оторвала потолочную плитку надо мной, я ухватилась за торчавший масленый кусок бумаги, и рванула его на себя так, будто давно хотела это сделать. Пылинки полетели в глаза, но я тут же ухватилась за другой кусок на соседней стене. — Да! Мы изменим здесь всё! Долой идиотские цветочки на розовом фоне! — кричит Сабля, стоя на стуле, разделываясь с последней потолочной плиткой. Вдыхая пыль, слыша грохот оторванных обоев, видя, как Сабля сметает с потолка отшелушившуюся извёстку, сыплющуюся на нас грязным снегопадом, я почему-то почувствовала долгожданное облегчение — ничего не было, а если и было, то очень давно. Мы уберём давящий на нас потолок, цвет стен изменится, мы вымоем всю грязь, помоем окно! Здесь станет светло!