Мисс
Надо всё вспомнить. Лечь, расслабиться и вспомнить. Мешают только эти малолетние уроды. Не настолько они, конечно, и малолетние, но ведь жили-то с училкой своей, ни хрена не делали… Да к чёрту их! — Тише, блядь, можно?! Я тут, вообще-то, уснуть пытаюсь! — им хватает и первой фразы, они затыкаются, всё внимание на меня, но вторая — контрольная, чтобы через пять минут снова не начали галдеть. Вспомнить всё. Всё, что было до того самого дня. Итак: за день до появления этой странной Эли Алёнка вдруг попросила меня перевезти все самые важные документы к себе на квартиру. В тот день мы и поругались: я отказалась брать на себя такую ответственность, а она решила напомнить, как однажды вытащила меня из тюрьмы… В которую сама и посадила, тварь; со своей подставной фирмой. Мы орали друг на друга, как сумасшедшие. Она обещала меня уволить при первом удобном случае, что меня несколько удивило — раньше угрозы от неё были куда весомее: убью, не найдут, на твоё место десять, посажу, никто не вытащит, а тут просто — уволю. Тогда меня это нисколько не насторожило, я продолжила свою тираду о том, что не особо-то и держусь за это место и предложений от конкурентов (от её конкурентов) хоть отбавляй. Утром следующего дня она словно забыла о нашей ссоре, позвала выпить кофе к себе в кабинет; я списала на то, что Алёна одумалась, поняла, что лучше меня ей просто не найти: молчаливая, исполнительная подруга. В кабинете я и увидела эту Элю первый раз — она выходила, мы с ней столкнулись, и если я даже обернулась, в ожидании извинений, то она спокойно прошагала дальше и закрыла дверь. Выглядела она тогда, конечно, намного лучше, чем, когда мы встретились в её доме — совершенно два разных человека, потому я и не узнала её сразу. Алёнка после этого нервничала так, словно эта Эля из налоговой или прокуратуры: спрашивала, не видела ли я нашего юриста, потом вместо кофе предложила коньяка… — Как думаешь, — ломая себе пальцы, не зная куда деть руки, начала она, — если я сейчас уеду, как быстро меня найдут? — Что? — такие вопросы с утра от начальства — ничего хорошего не сулят, уж это я прекрасно помнила. Перед тем, как меня задержали впервые в жизни, Алёна тоже хотела уехать, упоминала какого-то лоха Андрея, который в свое время почему-то только ей одной не сделал липовый паспорт. Тем временем в офисе шёл обыск, а меня увезли в не столь отдалённые места. Разумеется, пережить во второй раз всё то, чего мне вполне хватило в первый, — желания не было: в висках заломило, голова мгновенно стала ватной. Алёна же, понимая, что напугала меня до смерти, изобразила весёлую улыбку, мол, она пошутила, и продолжила: — Да ничего, — отмахнулась она, тяпнула коньяка, поморщилась, потом даже передёрнулась и добавила: — Не обращай внимания. Не обращать внимания, как-то не получалось: и руки затряслись, и внутри всё похолодело. Она же не знала и до сих пор не знает, как меня тогда допрашивали и что со мной делали. Алёнка уловила мой обеспокоенный взгляд и внезапно предложила взять отпуск. Взять отпуск… Взять отпуск… В то время, когда нас уже третий раз проверяла налоговая, без всяких предупреждений, нарушая всё на свете. — Взять отпуск?! — Ну да, — как ни в чём не бывало отвечала та, стараясь делать вид, что начинает работать, записывая что-то в свой ежедневник. — Ты уже года два в отпуск не ходила? Тебе не мешало бы отдохнуть… — Ты вчера меня уволить собиралась, а сегодня решила в отпуск отправить? — напомнила я ей, отодвигая рюмку с коньяком, собираясь подняться с места в случае её очередного припадка ненависти. — Ой, ну, нервы уже ни к чёрту, чего ты, — продолжала она отмахиваться. — Климакс скоро, а это на нервной системе так непредсказуемо отражается. Скоро поймёшь. И потом, как же я могу уволить своего самого ценного сотрудника? Что я без тебя буду делать? Кадры надо беречь. Так что бери отпуск и поезжай… Куда ты там хотела? Алёну вряд ли интересовало, куда я когда-то собралась, наверняка хорошо помня, как я просила у неё отпуск на несколько дней, чтобы съездить на Кипр со Славкой… Она не дала. Через неделю мы расстались — похотливый кобелина, разумеется, не стал ждать и уехал отдыхать без меня, но не один. — В деревню. К маме с папой, — сквозь зубы ответила я, считая, что Алёна виновата в разрыве отношений со Славиком: дала бы отпуск – и никуда бы он от меня не делся. В самом деле! Никуда бы не делся! — Вообще отличный вариант: никаких людей, никаких домов, никаких дорог. Там, наверное, даже банкомата нет, — трещала она, а у меня уже пропадало всякое желание с ней говорить — ненависть к этой самодовольной властолюбивой твари брала верх. — Мне надо завершить начатое, — ответила я, собираясь уходить. — Встретимся после обеда. Впрочем, на обед я так и не пошла: во-первых, как и обычно, не выспалась, во-вторых, решив, что добротой Алёны надо всё же воспользоваться, решила довести дела до конца, дабы у моей помощницы не возникло никаких проблем и нужды звонить мне, пока я буду в отпуске; и в-третьих, я занималась ненавязчивым расспросом коллег: не ожидается ли очередной проверки, не было ли подозрительных людей, от которых ментовкой за километр пахнет? Коллеги уверяли меня, что всё в полном порядке, волноваться не о чем: налоговики приходили, но Алёна от них успешно откупилась (а мне даже ничего не рассказала!), они для виду покопались в бумажках. Приходили из пожарки, хотели оштрафовать (что-то у нас было не в порядке), но штраф так вроде бы и не выписали, так как недочёты были небольшими и их быстро исправили. В общем и целом — как обычно: пока берут взятки — живём. После обеда или позже я понесла своё заявление на отпуск. Не постучалась в кабинет, совсем уж расслабилась от хороших новостей и ворвалась. За столом сидел какой-то мужик в годах (что совсем сбило меня с толку, и я забыла, зачем вообще пришла), а Алёна была под столом. Дверь я захлопнула быстро, но никуда не ушла, охреневая от увиденного, наклонилась на стенку. Тут-то она и вышла. — Чего тебе ещё?! — снова злая, раздражённая — обычная Алёна, какой я привыкла её видеть. — Заявление на отпуск. Скрыть ухмылку не получилось, я плохо владею своим лицом — все эмоции на виду, а вот она посмотрела на меня так, что стало понятно: если кто-то из наших узнает, что начальница отсасывала какому-то старикану у себя в кабинете — мне пиздец; и вместе с тем этот взгляд говорил, что она сама от себя в восторге: сегодня старикан, а вчера вообще какой-то практикант, кто знает, что будет завтра. Она, как похотливый мужик, любила хвастаться своими похождениями, а особенно такими, которые решали проблемы фирмы на некоторое время. Алёнка вырвала листок у меня из рук, открыла дверь в свой кабинет, почти ушла, но вдруг остановилась, обернулась и добавила, как и подобает настоящему начальнику: — Чтобы завтра же тебя здесь не было! И захлопнула дверь. «Две недели ждать не придётся!» — подумала я тогда, радуясь, что смогу проспать следующие дня два без угрызения совести, смогу отключить телефон и проваляться в постели в компании телевизора, а потом, может быть, подумать о поездке в какую-нибудь дальнюю даль. Как я додумалась тем утром свалить в деревню? Что было перед этим? — Мисс, ты спишь? Снова эта надоедливая девица… Сэ… Сэ… Сардина? Селёдка?! Сабля! — Чего тебе? И зачем я отозвалась? Теперь она лезет ко мне на полку, просит подвинуться, хочет сесть рядом. — Не могу уснуть, — говорит она. Будто я могу. — Тебе известно, зачем одна девушка лезет к другой на кровать ночью в тюрьме? — нет у меня никакого желания говорить с этой сумасшедшей. Вообще нет желания говорить хоть с одним из этого сброда. — Ты сама сказала, что это непохоже на тюрьму, — продолжает Сабля, не понимая, что мне сейчас не до разговоров. — Я должна тебе кое-что рассказать, — шмыгает носом. Плачет что ли? Только соплей этих детишек мне сейчас не хватало! — До завтра это подождать не может? — А вдруг мы завтра не проснёмся… Или вообще: мало ли, что ещё может случиться завтра, — точно, девчонка плачет: голос срывается. — Ладно, говори, только дай мне сначала сигарету, я видела, что у тебя есть. Сабля возится с поиском пачки, а я отмечаю про себя, что местечко это и в самом деле непохоже на тюрьму: карманы не вывернули, молчали всю дорогу. Мы ведь можем перерезать друг друга, задушить… Нас даже не кормили! Впрочем, и не надо: из-за параши эти детки такой скандал устроили: не смотрите, отвернитесь… Ещё и кровати не хватило — полок всего четыре, а нас-то пятеро. К счастью, Эля воспитала настоящих джентльменов: уступили девчонкам. Вий согласился вообще не спать, мол, ему за столом куда привычнее, а Шатун то ли из солидарности, то ли потому что дурак, решил, что тоже спать не будет. Сидели и курили, пока оба не вырубились, прям за столом. Мы закуриваем, на минуту пламя зажигалки озарят нашу часть камеры: Сабля слёзы скрывать и не думает, да и руки трясутся, как у последней алкоголички. — Помнишь, мы с тобой пошли за обоями? — говорит она, и я вспоминаю, что мы с ней вот так же тогда закурили, и после этого я ничего не помню, кроме сегодняшнего паршивого утра. Совсем ничего: закурили, темнота, утро. Что было в этом промежутке?! Что-то же было! — Что ты со мной сделала? — неужели ещё одна марионетка в руках этой дурной Эли решила мне всё рассказать, пока надзирательницы нет рядом? — Ничего… Почти ничего… — мнётся Сабля. Ну, да! Так я тебе и поверила! — Говори, раз начала. Если желание убить того лохматого парня по кличке Шаман — было всеобщим, и даже если бы я кинулась на него первая — никто бы не стал возражать, эту девчонку явно хочется убить мне одной — она замолкла и курит. — Шаман на самом деле — не шаман никакой, — наконец-то заговаривает она. — Летом собирает травы, делает чаи, но вряд ли у него есть такая трава, после которой можно что-то забыть; я только знаю, что он у Эльки книжку стащил, где описывались все подробности применения гипноза…. — Это не отменяет моего желания разорвать его в клочья, — говорю я, чтобы она перестала давить на жалость и защищать своего дружка. — Да я знаю, мы все этого сейчас хотим, — продолжает она, выдохнув клубы дыма. — Я не знаю, что он сделал с тобой после убийства Мента… У меня тогда у самой было желание тебя убить… — Спасибо, что не убила. Всё на этом? — я тушу сигарету об стену, искры сыплются в щель между полкой и стенкой. Видимо, только в этом и решила признаться, маленькая девочка: хотела убить, но не убила, а попав в камеру — раскаялась; и это её ещё не допрашивали. Знаю, плавали. В тот раз я тоже всё готова была взять на себя. — А когда мы пошли за обоями, мы с тобой выкурили план, тебе стало плохо после этого, ты уснула и долго не просыпалась, — внезапно скороговоркой продолжает Сабля. — Шаман начал беспокоиться, что дурь, скорее всего, синтетическая, химка какая-нибудь, от того действие его трав, которыми он тебя поил, стало непредсказуемым… — Я проснулась после этого. Дальше-то что? — она меня раздражает, я точно её сейчас с полки скину… — Могла бы и не проснуться, — тихо добавляет она и, наверное, опускает глаза… Хотя делать ей это незачем: мы в темноте, потому она так легко признается. — Что… В первый день, я отлично это помню, на меня чуть не набросилась их припадочная художница, теперь эта говорит, что я могла бы и не проснуться. Хочется верить Вию — меня заманили в дом, чтобы просто убить. — Не смей ей рассказывать! — не успеваю я прийти в себя, как снизу появляется Китя (легка на поминках!) и стаскивает Саблю вниз за ноги. — Дура! — Заткнись! Они дерутся, но я ничего не вижу: парни выключили свет. — Девочки! — разбудили Вия. Лишь бы сюда никто не пришёл. — Да успокойтесь вы обе! Зажигается свет — это Шатун его включил, оказавшись рядом с выключателем. Чудное место, ни разу не напоминает мою первую камеру. — Совсем сдурели?! — Вий стоит между Саблей и Китей: обе тяжело дышат, волосы взлохмачены... Сабля, видимо, либо ударилась лицом, когда падала с моей полки, либо ей так хорошо врезала Китя, но по мне пусть хоть перережут друг друга, сказав перед смертью правду. — Что она не должна мне рассказывать, Китя? — девочки, явно подрались из-за общей тайны, которая как-то со мной связана. Только Китя рассказывать не торопится, она отталкивает от себя Шатуна, который держал её до этого чуть ли не за горло, поправляет волосы и просит у Вия сигареты. — Две Эли с тайнами — это уже перебор, — говорит Вий и оказывается чертовски прав: у их курицы явно дохрена шкафов со скелетами. — Сабля, говори, я всё слышал. Ну, теперь-то точно не отвертятся, они этого парня все боятся куда больше своей учительницы. — Вахтёр, — бросает Китя, усаживаясь внизу, напротив моей полки. Вий косо смотрит на неё, мол, если хочет высказаться — пусть говорит. — Что? Тебя так Эля называла: не спишь, не ешь, следишь за нами, а сам-то не лучше оказался: Мышь убил и в ус не дуешь. Хорошо ведь устроился: ночью с Элей, днём папашу нашего изображаешь, а по пьяни с Саблей, и всё равно — самый главный. Видел, что с нами Шаман вытворяет, и похер всё! Лишь бы Эличку не расстроить! — Заткнись. Самообладанию этого парня можно позавидовать: всю его подноготную выложили, а он вместо того, чтобы кинуться с кулаками, только и прошипел сквозь зубы: «Заткнись». К счастью, на Китю это действует: она выпускает дым, говорит «Да, пожалуйста!» и встаёт с места. Вот бы отсюда убежать, Китя, да только двери заперты. — Рассказывай, — Вий тем временем обращается к Сабле. — Почему Мисс могла не проснуться? В голове почему-то возникает Алёна в синем костюме — слишком много я о ней сегодня думаю, а толку мало: она же меня в итоге уволила и вряд ли решит перезвонить, и зарядки на телефоне осталось всего ничего. — Тебя с нами не было, — говорит Сабля, опираясь на стену. — Я вообще уже не помню, что происходило вчера вечером: мы то музыку слушали, то какой-то дурацкий клип смотрели, потом ещё поддали хорошенько, и мы с Китей остались в комнате Шамана, где спала Мисс… — Мы хотели её убить, — ровным и спокойным голосом перебивает Китя. — Заебись! — я в бешенстве. Снова эта ненормальная хотела меня убить, да ещё и подружку прихватила. Дом серийных маньяков психопатов! — Наигрались со мной и решили избавиться! — Мисс, пожалуйста, успокойся, — Вий повышает голос, произнося «пожалуйста» громче всего остального, но поздно: спрыгиваю со своего места. Моей жертвой станет Сабля! Девчонка догадывается, что сейчас получит по морде: смотрит на Вия как на единственное спасение, с ужасом глядит на меня. — Стой! — Шатун хватает меня за руку, Вий заслоняет Саблю собой. Ненавижу! — Ненавижу вас, суки! Хоть кого-то я должна ударить! Должна!Шаман
Перед тем, как я стал Шаманом, духи сказали: «Мы хотим с тобой поиграть». Эля, Вий и все остальные уверены, что я просто пережил воспаление лёгких, а потом свихнулся на этой почве, но сон мой был долгим, и сном он не был. Всё, что я пережил тогда в мире духов…. Мне казалось, что это самое тяжёлое в жизни. В записях деда я находил от него сообщения, что шаманом становятся вовсе не по своей воле, и если откажешься — умрёшь. Отказаться я уже не мог — боялся смерти, потому согласился. Лучше бы я отказал духам и умер тогда, чем слушать сейчас то, что говорит Эля. — Лёлик работала на Алёну, — рассказывает она, но может не продолжать, мне известна эта история, — только Алёна никогда не появлялась в этом городе. Здесь за всем смотрели её отморозки: Дима и Толя, и у этих отморозков были другие отморозки, — она замолкает, задумавшись, а моё сердце, наверное, не выдержит всего этого, но я стараюсь держаться. Эля и моя тётка были подругами, я знал это с самого начала, но всегда молчал: не хотел, чтобы она расспрашивала меня про тётку, поднимала из памяти всё то, что я так долго старался забыть. — Я же ей говорила: уйди ты из этого ларька, ты же видишь, что они со мной сделали! — Эльке бы выплакаться, но она вместо этого продолжает дымить и говорить срывающимся голосом. — А она, — продолжает Эля рассказывать про мою тётю. — Она всё ссылалась: то папе помочь надо, то маме… Дурацкое было время — денег вообще ни у кого не было, только в таких ларьках и можно было заработать хоть что-то. Да вообще: продавали же всё подряд. С некоторыми производство продукцией рассчитывалось: производят рельсы — зарплата рельсами, шпалы — шпалами… — Ты говорила, — перебиваю я её, вспоминая невольно урок истории, когда Эля нам рассказывала про девяностые, называя всё написанное в учебнике — паршивыми и неубедительными оправданиями. Она кивает головой, пытается улыбнуться и выдыхает, но я знаю: сегодня никаких улыбок уже не будет. — Эти уроды хозяйничали в ларьке, где работала Лёлик. Она никогда не жаловалась, всегда была такая же весёлая, как ты… А оказалось, что Дима и Толик к ней приставали не раз. У неё тогда и парень был… Как его… — Валера, — напоминаю я, подавляя злобу. — Да, на него всё это и повесели потом… Повесили? Что она такое говорит? — Но ведь это он! — я вскакиваю с места. — Он её убил! — Не он... — почти шепчет Эля; я опускаюсь на стул. Всё оказалось ложью? Я всю жизнь ненавидел не того? Я желал смерти не тому? Духи не могли врать! Они показали мне всё, как было! — Шаман, — Эля наклоняется ко мне, — твою тётю убили те двое: Дима и Толик. Изнасиловали и убили. Просто потому что увидели её со мной. Единственный человек, которого ты должен ненавидеть, перед тобой. Мне не хочется в это верить. Я больше не хочу ничего слышать.Эля
Мамы и папы всех мастей и всех поколений любят стращать своих детишек тем, что, стоит детишкам выйти на улицы — появятся нехорошие дяди и тёти, которые научат их пить и курить, дадут им наркотики, заставят заниматься проституцией. Последние два пункта появились в девяностые, первые два были всегда. Нехорошие дяди и тёти жили со мной рядом — они были моими друзьями, я сама их нашла и сама решила когда-то выпендриться перед ними тем, что могу курить и пить, а потом я сама позволила вкалывать в себя всякую дрянь и втянуть себя в проституцию. Никто никого никуда не тащит, у тебя всегда есть выбор: сбежать, сдохнуть, притвориться больным, дать отпор, пойти на врага с голыми руками, продумать хитрый план, чтобы избавиться от своих мучителей… Как жаль, что пришло это понимание слишком поздно, когда уже ничего нельзя было исправить, когда я уже позволила делать со мной всё, что кому-то вздумается. А ещё оно пришло совсем не вовремя, как раз тогда, когда родители забрали меня из общаги. Все, что было после этого, — несколько дней полусна и полуужасов. Ощущения были такие, словно меня кинули в морозильную камеру, а потом на печь, а ещё через некоторое время решили отделить мясо от костей, причём самыми тупыми ножами и топорами. Желание вывернуться наизнанку, разбить голову об стену, перегрызть себе вены, а ещё — выколоть глаза, чтобы ничего не видеть. Галюны никуда не уходят ещё несколько дней, они превращаются в самые настоящие кошмары, в которых тебя насилует отец, где тебя пристёгивают к батарее и заставляют пить твою же блевотину, где ты постоянно срываешься с обрывов, тонешь, захлёбываешься, где тебе то холодно, то жарко. На деле же всё выглядело куда проще: меня привезли в квартиру моего дяди Коли, о чьём существовании я даже не догадывалась. Когда-то давно этот дядя едва не увёл у папы маму — с тех пор они не общались, и о том, что у меня есть дядя мент — мне никто не говорил, хоть и жила я с ним в одном городе. Кстати говоря, этот дядя и помог родителям найти меня: это ему Андрей сливал информацию обо всех, кто был неугоден, это он был «крышей» Андрея, и он знал, что его племянница, то есть я, находится в притоне проституток. Замечательный дядя Коля; он предупредил Андрея о том, что меня ищут, а потому меня вернули на место — в общагу, как раз к приезду родителей. Разумеется, ментяра строил из себя примерного дядюшку: разрешил остановиться у себя, выделил нашей семье комнату в своей пятикомнотной квартире, в довесок припряг к нам свою жену Зою — училку русского и литературы, а ещё сетовал на жизнь: его сын тоже наркоман, но справиться с ним он не может. Димка наркоманом не был. Некоторое время он заменял, к тому времени, покойных Зайца и Олеську. Конечно, он был не один и тоже работал с кем-то, но эту группу отморозков я не знала; успела познакомиться только с Дымом. Так его назвали из-за какого-то нерусского парня, который произносил его имя именно так: Дыма. Несколько раз мы пересекались в доме Андрея, а потом он пару раз приезжал ко мне, когда я уже была ни живой, ни мёртвой шлюхой. Дима — один из немногих клиентов, которые любят сначала потрепаться, потом потрахаться, а минут через десять отвернуться к стенке и уснуть. Когда я пришла в себя, уже по-настоящему, он был первым, кого я увидела около своей кровати, вернее — около прикроватной дубочки: он шарился в ящике, что-то искал. На мгновение я даже подумала, что снова очнулась в притоне, но вспомнила, что видела маму, слышала папу и ещё каких-то людей; с толку сбивала только незнакомая обстановка. — Что ты тут делаешь? — голос оказался громким, несмотря на то, что я едва успела разлепить глаза. Дым вздрогнул и живо задвинул ящик, отшатнувшись назад. — Это… Прикинь, мы с тобой — брат и сестра! — он быстро нашёлся и сделал так, чтобы растерялась я, застукавшая его за воровством. — Ты чё, обдолбался? — на деле меня это не интересовало, я пыталась понять, где нахожусь. — Нет, — едва ли не вытянувшись в струну, ответил Дым. — А хочешь? — А у тебя есть? — у меня даже чесотка началась от волнения: сейчас, сейчас, я получу то, что мне нужно больше кислорода. — А деньги есть? В горле от его вопроса пересохло, я пожала плечами, не решаясь спрашивать, где же я всё-таки нахожусь. Впрочем, задать этот вопрос я и не успела бы: в комнату вошла мама, и мы оба замолчали. Мне мгновенно захотелось притвориться спящей или даже изобразить обморок, но лучше было бы внезапно умереть от сердечного приступа и не пересекаться с ней взглядами. Мама мастерски подавила радость от того, что я наконец-то в полном порядке, она посмотрела на меня осуждающе и устало: мол, что же ты наделала, мы тебе доверяли; но понять это взгляд я смогла уже после всего; тогда же он показался мне злым, говорящим что-то вроде: «Я тебя предупреждала! Допрыгалась! Вот к чему привели все твои друзья!» Даже если бы она меня тогда ударила — я бы этого взгляда не поняла, как потом, когда не стало ни её, ни папы; я бы обиделась и продолжила делать назло, как самый ебанутый ребёнок. — Ешь суп и иди в ванную, я тебе всё приготовлю, — больше не смотря на меня, едва ли не сквозь зубы сказала мама и вышла из комнаты, оставив на прикроватной тумбочке тарелку с бульоном. Запах варёной курицы не выношу до сих пор — именно этот суп и был в галюнах рвотой, от того даже смотреть на него не хотелось, не то что жрать. — Мы, короче, брат с сестрой, — продолжил Дым, когда мама скрылась за дверью. — Ты как к Андрею-то попала? — он уселся на кровать, ожидая от меня долгого разговора, но меня уже тошнило от супа, а от новости, что я спала со своим пусть и двоюродным, но братом — снова захотелось умереть. Мы наркоманы, но не свиньи, мы ещё успели захватить время октябрят, пионеров и комсомола, в наших пусть и отравленных мозгах ещё плавала железная нравственность — в маленьких городах тебе её прививают с молоком матери, и из-за неё даже смотреть на Дыма мне стало невыносимо. К счастью, он и не собирался напоминать о том, что было в притоне. — Мы друзья, — стараясь не вдыхать в себя запах варёной курицы, ответила я, садясь на кровати. — Заебись у тебя друзья! — этой реакции я и ожидала, но ничего не сказала. — Он же тебя… — Вали на хер, дай пожрать спокойно, — слушать о том, что Андрей мне вовсе никакой не друг — желания не было, я и сама к тому времени всё это поняла. — Ты только дождись меня, я вечером приду, — заявил Дым, уходя из комнаты. Окно было слева, я лениво повернула голову, в которой всё ещё гудело, и поняла, что проснулась утром, как и надо — утром, а значит, куриный бульон с невыносимым запахом — мой завтрак, после которого я должна принять душ. А кофе? Где мой кофе? Где Марго? Почему в комнату пришла мама? Почему она так посмотрела на меня? Где я? Что здесь делал Дым? Когда в первый раз видишь собственные губы, уши, руки (всё это на каком-нибудь розовом конфетном фоне) и они зовут тебя с собой в очередь на аттракционы, ты встаёшь с ними рядом, идёшь, а через мгновение понимаешь, что впереди тебя — не колесо обозрения, а балкон и ты вот-вот свалишься вниз. В этот момент всё внутри тебя немеет, уши разрывает противный писк телевизионной заставки, когда эфир закончен и больше показывать телевизору нечего; тебя прошибает током, и мозги наконец-то включаются — до тебя доходит, что это был глюк, и ты говоришь себе, что чуть не сошла с ума. В тот момент, когда я задавалась вопросами, — было так же: хотелось закрыть глаза, закричать, чтобы разбудить саму себя и избавиться от потока мыслей, накрадывающихся одна на другую. Казалось, что я схожу с ума: мама в притоне готовит мне завтрак, готовит ванну — до меня никак не могло дойти, что я нахожусь совершенно в другом месте, хоть и вспыхивали в голове кадры из общаги. Наконец, я решила встать и выйти из комнаты — это оказалось ещё одной пыткой: тело мало того что меня не слушалось, так ещё и продолжало болеть, словно что-то вытягивает все жилы, все мышцы, от чего каждое движение было подобно прогулке по битым стёклам, не говоря уже о том, как я пожалела, что родилась не мужиком. — О, привет! Проснулась? — дверью я ударила мужика в ментовской форме и остолбенела, не зная, как реагировать на такое явление. Не дождавшись от меня ответа, он пошёл дальше, а я уже хотела закрыть дверь и вернуться в кровать, но услышала голос отца: — Заберёт документы и домой поедет! Хватит! Пожила в городе! Эти слова расставили всё на свои места: я где-то вместе с родителями, меня им отдал какой-то мент, которого я едва не пришибла дверью, у меня проблемы в универе из-за всего того, что случилось, меня приехали забрать, это не притон. Оставалось только пройти дальше, на голос папы, чтобы убедиться — я не сошла с ума, мне всё это не снится, но увидеть ещё и его, выслушать от него всё, что он обо мне думает, — останавливало и сковывало. — Иди в ванную! Чего встала?! — мама появилась передо мной из ниоткуда и затолкала в дверь напротив моей комнаты. Яркий свет ударил по глазам, дверь за мной захлопнулась. Запотевшее зеркало над раковиной, полная ванна воды. Оставалось только раздеться и утопиться. Вместо этого я подошла к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, но запотевшее стекло показывало лишь муть. За дверью что-то говорили, отец начинал кричать; я подняла руку и указательным пальцем провела по зеркалу, написав: «Я», потом: «Ненавижу тебя». В чистых промежутках, в буквах, отражалось нечто страшное, с чёрными кругами под глазами — такое старое и противное, жёлтое и в тоже время бесцветное, как целлофановый пакет. Казалось, что даже кожа этого существа сможет зашуршать — стоит только прикоснуться. Отражение раздражало своим видом. Надпись стала бессмысленной — отражение не может меня ненавидеть, оно — это я. Рука снова поднялась, и быстро уничтожило надпись о ненависти. Теперь существо стало видно полностью: приоткрытый рот, стеклянный взгляд — всё это начало искажаться, а потом глаза загорелись, губы растянулись в широкой улыбке, переходящей в оскал, тело задрожало в судорогах смеха. — Сдо-о-о-охни… — шептала я сама себе, глядя в зеркало, дыша на стекло, чтобы оно снова запотело и превратилось в холст для писем. Когда я едва не утопила Саблю, вернувшуюся из города в компании Мента и Вены, эта ванная комната, всё состояние того дня — обрушились на меня, я видела в беззащитной Сабле себя десятилетней давности и хотела её уничтожить, но вовремя пришла в себя и оставила девчонку в покое. Знаю, она обижена на меня, а после того, как Вий и ей рассказал сказку, — она ненавидит меня так же сильно, как я ненавижу Алёну. Всё это скоро закончится, она сможет обо всём забыть и жить дальше. Я же смогла. Только отомстить ей уже будет некому. В ванне у меня была возможность вскрыть вены, перерезать горло, утопиться, в конце концов; но ведь всегда интересно, что с тобой будет дальше, и это «дальше» тебе не откроется, если ты внезапно поставишь точку. Мама приготовила мне новые вещи — я словно вернулась домой, отмылась от всей грязи, в которой варилась полгода, и снова стала человеком; но так считала только я — от остальных не было никакой поддержки, они не были рады вместе со мной тому, что всё закончилось, они меня ненавидели. В квартире дяди Коли (невысокого, полулысого, черноглазого мента) мы пробыли ещё несколько дней. Дым так и не появился ни вечером, ни следующим вечером, ни в тот день, когда мы должны были уехать домой. Разговора с родителями не было; они игнорировали меня, как могли, словно им было противно со мной говорить, да чего там, они бы самолично меня расстреляли — так я это видела на тот момент…. Только когда в доме появились котята, мне стало понятно, как родители могут ненавидеть своих детей, когда они не оправдывают ожиданий: от них хочется избавиться и не признавать, а потом всё это гаснет, и для ребёнка зажигается свет на второй шанс. Тем не менее, и молчать они не могли, и если я запиралась от котят в комнате, то родителям от меня деться было некуда, кроме как на улицу, в магазин или помочь тёте Зое (жене дяди Коли) с чем-нибудь по дому. Когда же они, словно против своей воли, оставались со мной один на один, неважно кто именно, произносилось что-то вроде: — В понедельник поедем домой. — Потом приедешь и заберёшь документы. — Бабушка сильно болеет, и ты тут ещё… Никакого чувства вины я при этом не испытывала — чувств вообще никаких не было: я ведь знала, что родители рано или поздно обо всём узнают, знала, что они могут мне сказать. Честно, я пыталась вызвать это чувство, пыталась себя ненавидеть — но ничего не получалось: они читали нотации, а мне становилось от этого смешно. Ну, что можно исправить этими нотациями? Всё ведь уже случилось, ничего уже не исправить! Ничего. Не исправить. Всё время, пока мы были у дяди на квартире, я злилась на них, ненавидела, они надоедали мне своими осуждающими взглядами, вздохами; я ждала того момента, когда мы окажемся дома, когда я смогу закрыться в своей комнате и меня оставят в покое. Они и оставили меня. Вечером в понедельник. Папа к тому времени уже работал, всё наладилось — ему хорошо платили, так хорошо, что он смог купить «копейку», на которой они с мамой за мной и приехали. Утром в понедельник мы собирали вещи, мама плохо себя чувствовала: она не спала с тех пор, как меня нашли, поэтому мне было поручено собрать все вещи; папа тем временем слушал тётю Зою о том, что Дыма на самом деле подсадили на наркоту в отместку: мол, дядя Коля кого-то задержал, не принял чью-то взятку и из-за этого страдает теперь их сын. Папа же был на стороне дяди Коли и говорил, что у Дыма должна была быть своя голова на плечах; тут же выяснилось, что мои родители ничего не знали ни про притон, в котором я была, ни про Андрея. Папа был уверен, что это я в общаге так синячила, потому и пропускала занятия: — Никакие друзья не виноваты, сами как обезьяны. Эта, вон, тоже хороша! — он говорил громко, он думал, что все эти слова на меня как-то подействуют…. После обеда мы выехали; дядя Коля был на работе, потому провожала нас только тётя Зоя. Садясь в машину, наблюдая их сцену прощания, я узнала, что мы пробыли в их квартире почти месяц — столько времени я провалялась на кровати в кошмарах, столько времени я приходила в себя, а мне казалось, что прошло всего-то каких-нибудь пара дней. Мама извинялась за неудобства, тётя Зоя понимающе кивала головой и звала в гости. В машине было холодно; меня усадили на переднее сиденье, мама села на заднее, надеясь немного поспать. Никто, кроме меня, не знает, когда именно умерли родители, как и при каких обстоятельствах; всю правду я смогла рассказать только Штырю, да и то вовсе не потому, что некому больше было рассказать. Было темно. Всю дорогу мы ехали молча: мама спала на заднем сиденье, в салоне шептало радио, я к тому моменту уже смирилась с тем, что вернусь домой, радовалась тому, что всё закончилось, что родители не знают всей правды… До дома оставалось немного, но мы не доехали: нас обогнали и подрезали, мы едва не слетели с трассы, отец едва успел остановить машину на обочине. Пока я приходила в себя, после удара то ли об панель, то ли ещё обо что-то, дверь с моей стороны открылась — какой-то чувак в маске наставил на меня дуло автомата. — Ты Эля? — спросил он, а у меня пересохло в горле, и я смогла только кивнуть. — Выходи, — ждать, когда я выйду, он не стал, потому схватил за волосы и вытащил на улицу. — Миша, что происходит? — мама проснулась не вовремя… Впрочем… Было бы лучше, если бы она так и не проснулась. Меня вытащил один, тут же схватили другие. — Стой, блядь! Стой! — кричал кто-то в ухо. — Сиди на месте! Не рыпайся! — командовали родителям, оставшимся в машине. Ноги были ватными, в голове гудело, я пыталась вырваться — меня ударили несколько раз и кинули на землю. Двери машины хлопали, раздалась автоматная очередь. — Смотри, сука! Это тебе за Альбину! — крикнул один из них, и в машину кинули бутылку с зажигательной смесью. Всё вспыхнуло; я закричала изо всех сил, порываясь встать, но меня снова ударили и продолжали бить, пока я не отключилась. Мне было уже плевать, что станет дальше, я уже не собиралась бороться за жизнь, я верила, что меня убьют.Вий
— Мисс права: на тюрьму это непохоже, — говорил Шатун, как только мы немного успокоились и расселись по своим местам. — Я хочу в туалет, отвернитесь все, — Сабля была в своём репертуаре, но вернулась прежняя Китя, которая и до всей этой истории с Шаманом не особо ладила с Саблей. — Потерпишь, — сказала наша художница, и после этого началась ругань. В такой маленькой коробке котятам становится тесно — неужели Эля об этом не подумала, перед тем как решила затолкать нас сюда? Пока спорили из-за туалета, выяснилось попутно, что ещё и кроватей не хватает. Эля хотела оставить в живых только четверых? Кто оказался лишним? Точно: я должен был уйти, она же меня оберегала, а я и забыл. — Сабля! — надо было это остановить, потому что уйти в свою комнату и запереться — уже не было возможным. — Ложись сюда, я всё равно не сплю. Заняв место за столом, прикрученному к полу, я надеялся, что больше никаких споров не возникнет — всё решено. — А кормить нас будут, интересно? — на верхней полке проснулась (если она вообще спала) Мисс. Мы все промолчали. Шатун передал Мисс сигареты вместо ответа. — Шаман мне как-то рассказывал сказку, — вдруг заговорила Китя. — «Звери в яме» называется. — Даже слышать ничего не хочу об этом уроде! — отреагировала Сабля. — Самой хитрой там оказалась лиса, — продолжала Китя, не обращая внимания на Саблю. — Кто бы сомневался, — перебила Мисс, выпустив дым. — Звери попали в яму и не могли выбраться, — Китя продолжала рассказывать, лёжа на нижней полке под Мисс, смотря вверх. — Лиса предложила тянуть жребий, и того, кому не повезло — звери съедали. Всех на части разрывал медведь. Последними остались Лиса и он, но и его она перехитрила. — Лиса сожрала медведя? — Мисс даже свесилась вниз, чтобы спросить, а Китя словно очнулась и села на кровати, подобрав под себя ноги. — Он спросил, — продолжила Китя. — Что ты ешь, Лиса? А она ему ответила, что распорола своё брюхо и жрёт собственные кишки. Медведь, как идиот, — в этот момент она зачем-то кивнула в сторону Шатуна, — как идиот, — повторила Китя, — взял и распорол себе брюхо. Лиса осталась в яме со жратвой, но ничего этим не решилось. — Глупая сказка, — поморщившись и окинув всех нас взглядом в поисках согласия, заключила Мисс; но мы продолжали молчать. — Конечно, глупая, — наконец-то отреагировала Сабля. — Её же Шаман придумал! — А, по-моему, это про нас, — пожав плечами, сказала Китя и снова растянулась на кровати, словно собиралась уснуть. — А, по-моему, с кого-то ещё шаманские чары не спали, — буркнула Сабля. — Так, Шатун, гаси свет, давайте спать, — они мне обе надоели, их пора было заткнуть, но Китя никак не могла успокоиться: она ещё несколько минут несла какую-то ахинею, что Шаман рассказал ей всё это не просто так. Мисс не выдержала и попросила заткнуться вообще всех. Да, запертые в одной комнате — мы точно сожрём друг друга, куда проще было ужиться в доме. В камере стало почти тихо, я пытался прислушаться к тому, что происходит за её пределами, но, казалось, что и там ничего не происходило — тишина. Шатун, щёлкнув зажигалкой, чтобы дойти до стола, заодно и закурил, кинув мне на стол пачку сигарет. Говорить не о чем, и в то же время — было что сказать: у меня в голове никак не складывались истории Эли, но Шатун продолжал молчать, вряд ли он думал о том же, о чём я пытался размышлять. Как-то само собой в голове начали выстраиваться оправдания в её пользу: она не могла сама заманить Мисс в наш дом — невозможно так, с точностью до секунды, всё продумать и устроить. Зачем ей было списывать всё на Мисс, если в доме был Мент и они были не в плохих отношениях: он боялся её из-за легенды о дядюшке и сделал бы всё, как она скажет. Шатун улёгся на полу, видимо, девчонки не только меня достали своими истериками. Сабле одной не спалось: она вертелась, пока не решила разбудить Мисс. Понимая, что в этой камере мне подумать над всем, что мы имеем, не дадут, я вернулся к привычной для себя роли — наблюдать и слушать. Через несколько минут разговор Мисс и Сабли принял неожиданный оборот — очередной скандал… Как же я от этого уже устал… — Если вы трое, сейчас, на хрен, не ляжете по своим койкам, я передушу вас так же, как задушил Мышь! На минуту они все заткнулись, Мисс, собирающаяся наброситься на Саблю, даже отшатнулась назад, но быстро пришла в себя. — Да? А я вас перережу, как Мента вашего. Идёт? Зря она это сказала. Каждый котёнок, конечно, сам за себя, но никто не уточнял, чьи именно мы котята; если нам угрожает чужак, хоть одному из нас, мы объединяемся в прайд, и об этом надо было думать, прежде чем напомнить нам о том, что случилось. — Идёт! — Китя оказалась за спиной Мисс и, резко развернув её к себе, ударила по лицу так, что та отлетела как раз ко мне — оставалось только поймать. — Не забывай, что мы уже в тюрьме и нам, в отличие от тебя, терять нечего, — Мисс смотрела на меня с остервенением — мы все ей противны, ей действительно ничего не стоит перерезать нас всех — стоит нам только заснуть. — Так что там делает одна девушка с другой в тюрьме? — Сабля вышла из-за моей спины, схватила Мисс за руку и кинула на свою полку. Ошарашенно на всё это смотрел только Шатун. Китя готова была захохотать, запрокинув голову, кажется, у неё даже глаза горели, пока она наблюдала за тем, как Сабля бьёт Мисс, срывает с неё одежду, а та пытается сопротивляться — но всё тщетно. Шатун смотрел на меня, надеясь, что я это остановлю. Только зачем? Сколько нам осталось? А по справедливости во всём, что с нами случилось за последнее время, виновата Мисс — девчонки правы. Если я скажу, что никогда не хотел её убить — я совру; если мне и было её жалко, то только потому, что она случайно оказалась в нашем доме. Она могла не убивать Мента, могла выйти из дома в город, нанять такси и уехать, она могла сбежать ещё тогда, когда Эля таскала её с собой по магазинам, — но она не стала этого делать. Ей вдруг захотелось остаться, потому что её уволили, потому что она пообещала Эле никогда её не бросать и не уезжать… Какая разница, кто это сделает: я, Сабля или сама Эля? Почему мы вообще её терпели в своём доме? Почему она, как и все новенькие, не стала работать в доме, приносить прибыль, готовить и убирать, а просто взяла и грохнула Мента? У неё же было тысячи шансов уйти от нас! Какого хрена она решила остаться?! — Ну, хватит! — Шатун не выдержал. Он отстраняет Саблю назад, но её уже не остановить — она пытается наброситься и на него. Мисс тем временем падает на полке и трясётся — плач, истерика. Китя вжалась в стенку, грызёт ногти, смотря то на меня, то на Мисс, то на Саблю и Шатуна. Почему я вообще ничего не чувствую? Эля вернула мне мою власть над ними, а мне плевать — пусть делают что хотят; но на меня смотрят Китя, Шатун и Сабля, и у всех немой вопрос в глазах: что делать дальше? Что делать дальше: остаться их папашей или… — Ладно, если мы её сейчас грохнем — задохнёмся, она же разлагаться начнёт, и хрен знает, когда нас отсюда выпустят вообще, — я несу чёрт знает что, лишь бы они все успокоились. — А жрать сырое мясо вредно, — никаких «или», нефиг звереть в этой клетке. — Да уж, — Сабля, к счастью, соглашается, и Шатун её отпускает, стоит мне только кивнуть. На мне рубашка и футболка, рубашку надо отдать Мисс, но ещё хрен знает, как Китя и Сабля на это отреагируют. — Все по местам. Спать, — надо сделать это не при них, а когда уснут, чтобы уж точно не добили Мисс и не грохнули меня заодно. Китя усмехнувшись, смотрит на бьющуюся в истерике Мисс пару секунд и возвращается на свою полку, Сабля занимает полку Мисс, Шатун гасит свет.